Версия II — княгиня Б.

Из воспоминаний К. К. Данзаса (опубликованы в 1863 г. Аммосовым): Партизаны враждующих сторон разделились весьма странным образом, например: одна часть офицеров Кавалергардского полка, товарищей Дантеса, была за него, другая за Пушкина; князь Б. был за Пушкина, а княгиня, жена его, против Пушкина, за Дантеса, вероятно по случаю родства своего с графом Бенкендорфом. Замечательно, что почти все те из светских дам, которые были на стороне Геккерена и Дантеса, не отличались блистательною репутациею и не могли служить примером нравственности; в числе их Данзас не вмешивает, однако же, княгиню Б.[251]

Рассказ Петра Александровича Ефремова (записан в 1899 Сувориным): Уваров послал анонимное письмо к Пушкину о рогоносцах. Конст. Петр. Долгоруков и князь Гагарин утверждали, что они не принимали в этом участия. Николай I велел предупредить дуэль. Геккерен был у Бенкендорфа. «Что делать мне теперь?» — сказал он княгине Белосельской. «А вы пошлите жандармов в другую сторону». Убийцы Пушкина — Бенкендорф, княгиня Белосельская и Уваров. Ефремов и выставил их портреты рядом на одной из прежних пушкинских выставок. Гаевский залепил их[252].

Из письма П. А. Вяземского жене — март 1840 г.: Прежде заезжал я на часок к княгине Зенаиде, которая принимает у младших Белосельских, к коим, между прочим, я езжу. Но с молодою княгинею с нынешней зимы начал опять кланяться.

Расшифрую упоминаемые в этом отрывке имена. «Зенаида» — княгиня Зинаида Александровна Волконская, урождённая Белосельская-Белозерская, приятельница Пушкина. «Младшие Белосельские» — её сёстры Екатерина и Елизавета. Первая — замужем за генералом-адъютантом И. О. Сухозанетом. Вторая за военным министром князем А. И. Чернышёвым. И наконец, «молодая княгиня», с которой после смерти Пушкина не кланялся Вяземский, — Елена Павловна, по мужу Белосельская-Белозерская, урождённая Бибикова. Та самая роковая женщина, которую называли Данзас и Ефремов. Она была падчерицей Бенкендорфа — но это ещё не повод для её ненависти к Поэту. Как убедимся дальше, причин для вражды к Пушкину у княгини было предостаточно. Немалое значение для выскочки Елены Бибиковой имела и разделяющая их иерархическая пропасть. Белосельские-Белозерские были крепко связаны с российской олигархией — Чернышёвым, Сухозанетом, Бенкендорфом.

Без сомнения, влияние родственников тоже сыграло свою роль. Дядя Белосельской по отцу полковник И. П. Бибиков был начальником жандармской службы в Москве. Бенкендорф возложил на него слежку за интимными связями издателя «Московского вестника» Погодина и его соратников — князя Вяземского, Пушкина: Вы меня бесконечно обяжете, если найдёте средство получить и представить нам в копиях поэтические отрывки, которые сей последний собирается передать Погодину для публикации в его журнале[253]. Усердный сыщик строчил свояку донесения о встречах Поэта с литераторами, о произведениях Пушкина в «Московском вестнике», даже о его гонорарах за стихи и, что самое комичное, — выражал своё «авторитетное» мнение о литературных достоинствах публикаций. Пушкин был притчей во языцех в семье Бенкендорфа. Семейная неприязнь к Поэту не могла не повлиять на отношение к нему будущей княгини Белосельской.

Повторю ещё одно сведение о Белосельской — в письме Дантеса к Геккерену: Бедняга Платонов вот уже три недели в состоянии, внушающем беспокойство, он так влюблён в княжну Б., что заперся у себя и никого не хочет видеть, даже родных…[254]

Княжна Б. — княгиня Елена Павловна Белосельская-Белозерская. Согласно древнему обычаю, она не имела права именоваться княгиней, пока была жива носительница этого титула — её свекровь Анна Григорьевна (урождённая Козицкая, 1767—1846). Деликатность к ней Дантеса — не называет её полным именем из осторожности (письма, особенно иностранцев, перлюстрировались) — говорит о дружественном к ней отношении. В противном случае зачем щадить постороннего ему человека. Эта дискретность означает и другое — Геккерену хорошо известно имя этой женщины и он без труда поймёт, кого Жорж имеет в виду. Подтверждение близости Дантеса к Белосельским находим и в переписке Карамзиных. Александр пишет брату о рауте у Белосельских 5 ноября 1836 г. Приглашение к ним получил через некоего Ковалинского, но не поехал — меня вовсе не устраивало, чтобы именно он представил меня в их доме. Через две недели он был введён туда Дантесом. Александр одевается, чтобы идти на раут к княгине Белосельской, пообедав вдвоём с Дантесом у этого последнего (из письма Е. А. Карамзиной от 20 ноября 1836 г.).

Из воспоминаний Смирновой-Россет:

Это отвратительное создание, Елена Белосельская, была окружена поклонниками; эта женщина кокетничала с Григорием Волконским и Сутцо, и неизвестно, чья дочь её вторая малютка — Григория или Сутцо. Я думаю, что Сутцо, потому что это прелестное дитя похоже на него как две капли воды. Платонов, часто бывавший в свете, был, как кузен, хорошо принят у неё; он любезен, у него очень доброе и не слишком некрасивое лицо — но я нахожу его ужасным с его мохнатыми ноздрями. <…> И вот по глупости он сделал ей формальное предложение; тогда эта рожа ответила ему с разгневанным видом: «Как бастард осмеливается домогаться моей любви!»[255] А так как Платонов очень чувствителен к этому пункту, это ранило его в самое сердце. Между тем эта злючка уже устроила и совершила брак своей очаровательной сестры Мари с Григорием. Ей всё нипочем, она в день свадьбы будет спать с Григорием и продолжит это потом, живя одновременно с Сутцо, это сука, потому что она не любит любовью своих любовников, она, как Като[256], любит только похоть и грязную болтовню. Так вот, Платонов сказал мне один раз в Питере: «Какой гнусный город этот Петербург, в нём не найдёшь истинных друзей, которым можно доверить страдания своего сердца». Я ему сказала: «Но доверьте мне ваши горести». <…> «Как вы добры и милосердны», — сказал он мне. Тогда он мне рассказал всю историю и сказал: «Я смертельно страдаю от страсти, я её обожаю и ненавижу, не могу управлять этими двумя чувствами»[257].

Даже при скидке на злоязычие Александры Осиповны вырисовывается не очень привлекательный образ княгини Белосельской. Её рассказ перекликается с отзывом Данзаса: …почти все те из светских дам, которые были на стороне Геккерена и Дантеса, не отличались блистательною репутациею и не могли служить примером нравственности; в числе их Данзас не вмешивает, однако же, княгиню Б.

Аммосов, опубликовавший воспоминания Данзаса в 1863 г., был вынужден сделать эту оговорку. Е. П. Белосельская, похоронив к этому времени обоих мужей — князя Эспера Александровича (умер в 1846 г.) и князя Василия Викторовича Кочубея (1812—1850), благополучно здравствовала. Она умерла в 1888 г.

Прежде всего эти два свидетельства современников Пушкина позволили мне включить Белосельскую в мой список кандидаток в «Супруги» Дантеса. Она отвечала необходимым условиям: 1) ненавидела Пушкина; 2) славилась своими любовными похождениями; 3) была в хороших отношениях с Дантесом; 4) и наконец, она была красива. Дантес же, как мы знаем, волочился за всеми красивыми женщинами.

Смирнова-Россет, несмотря на неприязнь к Белосельской, беспристрастно описала её внешность: Свет занялся свадьбой Елены Бибиковой, которая была маленького роста; у неё были чёрные глаза, а зубы как жемчуг; она дебютировала на folle journée, и её мать мне её препоручила. На устах явилась первая улыбка пренебрежения и насмешки. Свадьбу объявили с Эспером, князем древнего рода Белосельских-Белозерских, чему свидетельствует фамильный герб — рыбки. <…> Княгиня презирала бедного Эспера, о котором в[еликий] к[нязь] Михаил Павлович говорил, что у него голова, как вытертая енотовая шуба. Когда Эспер умер, после многих кокетств эта барыня выбрала в мужья красивого и милого Василия Кочубея, который не раз раскаивался в своём выборе. Она была взыскательна, капризна, поселилась в его доме, который перестроила и отделала очень роскошно; в гостиной повесила портрет Василия во весь рост, окружила цветами и зеленью…[258]

Привлекательность Белосельской отмечена и императрицей: У Аннет Бенкендорф, белой как алебастр, нет, мне кажется, столько обаяния, сколько у маленькой Белосельской, которая своими прекрасными глазами и очаровательной меланхолией больше привлекает мужчин, чем её сестра. (Из письма С. А. Бобринской 1836 г., без даты.)

И ещё одна «улика» — приблизительно в это время у Белосельской умирает ребёнок. По сведениям «Истории родов русского дворянства»[259] от брака с князем Эспером у неё было четверо детей: два сына, Николай и Константин, и две дочери, Елизавета и Ольга. Николай умер в младенчестве в 1836 г. В современном петербургском издании «Дворянские роды Российской империи»[260] приведена другая дата его смерти — 1846 г. Ещё один пример генеалогических ошибок. Именно это расхождение породило сомнение и надежду — а что, если ребёнок умер не в 1836 г., в 1835 г.? Тогда появляется шанс считать и Белосельскую кандидаткой в «Супруги» Дантеса! Но до тех пор, пока не будет достоверно установлен день отпевания маленького Николая (по недоступным сейчас петербургским церковным книгам), мои рассуждения — всего лишь одна из гипотез.

Оставляю этот шанс будущим исследователям. Я же дорисую образ этой женщины, используя многочисленные записи о ней в ещё не опубликованном на русском языке дневнике Долли Фикельмон.

1830 год, 20 января. Министр двора, начальник Главного штаба, генерал-адъютант Пётр Михайлович Волконский даёт бал в департаменте уделов[261]. Блестящий, непринуждённый, оживлённый, с придворной пышностью. Прекрасно освещённые залы, благоухание цветов из дворцовой оранжереи, роскошные туалеты дам. Веселящаяся императрица. Резвящийся, как ученик во время каникул, приехавший из Пруссии её младший брат принц Альберт. Император нерасположен и озабочен. Великая княгиня Елена Павловна тоже не в настроении — опасается выкидыша, но этикет не позволяет ей пренебречь балом. Великий князь Михаил держится с ней подчёркнуто заботливо и нежно. На этом параде суеты графиня Фикельмон как бы сторонняя наблюдательница. Знакомые все лица. Вот Александра Сенявина — в этот вечер она печальна и уныла. Вот её сестра, Елизавета Мейендорф[262], великолепная собеседница. Ещё один наш знакомец — барон Геккерен. Мне больно, когда сейчас вспоминаю, что в первые дни после моего приезда сюда я записала весьма нелестные впечатления о Геккерене. Мне хочется верить, что они абсолютно ошибочны; я очень привыкла к его компании и нахожу его остроумным и занимательным. Не могу не признать, что он злобен, по крайней мере в суждениях, но хотела бы надеяться, что общество фактически недооценивает его характер. Очень важное свидетельство — оно развенчивает сказку о любви высшего света к Геккерену. Не было её и накануне дуэли Пушкина с Дантесом, вопреки утверждениям современников. В высшем свете была группа, защищавшая Геккерена не столько из симпатий к нему, сколько из неприязни к Поэту. Были сплетни, раздуваемые этой кликой. Жужжание толпы переменчиво, как ветер. Многие из недругов Пушкина отвернулись от Геккерена. «Смерть — примиритель», — заметил А. И. Тургенев, наблюдая в церкви во время отпевания усопшего за растерянными лицами явных врагов Поэта — Блудова и Уварова. Осталось несколько, до конца жизни ненавидевших Пушкина, — в их числе была и княгиня Белосельская…

Она тоже в придворной толпе на том блестящем балу во дворце уделов. Восемнадцатилетняя Бибикова здесь, среди фешенеблей, благодаря положению отчима Бенкендорфа. Эли Бибикова уделяет большое внимание молоденькой Мятлевой. У неё приятное лицо, стройная, кокетка, остроумная и, как говорят, очень богата. Елена неспроста печётся о Вареньке Мятлевой. Она обхаживает богатую девушку ради своего кузена Ильи Бибикова. Целый год Илья увивался за Мятлевой, дважды сватался к ней и получал отказы. Наконец, через год, усилия семейки увенчались успехом — милая, живая, но, главное, очень состоятельная Варенька дала согласие на брак с Бибиковым.

Елена облегчённо вдохнула и стала выбирать подходящую партию для себя. 14 февраля 1830 г. Пётр Волконский устраивает маскарад. Всё та же избранная публика — императрица, придворные сановники, их жёны, дочери. Елена среди них. Она участвует в кадрили на тему «Завоевание Мексики Эрнаном Кортесом». Императрица изображает дочь Монтесумы, вождя ацтеков, захваченного в плен Кортесом. Станислав Потоцкий — самого Монтесуму. Наталья Строганова, княгиня Юсупова, баронесса Мария Фридерикс представляют мексиканок в красном. Княжна Урусова, Лиза Баранова, София Моден, Екатерина Васильчикова — мексиканок в синем. Россет и Елена Бибикова — мексиканок в розовом. Кадриль собрала всех известных нам светских знакомых Пушкина. Среди них и Елизавета Черткова, Анатолий Демидов, граф и графиня Завадовские, Григорий Волконский, Василий Кутузов, Адам Ленский, Николай Смирнов, князь Гагарин, Владимир Соллогуб, Станислав Коссаковский, князь Юсупов, юная Булгакова и сама Долли Фикельмон.

В начале октября 1831 года Елена Бибикова выходит замуж. Это событие отражено в дневнике Фикельмон: Неделю назад мы были на свадьбе Белосельского с Еленой Бибиковой. Перед множеством зрителей утром в Казанском соборе состоялась церемония. Она была очаровательно свежа, юная, грациозная. Она слишком мала ростом и чересчур миниатюрна, чтобы можно было назвать её красивой, но очаровательна, а это значительно больше. Он также маленький, не особенно красивый, но добродушный и безумно влюблён. Его семья радостна и счастлива принять в свой дом эту столь милую и грациозную маленькую женщину (запись 16 октября 1831 г.). Через несколько дней графиня Лаваль, кузина Эспера Белосельского по матери, даёт в честь молодожёнов бал: …прекрасный, блестящий, оживлённый. <…> Елена Белосельская, причёсанная на китайский манер, с нитью из огромных бриллиантов на лбу, была свежа как роза. Всему её облику присуща некая примечательная простосердечность и чистота. Графиня Фикельмон ошибалась — она явно попала под влияние мнимого простодушия маленькой притворщицы. Смирнова-Россет оказалась более проницательной: На устах явилась первая улыбка пренебрежения и насмешки. Но дорого обошлось это притворство новоиспечённой княгине. Нервное напряжение последних месяцев, разыгрывание перед женихом, его семьёй, перед светом роли влюблённой и счастливой невесты, страх выдать себя, совершить ошибочный шаг и, пожалуй, самое главное, — отвращение к мужу разразилось кризисом: Довольно печальное событие в обществе — история с красивой Еленой Белосельской, на чьей свадьбе мы присутствовали и где она сияла свежестью, красотой и счастьем. Через 15 дней после свадьбы она заболела, у неё развилась какая-то затяжная лихорадка, и вот уже дрожат за её жизнь. Надеюсь, Господь вернёт её матери, которая души в ней не чает и боготворит её, как идола! (Запись в дневнике Фикельмон от 6 декабря 1831 г.) Спас её придворный врач Арендт. К концу декабря княгиня встала на ноги.

И сразу же взялась за перестройку дома на Невском проспекте у Аничкова моста. Дворец был сравнительно новым — построен князем А. М. Белосельским-Белозерским в 1800 году. Фасадом выходил на Фонтанку, украшен портиками из колонн и пилястров, фигурами атлантов. Интерьер был стилизован под рококо. Княгиня распорядилась отремонтировать большую часть помещений. Только огромный зал и высокая просторная галерея сохранили первоначальный облик. Везде позолота, картины, антиквариат, роскошная мебель. Всё дышало старинным величием, какого, пожалуй, нигде больше не было в Петербурге. Старый князь, отец Эспера, был мудрым и образованным человеком с утончённым вкусом. Почти всё своё состояние вкладывал в произведения искусства. Вдова и сын особым вкусом не отличались, но из уважения к князю сохранили всё в неприкосновенности.

В начале февраля следующего года маленькая хозяйка огромного дворца устраивает свой первый приём. Бал был почтен присутствием их императорских величеств. Графиня Фикельмон впервые в этом чудесном особняке. Он напоминает ей дворцы Италии, где всё наполнено атмосферой старины и традиция не допускает никаких новшеств. Я люблю ощущать в домах богатых аристократов дух их предков, умевших жить роскошно, на широкую ногу… — Затем добавляет: — В этом отношении я могу считать себя сверхаристократкой! И ещё одна подробность — в ней отзвук бесед с Пушкиным о российских аристократах. Фикельмон иронично отмечает возмущение великого князя Михаила увиденным в столовой Белосельских родовым гербом. Брата императора уязвила кичливость потомков древнего рода своей знатностью. Он нашёл это смешным и не на шутку рассердился. <…> Эта фамилия существует ещё со времён Рюрика и сохранила свой титул Владык Синего озера, поэтому их род намного древнее Романовых.

Белосельская продолжает блистать на балах. В живых картинках у графини Лаваль молодая княгиня изображала двух святых — Цецилию и Кристину. Трогательно хороша. Она дышит молодостью, наивностью, чистотой, невинностью, в её больших чёрных глазах столько благочестия, что ей чудесно удалось перевоплощение в святых мучениц. Княгиня прекрасно справлялась с этим амплуа. Семейная жизнь была мучительна — ей, ещё не вкусившей радостей девичества, нелегко было играть роль счастливой супруги. В душе она считала себя мученицей. Эта маска невинной страдалицы была ей очень к лицу. Жертва, принесённая Молоху, — многие ли могут осудить её за это? Сказочное богатство Белосельских, в том числе принадлежавший им Крестовый остров с прекрасным дворцом и великолепным парком, оправдывало её «подвижничество».

Поэтическое описание графиней Фикельмон внешности молодой княгини напомнило мне образ из стихотворения Пушкина «К***». Написанное в октябре 1832 г., оно не публиковалось при его жизни. Исследователи предполагают, что стихи посвящены Надежде Львовне Соллогуб. Но эпитеты деве — младое, чистое, небесное созданье — почти повторяют Доллины слова о Белосельской: дышит молодостью, наивностью, чистотой.

Я вспомнила рассказ князя В. П. Горчакова о некой светской красавице, хозяйке аристократического салона, которая попросила Пушкина написать ей в альбом посвящение, не имея никаких особых прав на его преданность. Это не было просто просьбою простодушного сердца, а чем-то вроде требования по праву. Пушкин отказывался — дескать, не мастер альбомных экспромтов.

— Э, полноте, т-r Пушкин, — заметила баловень. — К чему это, что за умничанье, что вам стоит? <…> Пушкин вспыхнул, но согласился. На следующий день, когда у этой дамы был приём, принесли от Поэта альбом. Красавица прочитала стихи, и её глаза вспыхнули самодовольством.

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу

Волнениям любви безумно предаваться;

Спокойствие моё я строго берегу

И сердцу не даю пылать и забываться;

Нет, полно мне любить; но почему ж порой

Не погружуся я в минутное мечтанье,

Когда нечаянно пройдёт передо мной

Младое, чистое, небесное созданье,

Пройдёт и скроется?.. Ужель не можно мне,

Любуясь девою в печальном сладострастье,

Глазами следовать за нею в тишине,

Благословлять её на радость и на счастье

И сердцем ей желать все блага жизни сей,

Весёлый мир души, беспечные досуги,

Всё — даже счастие того, кто избран ей,

Кто милой деве даст название супруги.

Бесспорно, стихотворение посвящено другой женщине — возможно, Надежде Соллогуб, фрейлине великой княгини Елены Павловны, но вероятнее всего Урусовой, чья помолвка с Александровым была объявлена в середине сентябре 1832 г. О чём говорят последние две строки стихотворения и дата его создания — 5 октября — тогда весь Петербург был занят предстоящей свадьбой фрейлины императрицы. Соллогуб же вышла замуж лишь в 1836 г. В чистой поэзии поток поэтического вдохновения захлёстывает все земные мысли — и для Поэта уже никакого значения не имел очевидный факт связи Урусовой с императором. Он воспевал девичью чистоту голубоглазой белокожей красавицы — блудницы с небесным взором ангела. Всё остальное — проза жизни. Примеров тому немало в его творчестве. Вспомним его стихи к Анне Керн «Я помню чудное мгновенье…». Гения чистой красоты Пушкин за глаза называл вавилонской блудницей.

Но вернёмся к Белосельской. Она требовала от Поэта воспевания, она язвительно назвала его отнекивание умничаньем. Это задело Пушкина, и он решил вернуть ей обиду. Предназначенное для другой стихотворение переадресовал «прекрасной Елене». И такое с ним не раз случалось. Но чтобы избавить себя от угрызений совести и унизить досадницу, проставил вместо соответствующего числа дату 1 апреля, испокон веков означающую розыгрыш.

Прелестному пушкинскому мадригалу «К***» вполне подходит отзыв Горчакова о стихотворении в альбоме капризницы: Знаю только то, что в этом послании каждый стих Пушкина до того был лучезарным, что, казалось, брильянты сыпались по золоту, и каждый привет так ярок и ценен, как дивное ожерелье, написанное самою Харитою в угоду красавице. Но через час-другой один из гостей вновь прочитал стихотворение и, поняв, в чём дело, невольно вскрикнул: «Боже, что это?» Хозяйка выхватила у него альбом и вдруг вся вспыхнула, на лице проступили пятна, глаза сверкнули, и альбом полетел в другую комнату.

Описание князя Горчакова избалованной аристократки напоминает всё то, что мы знаем о Белосельской: взыскательная, капризная, самодовольная, язвительная, высокомерная, тщеславная, расчётливая. Существенным аргументом для моего предположения является неизвестный в пушкинистике факт пребывания кн. Горчакова в Петербурге в январе-феврале 1833 года. До сих пор считалось, что Пушкин в последний раз виделся с князем в 1825 г. в псковском имении дяди Горчакова — Пещурова. И, таким образом, его рассказ о курьёзном посвящении неизвестной даме относили к петербургскому периоду жизни Поэта до 1820 г. Зимой 1833 г. Александр Михайлович приехал в отпуск из Вены, где служил советником в русском посольстве. Долли Фикельмон сразу же обратила внимание на новое лицо в петербургском обществе. Я уже приводила её дневниковые записи того периода о романе Горчакова с Натальей Строгановой. Многие красавицы обратили тогда внимание на перспективного жениха. Среди модных мужчин, которых отличают элегантные светские дамы, отдавая им предпочтение, — Лобанов, Горчаков и Мейендорф. Молодёжь в этом сезоне уступила им пальму первенства. (Запись в дневнике Фикельмон от 14 февраля 1833 г.) 2 февраля дипломат присутствует на большом балу у княгини Белосельской. Я развлекалась, несмотря на вывихнутую ногу; была в хорошем настроении и впервые в этот вечер разговорилась с князем Горчаковым, который, несмотря на свою некрасивость, очень приятный и оригинальный собеседник, — отметила Долли.

Итак, мою версию подтверждают два факта: пребывание Горчакова в Петербурге и его присутствие на балу у Белосельской, где он мог стать свидетелем описанной выше сцены. Вместо новых брильянтов, которые сыпались по золоту и должны были усилить блеск фамильных драгоценностей в туалете княгини, она была осмеяна перед сливками высшего света. Разве могла высокомерная аристократка простить Пушкину такое оскорбление? И смертельно не возненавидеть его на всю жизнь? Живой, бойкой на язык княгине изменило чувства юмора — она не смогла достойно выйти из положения: вспыхнула, на лице проступили пятна, глаза сверкнули, и альбом полетел в другую комнату. Сказалось дурное настроение, в котором она, по свидетельству Фикельмон, пребывала в последнее время. В ноябре 1832 г. Белосельская родила первого ребёнка. Послеродовая горячка чуть не стоила ей жизни. После болезни стала нервной, подурнела, счастливое выражение исчезло с лица. Сострадательная Фикельмон сочувствует «малютке». Запись 26 января 1833 г.: Маленькая Белосельская много потеряла от своей красоты; бедная женщина, она выглядит не очень счастливой, нельзя без сожаления вспоминать ту радость, которую доставил её семье этот богатый и блестящий брак! И вновь о ней через два дня: Не могу надивиться перемене в этой красивой Елене Белосельской. Её прекрасные глаза совсем потухли, и какой-то острой болью пронизаны все её черты. Она, вероятно, чувствует себя очень несчастной, хотя, казалось бы, её сердце должно быть переполнено неведомой ей доселе радостью материнства. Её вид заставляет меня сочувствовать всем женщинам, которые имеют мужьями сегодняшних молодых людей. У всех мужчин до тридцатипятилетнего возраста наблюдается полное отсутствие сердечности, навыков и такая сухость и холодность, что надо считать большой заслугой их бедных жён, если они всё-таки продолжают их искренне любить. Учтивость, рыцарская галантность, любезность, хорошие манеры присущи только более пожилым мужчинам, а когда все эти экземпляры вымрут, что станется с молодыми людьми?

Сведения из дневника Долли помогают нам лучше понять женщину из стана врагов Пушкина. Фикельмон теперь, кажется, поняла, что в блестящий брак Елена Бибикова вступила по расчёту. Не будем строго судить её за это — она лишь следовала старой, как мир, традиции. В отличие от Долли не нашла в семейной жизни счастливого благополучия. Жизнь с нелюбимым человеком тяжёлым крестом придавила её душу. Родила озлобление, вымещаемое на муже, на окружающих. Не помогало и утешение, которое она искала на стороне.

О Белосельской ещё несколько записей в дневнике Фикельмон за 1833—1834 гг. Большую часть 1835 года австрийская посланница вместе с мужем провела за границей. В 1836—1837 гг., к сожалению, почти не вела дневник. Сведения о роли Белосельской в преддуэльной истории почти отсутствуют. Сохранилось лишь два упоминания о ней — в письме С. Н. Карамзиной брату от 9 января 1837 г. и в письме князя П. Вяземского графине Э. К. Мусиной-Пушкиной. Оба они заслуживают быть процитированными. В них штрихи к облику зловещей княгини, которые не нуждаются в комментариях. Она — враг Пушкина, и этим всё сказано. Более преступно легкомыслие его ближайших друзей. Ведь описываемые ими события происходили за несколько дней до гибели Поэта. Они звучат страшным диссонансом к трагическому состоянию его души.

София Николаевна, как обычно, рассказывает брату о своих светских развлечениях: Для нас с Александром эта неделя была отменена тремя балами, один из которых был дан Мятлевыми[263] в честь княгини Лондондерн (которая продолжает ослеплять Петербург блеском своих брильянтов). Танцевальный зал так великолепен по размерам и высоте, что более двухсот человек кажутся рассеянными там и сям, в нём легко дышалось, можно было свободно двигаться, нас угощали мороженым и рязановскими конфетами, мы наслаждались ярким освещением, — и всё же ultra-fashionables[264] вроде княгини Белосельской и князя Александра Трубецкого покинули его ещё до мазурки — явное доказательство того, что находят бал недостаточно хорошего тону. Мне же там было весело, и, протанцевав добрых пять часов, я ужинала с большим аппетитом.

Вяземский о том же — о безумном карнавале светской жизни зимой 1837 г.: 20 января. Бал у госпожи Сенявиной. Элегантность, изящество, изысканность, великолепная мебель, торжество хорошего вкуса, щегольство, аромат кокетства, электризующего, кружащего, раздражающего чувства, все сливки общества, весь цвет его <…> — всё это придавало балу характер феерический. Поэтому возбуждение было всеобщим. Самые малококетливые женщины поддались всеобщему настроению. <…> То была словно эпидемия, словно лихорадка, взрыв сладострастных чувств. Княгиня Элен Б. танцевала с Кочубеем, и роман их должен был продвинуться ещё на несколько глав вперёд…[265]

Было, было в чём каяться Петру Андреевичу, когда во время панихиды по усопшему он лежал простёртым ниц в Конюшенной церкви. Равнодушие и беспечность друзей — преступление более тяжкое, чем интриги врагов. Вот уже сто шестьдесят лет выясняют причины гибели Пушкина. Ищут авторов пасквиля, ссылаются на материальные трудности, на травлю света, слежку жандармов, семейную драму, невозможность целиком отдаться творчеству в этих условиях. Но забывают главных виновников его трагедии. Их имена давно известны — это отвернувшиеся от Поэта ближайшие его друзья.