Плевок Полетики

На Приморском бульваре в Одессе доживала свой век Идалия Полетика. Свою единственную из оставшихся в живых детей дочь выдала замуж за какого-то иностранца. В 1854 г. похоронила мужа. После этого поселилась у брата — бессарабского и новороссийского губернатора Григория Строганова. К пятидесятилетию со дня гибели Пушкина одесситы решили воздвигнуть ему памятник. Узнав об этом, Полетика рассвирепела. В присутствии внучки Г. Строганова — Елены Григорьевны Шереметевой — выпалила: как только «статуя извергу» будет готова, она не откажет себе в удовольствии плюнуть на неё.

Что же было причиной этой смертельной ненависти Полетики к Пушкину? В воссозданной пушкинистами хронологии событий после 4 ноября 1836 г. упущен один очень существенный момент. Он должен был произойти в тот же день — 4 ноября или самое позднее утром 5 ноября. Не вызывает никакого сомнения — Пушкин тотчас же потребовал объяснения у Идалии Полетики. Мы можем только догадываться, в каких выражениях высказал он возмущение её сводничеством. Но судя по дальнейшему отношению Полетики к Пушкину, Поэт не стеснялся в выборе слов. Он вообще довольно цинично относился к нарушавшим супружескую верность женщинам, даже к тем, которых сам соблазнял (к Анне Керн, например). Он мог упрекнуть Идалию в протекавшей у него на глазах связи с Дантесом. Назвать бастардом её годовалого сына Александра (рождённого 14 октября 1835 г.). Возможно, даже напомнил, что сама она незаконнорождённая, ведь португальская графиня д’Эга родила её до брака с графом Строгановым! А поведение дочери лишний раз подтверждает: яблоко на осине не растёт и недалеко от яблони падает. Должно быть, обвинял её, разыгрывавшую роль друга их дома, — в лицемерии, вероломстве, подлости. Да мало ли ещё чего мог наговорить по-африкански пылкий в ярости Пушкин.

Взбешённая его грубостью, Полетика в силу душевной мелкости решила отомстить ему. Она стала распускать слухи о связи Пушкина с Александриной. Первые, кому «по секрету» сообщила об этом Идалия, были Карамзины и приятели из их кружка. Имя Полетики ни разу не встречается в семейной переписке Карамзиных. Но это ещё не доказывает, что она не была вхожа в их дом. Вполне возможно, сама Полетика ввела в их салон Дантеса. Сама она редко посещала их вечера — ей претило прославленное любомудрие карамзинского салона, где выдавались дипломы на литературные таланты (как воспоминал один современник). Злоречивую и, как отмечают современники, неглупую красавицу и кокетку, поглощённую нарядами, болтовнёй и балами, раздражали их знаменитые чаепития — на столе кипящий самовар, Сонечка без устали разливает чай и потчует гостей приготовленными ею тартинками из ситного хлеба. Идалию коробила сама обстановка этих собраний, где ощутимая бедность бытия с лихвой покрывалась богатством царившего здесь духа. Её отношение к подобным салонам, где не было карточной игры и лишь изредка по большим праздникам танцевали, было сродни тому, которое выразила другая барышня, Екатерина Гончарова — в письме к брату Дмитрию: Наши острова ещё очень мало оживлены из-за манёвров; они кончаются четвёртого, и тогда начнутся балы на водах и танцевальные вечера, а сейчас у нас только говорильные вечера, на них можно умереть со скуки. Вчера у нас был такой у графини Лаваль, где мы едва не отдали богу душу от скуки. Сегодня мы должны были ехать к Сухозанетам, где было бы тоже самое, но, так как мы особы благоразумные, мы нашли, что не следует слишком злоупотреблять подобными удовольствиями.[179]

Вероятно, иногда Полетика запросто забегала «на минуточку» к Карамзиным — поболтать, перекинуться последними сплетнями, подразнить бедную Сонюшку какой-нибудь обновкой. Встречи с ней относились к разряду заурядных, повседневных явлений, не достойных отражения в эпистолярной хронике жизни Карамзиных. Одной из сплетен, принесённых Полетикой, и могла оказаться эта — о романе Пушкина со свояченицей. Во всяком случае, об этом вдруг заговорил Петербург.

С. Н. Карамзина брату Андрею от 12 (24) января 1837 г.: В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерены, которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию, к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает своё всегдашнее выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, — это начинает становится чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьёзно в неё влюблён, и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству[180].

Судя по манере изложения этого факта, слух об отношениях Пушкина с Александриной дошёл до Софьи Николаевны раньше, но она не сообщала о нём брату, пока сама не «убедилась» в том. Обратим внимание ещё вот на что — наблюдательная и чрезвычайно любопытная к личной жизни других — в силу не сложившейся своей собственной — С. Н. Карамзина тем не менее ничего особенного не замечала в поведении Пушкина с Александриной до второй половины ноября 1836 г. Расстановка фигур на шахматной доске 18 (30) октября всё ещё была прежней: Как видишь, — писала Софья Николаевна Андрею, — мы вернулись к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром (Карамзиным, братом Софии Николаевны. — С. Б.), Александрина — с Аркадием…[181] Следовательно, к началу нового петербургского сезона брат А. О. Смирновой Аркадий Россет, прапорщик лейб-гвардии Конной артиллерии, продолжал, как и прежде, ухаживать за Александриной — это было давно всем известно и ни на кого не производило впечатления. Александрина, должно быть, втайне лелеяла мечту выйти замуж за Аркадия. Но до предложения о браке, думаю, дело вообще не дошло — для него не было материальной основы, оба были бедны, без какой-либо надежды разбогатеть, без перспективы неожиданного наследства.

Отношения между Поэтом и свояченицей, если и были таковые, начались зимой 1836 г. и прекратились весной, с отъездом Пушкина в Москву, т.е. ещё до родов Натальи Николаевны[182]. Как просочилась за порог дома эта тщательно оберегаемая от посторонних интимная домашняя тайна? Не проговорилась ли об этом Дантесу после свадьбы сама Екатерина в порыве озлобления на Пушкина и на защищавшую его Александрину? Предположим, что так оно и было, и Дантес использовал «оговорку» супруги для обещанной мести Пушкину. Сам не стал пятнать себя распространением этого слуха. Для этого к услугам была верная и всегда готовая прийти на помощь доброму Жоржу — к этому времени уже возненавидевшая Пушкина Полетика. Свидетельство князя Александра Трубецкого фактически подтверждает мою догадку — сплетня исходила от Идалии: Факт этот не подлежит сомнению, Alexandrine сознавалась в этом г-же Полетике (!!!). Нелепо даже предположить, что скрытная, замкнутая Александрина могла довериться своей злоязычной кузине. «Признание» Ази Полетика приплела для большей достоверности. Мавр сделал своё дело… Обществу нужны были подтверждения, и они скоро обнаружились. Совсем естественно, что затравленный Пушкин искал в эти дни поддержки свояченицы и невольно тянулся к ней, может быть, как к единственному верному другу. Как я уже упоминала, только ей и княгине Вяземской Поэт сообщил о предстоящей дуэли. Но с Александрины он взял обещание никому не говорить о ней. И она, к сожалению, сдержала это обещание. Сплетня о Пушкине и Александрине — судя по дате письма С. Н. брату — стала распространяться именно в январе, уже после бракосочетания Екатерины и Дантеса. До ноября 1836 г. об этом вообще никто не догадывался и никаких свидетельств на этот счёт не имеется. И совсем логично напрашивается вывод — мысль эта была услужливо подсказана кем-то со стороны. После этого даже близкие друзья Поэта вдруг стали подмечать, что нормальные, по-родственному тёплые отношения между Поэтом и Александриной далеко не столь невинны, как это казалось раньше.

Этот пущенный Полетикой слух — был лишь продолжением плана о мести. О первом этапе отмщения речь пойдёт дальше. Всё изложенное и может быть ответом на так долго мучившую пушкинистов загадку — неожиданного, непонятного изменения отношений между Пушкиным и этой женщиной. От вполне родственных, дружески-ласковых, шутливых (помните, однажды схватил Идалию за ножку, едучи с ней и женой в карете!) до нескрываемо враждебных в последние месяцы жизни Поэта. В дальнейшем эта ненависть к нему усугублялась. Наталья Николаевна, конечно же, знала о состоявшемся между Пушкиным и Полетикой объяснении, да и сама она никогда не смогла простить Идалии её подлость. Но, что удивительно, Полетика не чувствовала ни малейших угрызений совести, наоборот, считала Пушкину виновной.

Письмо Полетики Екатерине Дантес: Ваших сестёр я вижу довольно часто у Строгановых, но не у меня, у Натали не хватает мужества ходить ко мне. Мы очень милы друг с другом, но она никогда не говорит о прошлом, его в наших разговорах не существует. Так что, держась весьма дружественно, мы много говорим о погоде, которая, как вы знаете, в Петербурге редко бывает хорошей [183] .