Не мытьём, так катаньем!

Никто из друзей, из тех немногих польских соратников, кто знал о истинной роли Собаньской, не мог защитить её — она была глубоко законспирированной. Слишком много было предательств, несдержанности, неосторожной болтливости, в конечном счёте приведших к преждевременному раскрытию заговора. Никто тогда не мог предвидеть исхода готовившегося восстания. В случае его поражения поляки намеревались продолжать борьбу за освобождение Польши. Что они и сделали после неудачной попытки декабристов. Собаньская была необходима Польше для дальнейших битв. Среди этих немногих, знавших правду о Собаньской, был князь Антоний Яблоновский, видный деятель Патриотического общества. По сведениям С. С. Ланды, возлюбленный Собаньской, Витт действительно ревновал Собаньскую к князю Яблоновскому. Но были ли отношения Каролины с князем больше, чем деловыми, нам пока неизвестно. В начале 1826 г. генерал арестовал Яблоновского и лично его допрашивал. За «отсутствием» улик вскоре отпустил его. Может, просто хотел припугнуть соперника.

Эта ниточка — связь с князем Яблоновским — вытянула весьма прелюбопытную историю. Кое-какие подробности почерпнула из «Всеподданнейшего доклада комиссии для изысканий о злоумышленных обществах», представленного Николаю I[333]. В 1823 г. Южная директория начала переговоры с Польским патриотическим союзом о совместной деятельности. Поляки через Крыжановского изложили свои требования — отделение Польши от России, восстановление её территорий в прежних границах[334]. Южное общество выставило свои условия — польские повстанцы должны заручиться поддержкой Литовского корпуса и начать восстание в Польше одновременно с Россией; всеми средствами препятствовать возвращению цесаревича Константина в Россию; после победы установить в Польше республиканское правление. Связь осуществлять через особо доверенных комиссаров. От Южного общества таковыми были избраны Сергей Муравьёв и Михаил Бестужев-Рюмин, от Польского патриотического союза — Гродецкий и Чаркосский, заменённый позднее князем Яблоновским. В последнее время сам Пестель с князем Сергеем Волконским вёл переговоры с поляками. Представители Северного и Южного обществ собрались наконец в Петербурге для переговоров о соединении. Председательствовал директор Северной управы князь Трубецкой. Пестель спокойно, властно излагал позицию южан. Избрание одного верховного правителя и директора обеих управ. Совершенное и беспрекословное повиновение оному. Принятие общей конституции и программы незамедлительных действий: низвержение царя, создание временного правительства. Под конец самый щекотливый вопрос — об истреблении всех членов императорской семьи. Великих князей с жёнами и детьми тоже. О кровопролитии Пестель говорил очень хладнокровно. Его речь ужаснула присутствующих. Трубецкой пытался возразить: «Но ведь это же злодейство! Какой ужас произведёт сие действие в народе! Какое вызовет отвращение к убийцам! Да и готова ли Россия к подобным переменам?!»

Пестель возражал: революционные перемены уже начались в Европе, повсюду брожение умов — от Португалии, Англии до России, Турции. Спорили долго, о конституции Никиты Муравьёва, о конституции Пестеля — «Русская правда». Маленький, плотный человек удивительно напоминал другого диктатора, недавно в бозе почившего на острове Св. Елены. Ему не хватало только треуголки и серой шинели! Во всём остальном поразительное сходство — такой же жёсткий, властный, неумолимый. Он вынул из портфеля расчерченную Бестужевым-Рюминым карту Российской империи. На ней были обозначены новые административные области будущей Российской республики со столицей в Нижнем Новгороде. Польша находилась за рубежом. Рылеев побледнел и закричал:

— Никому не позволю играть судьбой моей родины!

Поддержали и другие: «Кромсать Россию! К чёрту вашу республику! Предатели! Враги отечества. Долой Пестеля! Второго Бонапарта!»

Кюхельбекер вскочил и разорвал карту. Трубецкой пытался водворить порядок. Как можно спокойнее возразил:

— Отторжение исконно русских территорий, на которые претендует Польша, многим придётся не по душе…

— Слово уже дано полякам, на то была воля Южного общества, — отрезал Пестель.

На этом самом жарком моменте спора и оставим наших заговорщиков. Замыслу декабристов о цареубийстве не суждено было сбыться. Но идея эта, как, впрочем, и многие другие декабристские планы, заимствована и осуществлена другим российским Наполеоном — Лениным.

Поляки очень быстро проведали об этом бурном совещании в Петербурге. Встревожились: главная цель — освобождение Польши из-под власти России, воссоздание независимого государства — под угрозой. Именно эта цель заставила их пойти на сближение с русскими заговорщиками. Поляки решили действовать самостоятельно. В обход нелицеприятного Пестеля. Князь Яблоновский потребовал от Пестеля сообщить имена главных руководителей Северного общества. Специально выделяю эту фразу. Этому факту, отражённому в «Всеподданнейшем докладе комиссии…», до сих пор не придавали особого значения. Я в нём вижу ключик, отмыкающий историю с прекрасной клиенткой Рылеева. Яблоновский обещал Пестелю взамен назвать имена польских руководителей. Поляки, более ловкие и изворотливые, рассчитывали сами найти общий язык с северянами. Пестель ответил уклончиво. Он не имел права выдавать своих. Поляки нашли спасительный вариант — женщина! Вот кто поможет им! Неслучайно о ней сложена русская поговорка: «Не мытьём, так катаньем, а своё возьмёт». Собаньская с её неотразимыми чарами была избрана на роль катальщицы. Смысл этой присказки совсем позабыт — давно уже не катают бабы выстиранное бельё.

Как я говорила, Рылеев к этому времени стал фактическим руководителем Северного общества. Он был и главным противником отделения Польши от России. Каролина не смогла обкатать неподкупного Кондратия. Но то, что не удалось женщине, сумел сделать поэт.

7 ноября 1824 г. освобождённый из виленской тюрьмы Мицкевич вместе с товарищами по обществу филоматов Франтишком Малевским и Юзефом Ежовским прибыл в Петербург. Здесь должна была решиться их дальнейшая судьба. Провидение очень странным образом пришло им на помощь — в этот день в столице произошло одно из самых опустошительных наводнений. То самое, которое вошло в сюжет «Медного всадника». Наводнение причинило огромную разруху. Властям было не до литовских изгнанников. Предоставленные самим себе, они спешили завязывать знакомства. Уже очень скоро Мицкевич близко сошёлся с Александром Бестужевым и Рылеевым. К репрессированным филоматам декабристы отнеслись с полным доверием. Мицкевич особенно подружился с Рылеевым. Кондратий Фёдорович — натура страстная, быстро воспламеняющаяся. Польский поэт покорил его талантом, божественным даром импровизации, честной вольнолюбивой душой, зажигательными речами о свободе Польши, об объединении всех славян. И внушал, внушал ему мысль об освобождении Польши. Кто знает, будь восстание успешным, возможно, Польша и получила бы независимость из рук новых диктаторов. Впрочем, и Рылеев обворожил Мицкевича светлым духом. Но дружба с ним Мицкевича, по крайней мере вначале, была не столь бескорыстной, как считают биографы обоих поэтов. Мицкевич, бесспорно, искренно восхищался героями Северного и Южного обществ. Позднее в Париже он расскажет о них слушателям коллежа де Франс: Тайные общества состояли из самых благородных, самых деятельных, восторженных и чистых представителей русской молодёжи. Никто из них не преследовал личных интересов, никто не был движим личной ненавистью… Заговорщики действовали в открытую. Их безупречная честность всегда будет вызывать восхищение. Пятьсот человек, а может быть и больше, принимали активное участие в заговоре. Это были люди всех чинов и рангов. В течение десяти лет они общались друг с другом в стране, находившейся под надзором сильного и подозрительного правительства, и, однако, никто не выдал заговорщиков. Больше того, в Петербурге офицеры и чиновники собирались в квартирах, окна которых выходили на улицу, и никому не удалось установить цели их собраний[335].

Новый, 1825 год три поляка встречали с Рылеевым и Александром Бестужевым. Подняли бокалы и провозгласили тост за грядущее счастье и свободу.

Власти уже приняли решение — отправить Мицкевича, Малевского и Ежовского в Одессу. А Витту — попечителю Одесского ришельевского лицея — предписывалось: определить их туда профессорами. Близорук же был Александр I — давать крамольникам кафедру для просвещения молодых умов! Хитрая лиса Витт оказался сообразительней императора — в октябре того же 1825 года добился их удаления из Одессы. Недолго литовские изгнанники наставляли слушателей лицея. Бестужев и Рылеев снабдили друзей рекомендательными письмами к своим одесским соратникам. Одним из них был их приятель, сотрудник «Полярной звезды» и товарищ по борьбе (по крайней мере, так считали Бестужев и Рылеев) поэт Василий Иванович Туманский.

Рекомендую тебе Мицкевича, Малевского и Ежовского. Первого ты знаешь по имени, а я ручаюсь за его душу и талант. Друг его Малевский — тоже прекрасный малый. Познакомь их и наставь; да приласкай их, бедных… Будь здоров и осторожен (подч. мною. — С. Б.) и люби нас. Рылеев то же говорит и чувствует, что я. Твой Александр.

Вот такое доверие и любовь сумели завоевать поляки в сердцах северных заговорщиков за неполных три месяца знакомства. Рылеев не удержался и приписал к письму Бестужева: Милый Туманский. Полюби Мицкевича и друзей его Малевского и Ежовского: добрые и славные ребята. Впрочем, и писать лишнее: по чувству и образу мыслей они друзья, а Мицкевич к тому же и поэт — любимец нации своей.

Через несколько лет Мицкевич посвятит им, чистым рыцарям свободы, стихотворение «Русским друзьям»:

И голос мой вы все узнаете тогда:

В оковах ползал я у ног тирана,

Но сердце, полное печали и стыда,

Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.

В нём он помянул светлую память своего собрата, дважды повешенного Кондратия.

…Светлый дух Рылеева погас.

Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,

Что, братских полон чувств, я обнимал не раз

Проклятье палачам твоим, пророк народный!