Штрихи к портрету Петра Долгорукова

Но как же звали этого человека? А звали его князем Петром Владимировичем Долгоруковым! Пора сплести все разрозненные ниточки в одну нить. Кто из окружения Поэта был близок Геккеренам и вместе с тем довольно хорошо знал Пушкина? Из золотой молодёжи вокруг нидерландского посланника и Дантеса вертелись кавалергарды Александр Трубецкой, штаб-ротмистр Адольф Бетанкур, штаб-ротмистр Александр Куракин, ещё два штаб-ротмистра, Михаил Петрово-Солово и Георгий Скарятин; штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского полка Павел Урусов (между прочим, женатый на дочери врага поэта — С. Уварова), корнет л.-гв. Конного полка Константин Опочинин. Вхожи к баронам были также князья Иван Гагарин и Пётр Долгоруков. Пушкин водил знакомство с каждым из названных. Особую приязнь питал к Опочинину. Это очень достойный молодой человек. Благодарю вас за это знакомство, — писал Поэт Е. М. Хитрово 13 мая 1832 г. о её племяннике — сыне Д. М. Опочининой-Кутузовой. Дружески относился и к И. Гагарину — из дневника А. И. Тургенева узнаем, что Пушкин часто встречался с ним в компании поэтов и литераторов, вёл с молодым князем дружеские беседы. Сам Гагарин впоследствии говорил о своих приятельских отношениях с Пушкиным. Можно предположить, что ещё одному человеку из этой компании симпатизировал Поэт — Петру Долгорукову. Он приметил любознательного мальчика ещё в Москве в домах своих друзей Римских-Корсаковых. Встречался с ним в петербургских салонах. У них была тема для разговора — интерес обоих к истории и генеалогии. Долгоруков был накоротке с ближайшими друзьями Пушкина — Вяземским, Виельгорскими, Валуевыми, Россетами, князем Горчаковым.

Князь Пётр Владимирович родился под несчастливой звездой. День его появления на свет стал днём смерти матери. Вскоре умер и отец. Одиннадцатимесячный малыш остался на руках бабушки Анастасии Семёновны Долгоруковой (урождённой Лаптевой — 1755—1827). Похоронив в 1815 г. мужа, Анастасия Семёновна поселилась у дочери Марии Петровны Римской-Корсаковой. После кропотливого изучения родословной Римских-Корсаковых мне удалось выяснить, что муж Марии Петровны — Николай Петрович, вице-адмирал, флигель-адъютант Николая I, был троюродным братом камергера Александра Яковлевича — супруга знаменитой на всю Москву Марии Ивановны Римской-Корсаковой.

Никакими особыми талантами не отличалась эта барыня, кроме одного — она была хлопотуньей по призванию. Мать Марья, как она сама себя величала, пеклась обо всех на свете — и, конечно же, прежде всего — неуёмно, дотошно — о потрохе своём — дочерях и сыновьях. О многочисленной родне — десятке кровных. О приживалках и приживальщиках, именуемых ею моя инвалидная команда. О друзьях, знакомых и даже незнакомых — любого приютит, накормит, обогреет, снабдит рекомендательными письмами и даже деньгами. Марья Ивановна владела двумя с половиной тысячами крепостных душ в Рязанской, Тамбовской и Пензенской губерниях — доходы изрядные, да денег вечно не хватало — уж очень размашисто жила она. По старинке, как при матушке Екатерине, вельможно: огромный особняк на Страстной площади с флигелями, садом, хозяйственными постройками, конюшнями, многочисленной челядью.

Но к чему такие подробности о ней? Отвечу словами Петра Андреевича Вяземского: Мария Ивановна Римская-Корсакова должна иметь почётное место в преданиях хлебосольной и гостеприимной Москвы. Она жила, что называется, открытым домом, давала часто обеды, вечера, балы, маскарады, разные увеселения, зимой санные катания за городом, импровизированные завтраки… Красавицы дочери её, и особенно одна из них, намёками воспетая Пушкиным в Онегине, были душою и прелестью этих собраний. Сама Мария Ивановна была тип московской барыни в хорошем и лучшем значении этого слова[247]. А её колоритный быт стал символом московской жизни первой четверти XIX века. Так получилось, что о ней мы знаем больше, чем о других вельможах той эпохи — всех этих Архаровых, Апраксиных, Офросимовых, Кологривовых. Время случайно пощадило её обширную переписку с детьми, и эти письма — кардиограмма чувств, мыслей, пульса щедрой, неуёмной в любви и страдании натуры — послужили для бытописаний Льва Толстого, М. О. Гершензона. Но ещё раньше сама Марья Ивановна с её душевностью, барской прямотой, живой, напевной и пословичной русской речью привлекала внимание многих наших знакомцев — Вяземского, Грибоедова, Пушкина. С неё и ей подобных московских бар списал своих персонажей Грибоедов в «Горе от ума». В образе Катерины Петровны Томской изображена она Пушкиным в его набросках к «Роману на Кавказских водах». Её красавица дочь Александрина послужила прототипом Маши — девушка лет 18-ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и чёрными огненными глазами. Поэт заплатил безумству дань Александрине и посвятил ей строфу в «Евгении Онегине»: Но та, которую не смею / Тревожить лирою моей, / Как величавая луна, / Средь жён и дев блестит одна. / С какою гордостью небесной / Земли касается она!…

С представителями этого ветвистого рода Пушкин был знаком с детских лет. Отец Сергей Львович и дядя Василий Львович оспаривали друг у друга поэтическую славу на званых вечерах всех этих Корсаковых, Дондуков-Корсаковых и Римских-Корсаковых. Сын Николай другого Александра Яковлевича Корсакова — отставного гвардии прапорщика — был лицейским другом Пушкина. Они были главными составителями лицейских журналов. Николенька Корсаков, певец и композитор, сочинял музыку на стихи Пушкина и пел их под аккомпанемент гитары. Романсы на стихи юного Поэта распространялись через лицеистов по Петербургу и уже тогда распевались во многих петербургских гостиных. Дружил Пушкин и с сыном Марии Ивановны — Григорием. Вместе с князем Вяземским кутили они во второй половине двадцатых годов в Английском клубе, в загородных ресторанах Москвы. Без этого известного на всю Москву триумвирата не обходилось ни одно собрание, ни один бал. Знакомые и незнакомые зазывали нас и в Немецкую слободу, и в Замоскворечье, — ностальгически вспоминал о той беззаботной поре юности Пётр Вяземский.

Родственники Римские-Корсаковы — десяток кровных фамилий — поддерживали самые близкие отношения — семейственность всё ещё была неотъемлемой частью быта старой Москвы. Вся эта атмосфера — шумная, весёлая, с обильными застольями, за которыми собирались поэты, литераторы, музыканты, велись остроумные беседы, споры, декламации, звучала сочная русская речь, — с детства окружала живого, любознательного Петра Долгорукова. Бабушки, тётушки, кузены, кузины заботливо пеклись о бедной сиротке — косолапом увальне Петруше. Баловали, холили, закармливали пирогами, блинами с икоркою да кулебяками, студнями да заливной осетриной — всей этой обильной старорусской снедью. Это потом пагубно отразилось и на характере Петра Владимировича — капризном, резком, вспыльчивом, и на его фигуре — в старости он превратился в малоподвижного тучного князя Гиппопотама, как называл его Герцен. Образование князь получил блестящее, но хаотическое. Он прекрасно знал иностранные языки, но, что особенно важно, — превосходно владел живым русским словом с неподражаемыми образчиками старомосковской речи, подслушанными у бабушек, тётушек, нянюшек. Много читал, увлекался историей, генеалогией и в двадцать три года написал «Историю России от воцарения Романовых до кончины Александра I». За ней последовал «Российский родословник», «Сведения о роде князей Долгоруковых».

Родственники вывозили молодого барича и за границу — о встрече с ним в Италии упоминает в дневнике графиня Фикельмон. В 1827 г. умерла бабушка Анастасия Семёновна, и Петрушу отдали на обучение в Пажеский корпус, куда был определён ещё с годовалого возраста. Ему была уготовлена наследственная карьера военного, подобно деду Петру Петровичу — генералу от инфантерии, отцу Владимиру Петровичу — шефу Кавалергардского полка. В апреле 1831 г. князь Пётр вышел из корпуса в чине камер-пажа. Но уже в августе этого года за какую-то провинность был разжалован из камер-пажей в пажи. Выпускники Пажеского корпуса обычно пополняли ряды офицеров элитных полков императорской гвардии. Долгорукова же за дурное поведение разжаловали и выдали аттестат о неспособности к службе в армии. Это было первым жестоким ударом для потомка Рюриковичей — в то время военная карьера считалась единственным достойным аристократа занятием. До совершеннолетия он находился под опекой тётушки Марии Петровны Римской-Корсаковой и, по-видимому, проживал в её петербургском доме. Он рано пристрастился к светской жизни, посещал аристократические салоны. В 1831 г. он стал бывать в особняке австрийского посланника Фикельмона.

Я уже не раз говорила о странном пророческом даре Долли Фикельмон. 21 мая 1831 г. в салоне своей матери она впервые увидела приехавших из Москвы молодожёнов Пушкиных. В тот же день в дневнике появляется запись об этой встрече: о волшебной красоте Мадонны, о безобразии Пушкина, ещё более поразительном на её фоне, о блестящем уме Поэта, заставляющем забывать о его некрасивости. И вдруг по ассоциации тут же вспоминает о другом человеке, таком же некрасивом, но привлекающем умом: Вчера мы снова виделись с юным князем Долгоруким (Долли часто ошибалась в написании русских имён. — С. Б.), с которым познакомились в Италии восемь лет назад. Он тоже идеал безобразия, но остроумен, душевен и сердечен. Он питает к нам привязанность и преданность. Сейчас мы устраиваем наши вечера в узком кругу — у мамы или у меня, и они мне очень нравятся. Можно предположить, что князь Долгоруков и был одним из тех немногих, кто допускался на эти интимные вечера. Графиня Фикельмон вновь связала два имени, будто зная наперёд печальную роль, отведённую князю Петру в биографии Поэта. И, вероятно, здесь, у графини Фикельмон, злой рок свёл Петра Долгорукова с другим завсегдатаем её салона — Геккереном. Голландский посланник ввёл его в свой круг молодёжи и сумел быстро развратить фактически беспризорного юношу. Впрочем, не берусь утверждать, что всё произошло именно так. Возможно, дурные наклонности проявились у князя ещё в Пажеском корпусе и были тем самым «проступком», за который он был разжалован из армии. Легко предположить, что у лишённого с младенческих лет родительской нежности и заботы Долгорукова в отношении к Геккерену преобладали сыновние чувства. Неизрасходованный заряд любви переносился на людей добрых и привечающих его. По этой самой причине он зачастил в гостеприимный дом австрийской посланницы. Проницательная графиня Фикельмон увидела в молодом князе то, что было скрыто от других, — он душевен и сердечен… питает к нам привязанность и преданность. Но с чёрствыми и холодными людьми князь был колючим, злоязычным и грубым.

Обращаю внимание на этот факт, ибо он объясняет многое в дальнейшем поведении князя Долгорукова. В сентябре 1833 г. Геккерен привёз в Петербург молодого красавчика Дантеса — объект своей новой страсти. Пётр Долгоруков был пренебрежен. Самолюбивый юноша болезненно переживал этот разрыв. Зарубцевавшаяся после первого удара судьбы — отставки из армии — рана вновь стала кровоточить. Ещё не было ожесточённости — она родилась позже. Душевная боль усугублялась закомплексованностью — он жестоко страдал из-за своей внешности — некрасив лицом, невысок, хромоног. Несправедливость природы воспринималась ещё горше оттого, что он прекрасно сознавал своё умственное превосходство над окружающими его молодыми повесами. Уродство навсегда отбило у него интерес к женщинам — он прекрасно понимал, что не может рассчитывать на успех у прекрасного пола. В 1848 г. тридцатидвухлетний князь всё-таки сделал попытку жениться на О. В. Давыдовой. От этого брака родился сын. Но семейной идиллии, как и следовало ожидать, не получилось — бесконечные скандалы, избиение жены. Он словно вымещал на ней все удары, без устали наносимые ему жизнью и справа и слева.

А тогда, осенью 1833 г., Геккерен развязал себе руки и уступил князя другому любителю мальчиков С. С. Уварову, министру просвещения. Уваров решил пристроить Долгорукова на службу. В начале следующего года он был зачислен без жалованья в канцелярию Министерства народного просвещения. В 1835 или 1836 году Пётр Владимирович встретился в Петербурге с другом детства князем Иваном Гагариным и нанял с ним общую квартиру. Внешне всё оставалось как прежде — князь продолжал посещать вечеринки в доме нидерландского посланника. Но обида на Геккерена осталась, затаилась в душе князя до поры до времени. Маленький ёжик учился обороняться — он всё чаще стал выпускать свои колючие иголки.

Так Провидение сплело воедино всех персонажей драмы, разыгравшейся осенью 1836 г. в Петербурге.

Перенесёмся вновь в дом нидерландского посланника: 3 ноября 1836 г., завтрак, подвыпившие офицеры, шуточки по поводу венских дипломов и кем-то сделанное предложение — разыграть подобным же образом и петербургских рогоносцев. Идея шумно и весело одобрена. Всё получилось вроде бы само собой — непринуждённо и естественно. И никто из присутствовавших, за исключением одного, не заметил, как ловко направляли эту игру главный режиссёр Геккерен и два его помощника — Дантес и Александр Строганов. Этот единственный, умный и проницательный князь Пётр Владимирович Долгоруков, моментально разгадал коварный умысел Геккерена. Но ничем не выдал себя. И вместе со всеми участвовал в забаве. Бесспорно только одно — князь Пётр уклонился от переписки и рассылки пасквиля. Александр Трубецкой не назвал его в числе причастных к этому делу шалунов. Будь это так, престарелый болтун не пощадил бы его — Петра Владимировича давно уже не было на свете, да и репутация у него в России была незавидной.

Роковых последствий сего поступка не предвидел ни сам Геккерен, ни его тайный недоброжелатель Долгоруков. Пожалуй, можно поверить утверждению князя Мещерского: на каком-то балу проказник Петруша показывал над головой Пушкина растопыренные в виде рогов пальцы. Ну и что из того — всего лишь неразумная выходка двадцатилетнего мальчишки! Реакция Пушкина на пасквиль и его вызов Дантеса на дуэль — словно снежный ком на голову Геккерена. Он мечется в растерянности, ищет содействия, советуется со своим бывшим дружком и участником сборища Долгоруковым. Только теперь князь Пётр осознаёт, как далеко зашла игра. И он решается открыть Пушкину имя зачинщика этой истории. Немаловажную роль сыграла здесь и жажда отмщения — Долгорукову представился наконец случай отплатить Геккерену за нанесённую ему некогда обиду. Но почему бы не допустить, что в нём заговорили человеческие чувства. На чашах весов был Пушкин — знаменитый Поэт и симпатичный ему человек. Умный, начитанный и сам будущий писатель Долгоруков не мог не понимать величия его таланта. А на другой чаше — отвергнувший его чужеземец Геккерен. Молодой князь уже давно его раскусил — злая, мелкая душонка, лицемер, интриган, карьерист. Ёжик впервые выпустил свои иглы. Князь написал Пушкину разоблачающее Геккерена письмо…

Прошло много лет. В 1863 г. появилась в печати книжка Аммосова «Последние дни жизни А. С. Пушкина». В ней Долгоруков вместе с Иваном Гагариным впервые публично обвинялся в составлении подмётных писем. Князь Гагарин в то время пребывал в Сирии. Долгоруков из Лондона уведомляет его о клевете: Невозможно молчать перед лицом такой подлости… С Герценом и Огарёвым у меня добрые отношения… Герцен и Огарёв по-настоящему добрые малые; правда, в политике они ищут вчерашний день, но они благородные и честные люди. Всякое воскресенье мы обедаем вместе: поочерёдно — то я у них, то они у меня. Оба были возмущены гнусностью Аммосова[248].

За годы общения с Долгоруковым в эмиграции издатели «Колокола» имели возможность хорошо узнать его характер — желчный, сварливый, вспыльчивый. Но всё это прощали ему за блестящий ум, эрудицию, талант публициста, непримиримость к подлости. За границей Долгоруков издал книгу «Правда о России», в 1860 г. стал редактором журнала «Будущность», в котором помещал свои памфлеты на российских держиморд. В 1862 г. после прекращения «Будущности» появился его новый журнал, «Правдивый», сначала на русском, а затем на французском языках. И наконец приступил к изданию «Листка». Его издания — подголоски «Колоколу». В них звенели призывы к конституционному правлению в России, к учреждению двухпалатного парламента, обличения произвола и безнравственности правящего класса. Сотрудничая с Герценом и Огарёвым, расходился с ними во взглядах на будущее России — не революционное свержение монархии, а ограничение самодержавия конституцией. Восхищает его прозорливость — в политике они ищут вчерашний день. В этом он был близок Пушкину — ещё до восстания декабристов Поэт отрицал целесообразность отмены царской власти. Приведу ещё один отрывок из другого письма князя Петра Ивану Гагарину. В нём Пётр Владимирович всё тот же — саркастичный, проницательный, но и прозорливо-мудрый: Мы с тобою помним поколение, последовавшее хронологически прямо за исполинами 14 декабря, но вовсе на них непохожее; мы помним юность нашего жалкого поколения, запуганного, дрожащего и пресмыкающегося, для которого аничковские балы составляли цель жизни. Поколение это теперь управляет кормилом дел — и смотри, что за страшная ерунда. Зато следующие поколения постоянно улучшаются, и, невзирая на то, что Россия теперь в грязи, а через несколько лет будет, вероятно, в крови, я нимало не унываю, и всё-таки гляжу вперёд я без боязни[249].

О них — жалких, запуганных, из кожи лезущих, чтоб попасть на придворные балы, но тоже — и о себе, и о своём друге. Такая самокритичность требует высокой степени духовности и мужества. Одни крепко вцепились в кормило власти, другие, подобно Долгорукову и Гагарину, покинули родину, чтоб не утонуть в грязи. Эмиграция испокон веков была на Руси уделом противников режима. А императорский Аничков дворец — символом тщеславия и пресмыкательства. Свою зловещую роль он сыграл и в жизни Поэта. Судите сами — можно ли человека, повторившего слова Пушкина гляжу вперёд я без боязни, заподозрить в столь гнусном поступке — авторстве пасквиля?!

А между тем вслед за жужжанием клеветы появилось подтверждение добросовестного свидетеля, барона Ф. Бюлера, бывшего директора московского главного архива Министерства иностранных дел. Время перетасовало в его памяти факты — что вполне объяснимо отдалённостью события: В 1840-х годах, в одну из литературно-музыкальных суббот у князя В. Ф. Одоевского, мне случилось засидеться до того, что я остался в его кабинете сам четверт с графом Михаилом Юрьевичем Виельгорским и Львом Сергеевичем Пушкиным, известным в своё время под названием Лёвушки. Он только что прибыл с Кавказа, в общеармейском кавалерийском мундире с майорскими эполетами. Чертами лица и кудрявыми (хотя и русыми) волосами он несколько напоминал своего брата, но ростом был меньше его. Подали ужин, и тут-то Лёвушка в первый раз узнал из подробного, в высшей степени занимательного рассказа графа Виельгорского все коварные подстрекания, которые довели брата его до дуэли. Передавать в печати слышанное тогда мною и теперь ещё неудобно. Скажу только, что известный впоследствии писатель-генеалог князь П. В. Долгоруков был тут поименован в числе авторов возбудительных подмётных писем[250].

Для меня изюминка этого рассказа в том, что Михаилу Виельгорскому было известно имя автора подмётного письма. Но я уверена — речь шла не о пасквиле, а втором, так называемом письме от неизвестного.

В картине преддуэльных событий в неожиданном ракурсе предстала фигура Виельгорского. Давнишний приятель показал себя настоящим другом в трудные для Пушкина дни. Сердечно и деликатно помогал ему советами, улаживал конфликт с Геккеренами. Не принимал участия в злоязычии света. Его поведение выгодно отличается и от Вяземского — он закрывает своё лицо и отвращает его от дома Пушкиных. И от его супруги — доверенной Поэта — он сам сказал ей о втором вызове, а она довольно легкомысленно отнеслась к его словам и за светской суетой не нашла времени предотвратить дуэль. И даже от добрейшего Жуковского — посредничая в переговорах, он больше пёкся о своей чести и совести: …я в это дело замешан невольно и не хочу, чтобы оно оставило мне какое-нибудь нарекание. В письме Пушкину заявил: «Совесть есть человек» — великие слова! Но, к сожалению, ими Жуковский прикрыл свой эгоизм. Никто из них не сумел понять терзаний Поэта в мучительные последние месяцы его жизни. На этом фоне отчуждения ближайших друзей Пушкина особенно растрогало благородство и преданность Виельгорского. Единственно с ним он остался до конца откровенным. И надо полагать, открыл ему имя таинственного доброжелателя. Это не просто моё предположение. К этому логическому заключению приходишь, собрав воедино все разрозненные и скудные сведения о роли Виельгорского в преддуэльных событиях. Из мемуаров той эпохи вырисовывается благородный образ этого прекрасного человека. Он помогал не только Пушкину. А. О. Смирнова рассказывала, как он несколько раз выручал Гоголя, с которым тоже был в коротких отношениях: ходатайствовал перед председателем Цензурного комитета Дондуковым-Корсаковым о послаблении цензуры к произведениям Гоголя, добился у императора разрешения на постановку «Ревизора» и выхлопотал у царя для бедствующего писателя субсидию в 4000 рублей. Удивительный человек был этот милый граф. Его библиотека была наполнена разных книг и разных документов, он прочитал всю эту литературу в 20 000 томов, был масон петербургской ложи с другом своим Сергеем Степановичем Ланским. Дружба Виельгорского с Поэтом до сих пор остаётся малоизученной. Но не моя задача углубляться в подробности их отношений.

В 1842 г. на вечере у Одоевского граф М. Ю. Виельгорский почёл своим долгом обстоятельно рассказать обо всём возвратившемуся в Петербург брату Поэта Лёвушке. По прошествии времени подробности этого разговора стёрлись из памяти барона Ф. Бюлера. Бесспорно одно — Михаил Юрьевич упомянул имя князя в связи со вторым письмом. Но добропорядочный барон невольно попал и под влияние смертельно ненавидевшего Долгорукова князя Одоевского и поддался впечатлениям от наделавшей много шума книги А. Н. Аммосова «Последние дни жизни А. С. Пушкина». И сам того не желая, сместил акценты в трактовке рассказа графа. Хотя известные нам факты противоречат его добросовестному свидетельству: друзья Пушкина — Вяземский, князь Горчаков, сам Виельгорский, и даже родной брат Поэта продолжали весьма дружески относиться к подозреваемому пасквильщику.