Притча о горе и человеке

Странная это была история… Странная и мистичная. Вечером 4 декабря 1836 года. Пушкин по дороге в Английский клуб проезжал по Мойке мимо дома Греча. Его внимание привлекли ярко освещённые окна.

«Должно быть, литературная братия собралась… Греч давно предлагает обсудить „Энциклопедический лексикон“, — подумал Поэт. — Загляну к ним на минутку. Попридержи-ка!» — крикнул он кучеру.

В доме праздновали именины хозяйки Варвары Даниловны. «Ах да, сегодня Варварин день», — вспомнил Пушкин. Поздравил именинницу, выпил за её здоровье шампанского. Гости, в основном родственники хозяев, радовались встрече с Поэтом. Особенно бурно выражал восторг младший сын хозяев Николенька, страстный поклонник поэзии Пушкина. Поэт тоже привечал этого солнечного молодого человека. Ценил его редкую даже для студента образованность, остроумие и особенно — артистичное дарование. Ему нравилось, как Коля декламировал его стихи. «Почитайте нам, дружок, что-нибудь из „Бориса“», — попросил Поэт не отходившего от него Колю. Один из гостей, некто В. П. Бурнашев[70], гвардейский офицер, однокашник Лермонтова, промышлявший и литературными трудами, впоследствии рассказал об этой встрече с Пушкиным. Во время чтения Николеньки Бурнашева поразила мрачная задумчивость Поэта. Она в несколько дней состарила его на несколько лет. Коля умолк, Пушкин стряхнул с себя оцепенение, чересчур восторженно похвалил чтеца за хорошую дикцию и очень верно найденную интонацию. «Из вас выйдет второй Тальма!» — воскликнул он, к неудовольствию степенной Варвары Даниловны. «У этих поэтов всегда такие вычурные идеи! — проворчала она. — Коля серьёзные науки изучает. Не сбивайте его с панталыку! Артист просто неприличная профессия для порядочного человека!»

Пушкин стал прощаться. Николай Иванович вместе с Колей проводил его до прихожей. Лакей подал ему медвежью шубу и меховые сапоги.

— Всё словно лихорадка трясёт, — говорил гость, закутываясь. — Всё как-то холодно везде, всё не могу согреться. А то вдруг в жар бросает. Нездоровится что-то в нашем медвежьем климате. Надо на юг! На юг!

— Ах, Александр Сергеевич, ежели бы мне привелось увидеть вас в цветущих долинах этого юга! — восторженно воскликнул Коленька.

Поэт странно взглянул на юношу, печально улыбнулся и сказал: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдётся. До свидания, Тальма en herbe!»[71]. Он спустился с крыльца. Коля, раздетый, выбежал за ним вслед и стоял на морозе (а был «Никола с гвоздём» — 20 градусов ниже нуля, как и полагается в Николин день), пока экипаж не тронулся. Воротившись в дом, вместо горячего шоколада, как раз подаваемого гостям, схватил вазочку с мороженым. А потом, подхватив сестру, закружился с ней в вальсе. На другой день слёг в горячке. Провалялся в постели до Нового года. А первого января, ещё не окрепнув, отправился с поздравительными визитами. И снова свалился, чтобы уже не встать. Он умер за три дня до дуэли Пушкина. По иронии судьбы, когда смертельно раненного Поэта везли в карете домой, по Невскому двигалась траурная процессия. Колю Греча отпевали в Петропавловской протестантской церкви — что на Невском проспекте. Собрался весь артистический Петербург: литераторы, артисты, музыканты, художники. Подвела на сей раз примета — Пушкин при виде похорон обычно восклицал: «Слава Богу! Будет удача!»

В церкви Николай Иванович Греч, не видя среди присутствовавших Пушкина, спросил: «Послано ли приглашение Александру Сергеевичу? Он так любил Колю моего…» — «Как же, утром отправили с курьером! — ответил Юханцев, сослуживец старшего сына Греча. — Но слуги сказали ему, что барин их в эти дни словно в расстройстве: то приедет, то уедет, загонял нескольких извозчиков. А останется дома, начинает свистеть без умолку, бегает по комнатам, кусает ногти…» — «Верно пишет новую поэму», — заметил Греч. Из-за болезни сына он весь январь не выезжал из дому и не принимал — и был не в курсе драматических событий в семье Пушкина. В это время какой-то человек из толпы громко сообщил: «Пушкина смертельно ранили на дуэли!»

Послышались возмущённые голоса: «Кто посмел поднять руку на поэта? Верно, не русский человек?!» — «Француз, полотёр в аристократии!» — сказал кто-то. А Греч скорбно воскликнул: Велика, ужасна моя потеря, но потеря Пушкина Россиею ни с какой частной горестью не может быть сравнена. Это несчастие нашей литературы! Мог ли произнести такие слова «враг» Пушкина? Да ещё в столь горестный час, когда человека трудно заподозрить в фальши?! И он тихо добавил: Коленька, умирая, сказал: «Передай Александру Сергеевичу, что Богу не угодно было послать меня на театральную сцену… Я ухожу не в театральную, а настоящую жизнь!»

Они оба, Поэт и Николенька Греч, почти одновременно ушли из лицедейской, земной жизни в ту, иную, настоящую, где их души встретились неожиданно скоро после странных пророческих слов Пушкина — о горе и человеке. Земли полуденной волшебные края, златой предел… мирная страна, где всё для сердца мило, где ясные, как радость, небеса… Юг навсегда остался для Пушкина раем, обителью счастья и успокоения: Приду ли вновь под сладостные тени / Душой уснуть на лоне мирной лени? Возглас Поэта: Надо на юг! На юг! — словно нетерпеливый призыв туда, где он, истерзанный, обретёт наконец мир. И возглас этот перекликается с последними словами умирающего Пушкина, как будто подбадривавшего свою отлетающую душу: «Выше! Выше!»

Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видел ничего, подобного тому, что было в нём в эту первую минуту смерти… Какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание…[72]

Эта загадочная малоизвестная притча ещё один пример удивительной интуиции Поэта — предчувствие скорого конца. Своего собственного и милого юноши Николеньки Греча.