«Ужель та самая Татьяна?»

Красота — венец Божьего творения. По могуществу она равноценна только Любви. И то и другое от Всевышнего. Потому мы, земляне, никогда не устанем преклоняться перед этими вершинами проявленного Бога…

Всё самое прекрасное, на что способна природа, было вложено в эту женщину: красота, ум, дарования. Не банальная — изощрённая, с небесной искрой красота: очаровательное — любуешься, но не налюбуешься — лицо, высокая, статная фигура, а голос, — может, в нём и было её всепобеждающее обаяние, — зовущий, влекущий, увлекающий. Она не просто, как все светские барышни, играла на фортепьянах и пела модные романсы — музыка была её стихией. Её литературный талант — изящный, отнюдь не дамский стиль, ясная, логическая мысль, восхитительная ирония — проявился, к сожалению, только в письмах. Она хорошо знала и понимала литературу и искусство, поэзию ценила как музыку. Всё было в ней в избытке. Как и бьющая ключом жизненность. А ведь только этой пылкости воображения (выражение Пушкина) достаточно, чтобы осветить красотой человеческий облик. Разностороннее образование и утончённое воспитание добавили этой женщине неотразимое сияние отшлифованного алмаза. Неудивительно, что величайшие люди эпохи — поэты, музыканты, политические деятели — приносили к её стопам дань своего восхищения. Она встречалась и переписывалась с Шатобрианом, Питтом, Веллингтоном, Лафатером, Бенжамином Констаном[285]. Она общалась с выдающимися женщинами XIX века — мадам де Сталь[286], баронессой Барбарой-Юлией Крюднер — автором популярных в своё время сентиментальных романов, мистиком, оказавшим большое влияние на Александра I. Её воспевали многие поэты. Её любил Мицкевич. Она зажгла в нём пожар чувств, бушующих в его знаменитых «Крымских сонетах».

Все чувства, как в огне; все мысли, как во мгле:

То гнев проводит вдруг мне складки на челе,

То тихая печаль задумчиво приманит,

То сожаление слезою вдруг туманит…

Но пора назвать её имя — графиня Каролина Собаньская. Эта женщина стала музой Пушкина — на десятилетие, нет! — на всю его недолгую жизнь! Ей Поэт посвятил одно из лучших своих лирических стихотворений «Что в имени тебе моём?». Его автограф обнаружен в наше время в альбоме Собаньской, волей судеб попавшем в рукописное собрание Всеукраинского исторического музея в Киеве. Привожу его по альбомной записи с небольшими разночтениями с общеизвестным вариантом[287]:

Что в имени тебе моём?

Оно умрёт, как шум печальной

Волны, плеснувший в берег дальной,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мёртвый след, подобной

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

Что в нём? Забытое давно

В волненьях новых и мятежных,

Твоей душе не даст оно

Воспоминаний чистых, нежных.

Но… в день печали, в тишине

Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я.

5 янв. 1830. СПб.

Письма и автографы знаменитых людей эпохи видел в своё время в доме Собаньской польский писатель Иосиф-Игнатий Крашевский. А ведь человека судят по его друзьям. Друзья Собаньской были людьми исключительными…

В середине мая 1820 года по пути к месту ссылки в Кишинёв Пушкин остановился в Киеве у своих друзей Раевских. Неожиданное появление Поэта в столице юго-западного края вызвало удивление местного общества. На расспросы Пушкин отвечал шутливо: «Язык довёл меня до Киева, а может быть, и до Прута доведёт». Вдогонку за ним из Петербурга спешил наказ киевскому губернатору И. Я. Бухарину — присматривать за ссыльным.

— Дружочек, облегчите мне эту задачу, — добродушно сказал Иван Яковлевич своему поднадзорному, — почаще захаживайте к нам в дом.

Поэт лучезарно — ах, как он это умел! — сверкнул глазами, озорно улыбнулся и галантно расшаркался:

— С превеликим удовольствием, ваша милость!

И зачастил, челноком засновал между двумя домами. Резиденция губернатора находилась в одном саду с особняком Раевских. Об этом миге жизни Поэта замечательно сказала Белла Ахмадулина: он рыщет вдоль аллей, как вольный франт. У Раевских — дом вверх дном: смех, шутки, визг молодых красавиц дочерей. Потом, когда Пушкин писал «Онегина», воспоминания об этих беззаботных днях юности потекли поэтическими строками: Шум, хохот, беготня, поклоны, галоп, мазурка, вальс… — не имеет значения, что написано о другом, о бале в одном из московских домов. Но это подтверждает — ни одно жизненное впечатление не пропадало для Поэта даром. Всё западало, всё хранилось в обширной кладовой его эмоциональной памяти и неожиданно всплывало, находило подходящий момент для выражения… С сыновьями Раевского Поэт серьёзничал, вёл опасные разговоры. У Бухарина вновь озорничал. За короткое время очаровал всех его домочадцев. Жена Елизавета Фёдоровна от него в восторге. Удивлялась, как такой шалунишка в бунтовщики попал. Бухарина была из рода Полторацких — Анне Петровне Керн приходилась двоюродной тёткой. Потом Анне уши прожужжала про Пушкина. И задолго до тригорского романа посеяла в обворожительной кузине любопытство к Поэту. Любопытство аукнулось через пять лет романтической встречей Керн с Пушкиным в имении её тётушки Прасковьи Александровны Вульф-Осиповой…

Пушкин дурачился с детьми Бухариных — пятилетним Николенькой и прелестной семилетней Верочкой. В 1830 г. на московском балу у князя С. М. Голицына он вновь встретил её, только что выпорхнувшую из Смольного института благородных девиц. Очаровательная семнадцатилетняя девушка была в белом платье, украшенном цветами «не забывай меня» — именно так назвала незабудки В. И. Бухарина-Анненкова в своих воспоминаниях «Правда, и только правда». Они будут танцевать и вспоминать, как Пушкин носил её на руках, как она на французский манер назвала сибирскую реку Енисей «Женисеа». Поэт говорил мне прелестные вещи о моём отце, о моей матери, обо мне самой, о моих маленьких голубых цветах, совет которых казался ему бесполезным, так как, увидев меня, забыть меня уже никогда невозможно…

У Раевских и Бухариных Поэт встретился с знакомыми по Петербургу братьями Матвеем и Сергеем Муравьёвыми-Апостолами. Первый служил в Полтавском пехотном полку, второй — в Черниговском. Оба часто наезжали в Киев. Иногда Матвей прихватывал с собой однополчанина подпоручика Михаила Бестужева-Рюмина. У Бухарина Пушкин познакомился с генерал-майором С. Г. Волконским. Их встречи продолжились позднее в Одессе. Волконский присматривался к Поэту — ему было поручено привлечь Пушкина в члены Южного общества. По вечерам в доме губернатора собиралась городская и губернская — из ближайших усадеб — знать, среди них было много поляков и прекрасных панн. Тут был, однако, цвет столицы, / И знать и моды образцы… Здесь впервые встретил Поэт будущую «Лилию долины» Бальзака — красивую, как ангел, Эвелину Ржевускую-Ганскую, дочь предводителя киевского дворянства, тайного советника, а с 1821 г. сенатора графа Адама Ржевуского. В 1819 г. она вышла замуж за Венцеслава Ганского, предводителя дворянства на Волыни. Муж был старше её на 22 года. Но он был богат — владел 3035 крепостными душами и 21 тысячей гектаров земли. Муж оказался не просто мешком с деньгами. Он интересовался литературой, музыкой, обожал Россини — как-то раз Бальзак взял у маэстро автограф для его страстного почитателя господина Ганского. Каролина Собаньская приходилась Эвелине родной сестрой.

Просто удивительно, сколько знакомств завёл Пушкин всего лишь за два дня пребывания в малороссийской столице! Он был совершенно очарован киевским радушием. После Киева молдавский стольный град показался убогим захолустным местечком. Ему не сиделось в Кишинёве. Через восемь месяцев он отпросился у добрейшего Инзова поехать «на контракты» — знаменитые киевские ярмарки. Пушкин приехал сюда в конце января или начале февраля 1821 года. На сей раз кутил здесь две недели. На балу у Бухарина впервые увидел блистательную Каролину — высокую, статную, с божественным лицом, огненными взором, золотым потоком волос. Её огненный взор будет часто будоражить Пушкина и Мицкевича. Эпитет этот обычно применяют к чёрным глазам, и я была убеждена, что моя героиня принадлежала к тому природно редкому типу красоты — темноокая блондинка. Но вот в одном из посвящённых ей сонетов Мицкевича читаю:

Где, синих глаз твоих озарены огнём,

Небесные цветы взошли в былые лета,

Потом цветы я рвал для твоего букета,

Но горькая полынь уже таилась в нём…

Я помню её ещё в тридцатых годах в Киеве, в доме отца моего, — помню, как теперь, пунцовую бархатную току с страусовыми перьями, необыкновенно красиво шедшую к её высокому росту, пышным плечам и огненным глазам, — вспоминал много лет спустя писатель Б. М. Маркевич. Память изменила мемуаристу — Собаньская бывала в Киеве до начала двадцатых годов, затем жила в Одессе — Петербурге — Варшаве. Воспоминание Маркевича относится к тому времени, когда с ней познакомился Пушкин. Такой он увидел её впервые и был ослеплён, как, по словам Вигеля, ослеплялись её привлекательностью все мужчины. Но постойте — кого напоминает нам этот портрет Собаньской? Не правда ли, мы уже где-то встречали эту даму в пунцовой бархатной токе со страусовыми перьями? Ужель та самая Татьяна? И неотвязчивый лорнет / Он обращает поминутно / На ту, чей вид напомнил смутно / Ему забытые черты. / «Скажи мне, князь, не знаешь ты, / Кто там в малиновом берете / С послом испанским говорит?» Это о ней, о ней вспоминал он потом, когда писал 8-ю главу «Онегина»:

К ней дамы подвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор её очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале: и всех выше

И нос и плечи подымал

Вошедший с нею генерал.

8-я глава «Евгения Онегина», завершённая Пушкиным в 1830 г., навеяна образом Собаньской. О встрече Поэта с ней в Петербурге в 1828 г. речь пойдёт дальше. А пока напомню, что ещё в Одессе Пушкин за глаза называл Собаньскую Татьяной. Подтверждение тому — письмо Александра Раевского, написанное вслед уехавшему в Михайловское Пушкину (от 21 августа 1824 г. из Александрии — имения Потоцких): Теперь я буду говорить о Татьяне. Она приняла живое участие в Вашей беде; она поручала мне сказать Вам это, и я пишу с её ведома. Её кроткая и добрая душа (подч. мною. — С. Б.) видит во всём совершившемся только несправедливость, жертвою которой Вы оказались; она высказала мне это с чувствительностью и грацией, свойственной характеру Татьяны. Её очаровательная дочка тоже вспоминает вас и часто говорит со мною о сумасшедшем Пушкине и трости с головой собаки, которую вы ей подарили…[288] Письмо написано в имении матери Воронцовой — Александрии, что в трёх верстах от Белой Церкви. Значит, решили исследователи, Татьяна — это Воронцова. Но я сразу же возражу. Перед отъездом из Одессы Пушкин виделся с Воронцовой, они простились, и она подарила ему на память сердоликовый перстень. Раевский знал об их встрече, и, следовательно, бессмысленно писать Поэту, как графиня восприняла его «беду», к тому же причинённую её мужем. А вот и другая неувязка — старшей дочке Воронцовой Александре (1821—1830) было в это время три года. Как-то трудно представить, чтоб трёхлетняя малютка называла Поэта сумасшедшим Пушкиным. У Собаньской же была дочь лет десяти — двенадцати. Такое выражение более подходит девочке её возраста. Родовое имение Ржевуских «Погребище», как и принадлежавшая Эвелине Ганской «Верховня»[289], были неподалёку от Александрии. Вполне возможно, что Собаньская проводила лето в усадьбе у батюшки или у сестры Эвелины. А Раевский по-соседски навещал и Собаньскую и ещё одну свою пассию, «Аталу» Ганскую.

О кроткой и доброй душе Собаньской вспоминали многие современники. В период репрессий после поражения польского восстания в 1831 г. Собаньская навещала раненых поляков в госпиталях, многим помогла избежать ссылки в Сибирь, через Витта получала доступ в тюрьмы и организовала побег заключённого польского поэта Нарцыза Олизара. Позднее он вспоминал, как она его убеждала бежать: …её слова были проникнуты такой добротой <…> желание помочь делало её столь красноречивой. А вот ещё одно свидетельство: Она была милой и доброй, и о ней можно было сказать: всё ей простится, ибо она многих любила[290]. Собаньская стала прототипом Графини в драме Мицкевича «Барские конфедераты». Тема «Мицкевич — Собаньская» так же мало изучена, темна и запутанна, как и тема «Пушкин — Собаньская». «Раскрытия» советских пушкинистов, к сожалению, повлияли на объективность исследований взаимоотношений польского поэта с Каролиной. Творчество Мицкевича — единственно верный источник, из которого можно черпать сведения о Собаньской. Графиня в «Барских конфедератах», бесспорно, — литературный портрет Каролины. Суть её характера в словах героя романа Адольфа: Я чувствую всё то зло, которое тебе причинили, и сострадаю. У тебя доброе и чувствительное сердце…

Но вернёмся к пушкинской Татьяне. В июле 1824 г. Каролины Собаньской не было в Одессе. Летом она обычно уезжала из жаркого приморского города. Пушкин не смог с ней проститься. О высылке Поэта ей, вероятно, сообщил Раевский. Демонический друг Пушкина искал способы примирения с ним — весь тон его письма, отрывок из которого приведён выше, заискивающе-ласкательный. Он знает, как обрадует Поэта весточка от женщины, ставшей причиной первого раздора между ними…

О легкомысленных нравах той эпохи замечательно выразился писатель Василий Розанов: Та александровская эпоха была вообще какою-то безмужнею, безженною, а скорее универсально-любовническою. <…> Я сказал что-то в этом роде С. П. Дягилеву. <…> Он мне ответил <…>: «Это было время, когда никто не мог назвать с уверенностью своего отца и мать. Измены были до такой степени всеобщи, обыкновенны, что не „изменять“ казалось чудом и тем, чего „нет и даже не должно быть“». Опустив невольно глаза, я вздохнул: «Но ведь это, однако, и произвело всю роскошь эпохи».

Прелестным нюансом этой роскошной эпохи был байронизм. Он придавал пасторальным любовным играм особое очарование. Новое поветрие в науке страсти нежной не обошло и Пушкина. Он подражал Байрону не только в творчестве — долгие годы Чайльд Гарольд был образцом его поведения в обществе. Мода перекочевывала со страниц романов в жизнь. Все эти мифологические пастухи и пастушки, барашки и овечки теперь награждались прозвищами романтических героев Байрона, Шатобриана, Бенжамена Констана, Мюссе. Эвелину Ганскую звали Аталой, как и героиню Шатобриана, её мужа Ганского — Ларой, по имени героя поэмы Байрона, самого Александра Раевского — Мельмотом — демоническим обольстителем, губителем женских душ из нашумевшего модного романа Чарлза Роберта Мэтьюрина «Мельмот-скиталец». Позднее под влиянием Эвелины Ганской Бальзак написал его остроироническое «продолжение» — «Прощённый Мельмот».

Казалось бы, то, что мы знаем о Каролине Собаньской, исключает даже мысль о её сходстве с Татьяной. К ней больше подходит имя героини «Адольфа» Б. Констана — Элленора. Именно так назвал её Поэт в своём январском письме 1830 г. Но всё дело в том, что знаем-то мы о Собаньской очень мало. А дошедшие о ней скудные сведения создают искривлённый образ бездушной и хитрой красавицы-польки, роковой женщины, опасной обольстительницы, которая кокетством завлекала в свои сети жертвы. Шпионила — для Витта, Бенкендорфа, для жандармской российской службы…

Давайте на мгновение вернёмся к «Онегину». Не нужно доказывать, что главный герой — это сам Поэт, а Онегин-герой — это тень мыслей, чувств, любви, ненависти, страданий, мировоззрения Поэта — об этом уже много говорено. А коли так, откуда этот жизненный опыт у автора романа? Откуда эта неожиданная мечта после встречи Онегина с княгиней Татьяной в Петербурге (я смею утверждать, после встречи Пушкина с Собаньской) о счастье с ней, но не в пышных петербургских салонах, а в тиши сельского дома? Неженатого повесу Пушкина, ещё недавно тосковавшего в Михайловском уединении, вдруг потянуло в деревню, где сельский дом — и у окна сидит она… и всё она! Не отголоски ли это каких-то разговоров с любимой женщиной, её ностальгических воспоминаний о юности в родовом имении «Погребище» на Волынской Вишневетчине, когда она была тиха, проста и полна чистых мечтаний о встрече с родственной душой? Тема двух сродных душ, встретившихся в беспредельной вечности и разминувшихся, была очень важной в отношениях Пушкина с Собаньской. Позднее он напомнит об этом в своём письме к ней… Но бесспорно — в Лариной не следует искать буквального сходства с какой-то одной реальной личностью. Она — собирательный образ, в котором Поэт отобразил идеальные черты близких или любимых им женщин…

С Пушкиным часто бывало — он немел, краснел, бледнел, начинал задыхаться при виде поразительной красоты. Подобное случилось с ним и при первой встрече с Собаньской. Он был представлен ей.

Божественна! Он смотрит (злой, опасный).

Собаньская (Ржевуской рождена,

но рано вышла замуж, муж — Собаньский,

бесхитростен, ничем не знаменит,

тих, неказист и надобен для виду.

Его собой затмить и заменить

со временем случится графу Витту.

Об этом после…)

Белла Ахмадулина.

Отрывок из маленькой поэмы о Пушкине.

Поэт растерянно переминался, смущённо молчал. С ней речь хотел он завести и — и не мог… И в этот первый раз не произвёл на неё никакого впечатления. Это своё тогдашнее состояние он позднее опишет в романе: И вместе несколько минут они сидят. Слова нейдут из уст Онегина. Угрюмый, неловкий, он едва-едва ей отвечает.

Генерала, горделиво сопровождавшего сиятельную пани, звали Иваном Осиповичем Виттом. Он был её гражданским мужем.

Юную графиню Каролину Ржевускую выдали замуж за пятидесятилетнего (на тридцать три года старше!) богатого подольского помещика Иеронима Собаньского. Он был владельцем одного из самых больших торговых домов в Одессе. Но уже в 1816 году Каролина покинула мужа. Добилась отдельного вида на жительство. О её дальнейших отношениях с мужем почти ничего неизвестно. Как потом оказалось, Собаньский был членом Патриотического польского общества. Вместе с графом Ходкевичем устанавливал связь с Южным обществом для совместного участия в восстании. Бестужев-Рюмин и Сергей Муравьёв-Апостол от лица общества обещали полякам независимость и возвращение некоторых завоёванных территорий, а поляки — поддержку повстанцам и обязательство «отнять у цесаревича (польского наместника вел. кн. Константина. — С. Б.) средства возвратиться в Россию». После разгрома декабристского восстания Собаньский и граф Тарновский были арестованы и посажены в крепость за связь с декабристами. Но за отсутствием улик освобождены и отданы под надзор. Спустя много лет польский писатель Адам Ржонревский встретился в Париже с почти девяностолетней К. Собаньской. Она сохранила доброе здоровье и хорошую память. Он записал её воспоминания о Мицкевиче. Рассказывая о поездке с поэтом в Крым, мадам Лакруа (фамилия её последнего мужа) назвала в числе мужчин из сопровождавшей её «свиты» и своего бывшего мужа. Запомним этот вроде бы малозначительный факт — он ещё нам пригодится в дальнейшем. Оставив мужа, Собаньская, по всей вероятности, жила в волынском родовом имении или у отца в Киеве. Года через три после разъезда с Собаньским познакомилась с начальником военных поселений Новороссийского края графом Виттом.

Этот маленький, юркий, сухощавый и черномазый полугрек-полуполяк имел славу отчаянного Дон-Жуана. Мужчины ломали головы, пытаясь разгадать секрет его бешеного успеха у женщин. А прекрасные дамы теряли головы от его сладких речей и огненного пыла. Он не блистал образованностью, зато был страстным любовником. Не берусь утверждать, потеряла ли на какой-то момент свою очаровательную головку и моя героиня. Чужая душа — потёмки. Но в 1821 году она уже открыто жила с ним в Одессе. Страсть ли, богатство, высокое положение графа, а возможно, что-то иное заставили Собаньскую пренебречь мнением света и стать содержанкой Витта. Жениться на ней он не мог — у него была семья. Но проводил, по словам Вигеля, у Каролины дни и ночи. Граф знал цену доставшемуся ему бриллианту, вделал его в дорогую оправу — окружил её неслыханной роскошью. Изысканные туалеты, драгоценности, кареты, слуги. Прекрасно обставленный дом. Она устраивала балы и вечера, выезжала сама. Две или три порядочные женщины ездили к ней и принимали у себя, не включая в то число графиню Воронцову, которая приглашала её на свои вечера и балы единственно для того, чтобы не допустить явной ссоры между мужем и Виттом; Ольга же Потоцкая-Нарышкина, хотя по матери и родная сестра Витту, не хотела иметь с ней знакомства, все прочие также чуждались её. В этом унизительном положении какую твёрдость умела она показывать и как высоко подыматься даже над преследующими её женщинами! — вспоминал позднее служивший в то время в Одессе Ф. Ф. Вигель. С гордо поднятой головой входила она в гостиные, не обращая внимания на несущееся вслед злобное шипение светских кумушек, усаживалась на видное место, как королева на трон. Зато мужчины осаждали её салон — один из самых модных в Одессе. Восхищались её красотой, умными беседами, чарующим глубоким, грудным голосом и прекрасной игрой на фортепьяно. Снова слово Вигелю: Пален и Потоцкий часто бывали то на утренних, то на вечерних её беседах и весёлостию ума оживляли на них разговор; <…> Ланжерона строгая жена не пускала к ней. Вообще из мужского общества собирала она у себя всё отборное, прибавляя к нему много забавного, потешного. <…> Из Вознесенска, из военных поселений приезжали к ней на поклонение жёны генералов и полковников, мужья же их были перед нею на коленях[291].

Поэт стал бредить городом, где жила ошеломившая его Каролина. Из Киева по пути в Кишинёв завернул в Одессу — ещё разочек увидеть свою королеву. Новая встреча обуяла одержимостью — во чтобы то ни стало перебраться поближе к Каролине. Видимо, уже тогда вёл об этом какие-то переговоры с тамошним начальством. Пушкин окрылён обещанием и опрометчиво сообщает Дельвигу о своём намерении в письме от 23 марта 1821 г.: Недавно приехал в Кишинёв и скоро оставляю благословенную Бессарабию — есть страны благословеннее. Праздный мир — не самое лучшее состояние души. Даже и Скарментадо[292] кажется неправ — самого лучшего состояния нет на свете, но разнообразие спасительно для души. Надежды на перевод не оправдались. Через два месяца он вновь выклянчил у Инзова отлучку и закусив удила помчался к своей волшебнице. С тех пор улизывал туда при первой возможности. С начала 1823 года буквально стал осаждать своего начальника просьбами о переводе его на службу в Одессу. Умный старик снова отпустил его на месяц.

— Пусть поживёт немножко, побалуется, присмотрится к новому губернатору графу Воронцову. Ох, несдобровать ему с ним. Авось, одумается и вернётся, — рассуждал по-отечески заботившийся о нём опекун.

Но Пушкин не одумался. Прошли все дозволенные сроки, а он не возвращался в Кишинёв. Стал забрасывать письмами петербургских друзей, просил помочь. Наконец Александр Иванович Тургенев выхлопотал ему назначение в канцелярию начальника Бессарабской области и Новороссийского генерал-губернатора графа М. С. Воронцова. В начале июля Пушкин навсегда покинул Молдавию. В Петербург полетело его благодарное письмо А. И. Тургеневу: Тебе я обязан переменою своей судьбы.