2. Роман «Дни в Бирме»

Оруэллу было приятно, когда его называли писателем, хотя свое писательское призвание он видел не в публицистике, а в создании крупных художественных полотен. Он страстно стремился стать романистом. Успех книги очерков побудил Оруэлла возвратиться к роману о Бирме, отдельные наброски которого он писал еще во время службы в колонии, затем на родине и в Париже. Эти полузабытые фрагменты хранились в папках долгие годы и начали желтеть. И только теперь Оруэлл по-настоящему взялся за превращение этих отрывочных и малосвязанных между собой текстов в единое произведение. С немалым опасением 1 февраля 1933 года он послал начало рукописи Муру с сопроводительным письмом: «Я знаю, что в нынешнем состоянии все это ужасно с литературной точки зрения, но я хотел бы знать, если хорошенько отполировать, что-то исключить в связи с многословием и вообще все несколько сжать, получится ли что-то вроде вещи, которую люди захотят прочитать»²⁵¹.

Как видно, Мур, при всей занятости делами по устройству рукописей нескольких своих подопечных (Блэр-Ору-элл был лишь одним из них), очень быстро «проглотил» полученную часть книги, так как уже через две с половиной недели, 18 февраля, Оруэлл писал своей подруге Элеоноре Жак: «Агенту очень понравились сто страниц моего романа, которые я послал ему, и он торопит меня с его продолжением»²⁵².

Оруэлл рассказывал позже, каковы были его цели при работе над «Бирманскими днями»: «Я хотел писать огромные натуралистические романы с несчастливым концом, полные подробных описаний и запоминающихся сравнений, полные пышных пассажей, где сами слова использовались бы отчасти ради их звучания. И в общем-то, мой первый завершенный роман «Бирманские дни», который я написал в тридцать лет, но задумал гораздо раньше, - во многом такого рода книга»²⁵³.

Книга, действительно, изобилует яркими описаниями природы Верхней Бирмы. Здесь можно встретить в полном смысле слова «пышные пассажи» и в то же время элегантно скромные пейзажи, для которых иногда достаточно было трех-четырех слов типа того, что цвет луны напоминает «раскаленную белую монету», или что ночь светлее, чем английский день.

В начале декабря 1933 года Оруэлл поставил, наконец, точку в работе над «Днями в Бирме» и послал всю рукопись Муру. Работал он в последние месяцы очень интенсивно, установив для себя самое жесткое расписание и стараясь не отвлекаться на внеурочные школьные дела. Часто приходилось проводить за пишущей машинкой целые ночи. В результате возникла часто встречающаяся в таких случаях неприязнь к собственному творению. «Меня тошнит от одного его вида. Будем надеяться, что следующий окажется лучше», - писал он своему литагенту. Он жаловался, что роман получился слишком длинным, явно требует сокращений, но он не может заставить себя снова усесться за него²⁵⁴.

Интенсивная работа над романом вкупе с преподавательскими занятиями и, скорее всего, быстрая езда на стареньком мотоцикле, который Эрику удалось купить по дешевке на гонорары (мотоциклетные вылазки были в это время единственным видом отвлечения от изнуряющей умственной работы, от многократных возвращений к уже написанному, вставок, сокращений, переделок, поиска нужного слова) не только истощили силы, но и привели к очередному тяжелому легочному заболеванию. Буквально через несколько дней после завершения романа о Бирме Эрик Блэр вновь заболел воспалением легких. На этот раз он подхватил сильнейшую простуду, когда во время долгой мотоциклетной поездки, легко одетый, он попал под ливень.

Перед самым Рождеством 1933 года Эрик поступил в университетскую клинику в Аксбридже - пригороде Лондона, неподалеку от того района, где находилась его школа. Врачи диагностировали очередную пневмонию, причем в запущенном состоянии. Пациент находился в бреду, произносил невразумительные фразы, повторял слово «деньги». Эрику казалось, что он находится в приюте для бездомных, где он обычно прятал деньги под подушку. Теперь же, шаря рукой, он ничего не находил и боялся, что его обокрали²⁶⁴. Действительно, в книге о «фунтах лиха» он вспоминал подлинный, как оказалось, случай, когда посреди ночи он проснулся от едва слышного шороха чьей-то руки, забравшейся под его подушку в надежде поживиться. Видимо, теперь этот эпизод всплыл в его полусознании.

Были моменты, когда персонал опасался за его жизнь. Однажды даже вызвали мать, сообщив ей, что сын находится в почти безнадежном состоянии. Айда и Эврил немедленно отправились в Аксбридж, но, к счастью, они появились в больнице, когда кризис уже миновал.

В больнице предупредили, что необходимо тщательно остерегаться простуд, ибо у Эрика слабые легкие, их ткань податлива к воспалительным процессам, тем более что два уже перенесенных зарегистрированных воспаления (вполне возможно, были и другие) привели к частичному перерождению легочных структур, грозящему, по мнению докторов, роковыми последствиями. Но Эрик, считая себя в принципе вполне здоровым человеком, не обратил внимания на эти предостережения.

Пациент покинул больницу 8 января 1934 года, причем мать настаивала, чтобы он отказался от работы в школе и отправился в Саусволд на сравнительно долгий срок для полного выздоровления. Имея в виду, что школьная работа ему уже изрядно надоела, Эрик принял предложение. Но думал он не столько о том, как восстанавливать силы, сколько о новых творческих планах. Надо, однако, сказать, что выглядел он после болезни ужасно, да и не очень следил за своей внешностью. В результате соседки по улице, приятельницы Айды, понятия не имевшие, что ее сын стал уже известным писателем, высказывали ей сочувствие по поводу неудавшегося потомка, который, «выглядит так, как будто он никогда не умывается»²⁵⁵.

Законченный перед самой болезнью роман Блэр рассчитывал издать у Виктора Голланца, довольного успехом и хорошими отзывами на первую публицистическую книгу Оруэлла. Но, вопреки ожиданиям, британский издатель от книги отказался. Собственно, сама рукопись Голланцу понравилась. Он признал, что роман привлечет интерес читающей публики, особенно левых кругов, к которым принадлежал и сам. Опасения были связаны с тем, что представители колониальной администрации узнают себя в персонажах романа (Блэр и не думал скрывать, что образы писались им «с натуры») и против издательства могут быть выдвинуты обвинения в клевете. Особенно предостерегал Голланца от издания книги с широко распространенными английскими и бирманскими фамилиями адвокат издательства Гаролд Рубинштейн, который с полным основанием полагал, что непременно найдутся и британские колониальные чиновники, и бирманские деятели, посчитавшие себя оскорбленными, в результате чего обязательно возникнут судебные иски.

В итоге Голланц, при всем, по крайней мере внешнем, добросердечии к автору, издавать его книгу поостерегся. Оруэлл писал знаменитому американскому писателю Генри Миллеру: «Мой издатель боялся, что британское министерство, занимающееся делами Индии, предпримет меры, чтобы не допустить издания»²⁶⁶. При этом Голланц дал понять, что он издаст книгу после того, как она выйдет в каком-нибудь другом издательстве, лучше всего иностранном, например в США. Именно поэтому литературный агент Блэра Мур решил обратиться к американскому издательскому дому «Харпер энд Бразерс», которому уже был знаком псевдоним (а неофициально и подлинное имя) автора, ибо оно выпустило книгу о парижской и лондонской бедноте. Воспользовавшись тем, что главный редактор этого издательства Юджин Сэкстон находился в Лондоне (он приехал в Европу специально для поиска рукописей, которые стоило издать), Мур вызвал Оруэлла из Саусволда в столицу для дружеской встречи с американцем. Сэкстон, опытный издательский маклер, задень прочитал (или просмотрел) роман и заявил, что будет рекомендовать его к изданию.

Американские издатели вначале тоже колебались, правда, совсем по другой причине. У них сложилось представление об Оруэлле как о чистом публицисте, авторе документальной прозы. Они полагали, что и новое произведение является романом лишь по форме, но на самом деле представляет собой разоблачительное произведение с подлинными именами и коллизиями. Оруэлл, таким образом, стал жертвой собственной репутации. Тем не менее Муру удалось убедить сотрудников издательского дома, что на этот раз им представлено в полном смысле слова художественное произведение. И американцы приняли книгу к публикации, полагая, что она встретит хороший прием читателей из-за новизны сюжета, знания автором бирманских реалий, живости изложения и остроумной заостренности образов.

В мае 1934 года был подписан договор. Затем юристы издательства внимательно изучили текст, потребовали некоторых формальных изменений в именах, чтобы к ним невозможно было придраться с юридичекой точки зрения, и, главное, превратить британских государственных служащих в бизнесменов, чтобы, как позже писал автор, «книга показалась меньшей атакой на британский империализм».

Все эти опасения виделись Оруэллу настолько значимыми, способными не только воспрепятствовать выходу книги, но и вызвать судебные тяжбы с непредсказуемыми последствиями, что он предложил издательству написать тривиальное авторское предисловие, указав на вымышленные имена и случайные совпадения. Возможно, это было связано с тем что персонаж романа - продажный судья, плетущий всяческие интриги на протяжении всего сюжета, - носил имя У По Кин, а именно так звали некого бирманца, учившегося вместе с Блэром на колониальных приготовительных курсах.

Тем не менее в октябре 1934 года роман вышел без специального предисловия²⁵⁶. В нем прослеживалось знание и понимание автором положения в Бирме и особенностей этой страны. При этом, как и в следующих произведениях Оруэлла, через всю книгу проходил своеобразно преломленный образ самого автора, его жизненные впечатления, чувства и мысли.

Роман привлек внимание широкой аудитории. Критика хвалила «Дни в Бирме» за яркую публицистичность, превосходное знание бытовых и других реальностей. По крайней мере так казалось писавшим рецензии критикам, которые, конечно же, очень мало знали эти самые реалии. Но свободное, местами даже лихое обращение автора с этнографическим материалом создавало именно такое впечатление, а нюх у литературных обозревателей был отменный. Оруэлла, правда, ругали за излишнее критиканство, за чрезмерное заострение колониальных пороков. В какой-то мере эти суждения были справедливы, ибо действительно британский колониализм способствовал постепенному проникновению образования, бытовой опрятности, внешних культурных навыков в среду крайне отсталого (с европейской точки зрения) местного населения. Но ведь автором создавалось не научное, всесторонне взвешенное произведение, а тот образ Бирмы, который сложился в его сознании, обремененном чувством «вины колонизатора». Биографы Оруэлла пишут:

«Основная сила “Дней в Бирме” проистекала из их автобиографических деталей. Известно было, что Оруэлл писал на основании непосредственных наблюдений той среды, которую он крайне невзлюбил. Но это не была автобиография под видом художественного произведения, и книга не должна читаться как таковая. И хотя повсеместно заметна кисть Оруэлла, “я” присутствует довольно редко, и не только потому, что повествование ведется от третьего лица. На самом деле значительная часть его личного бирманского опыта не описана»²⁵⁷.

Последний город, в котором Блэр служил - Ката, - был использован в качестве модели для вымышленного города Кьяктада, где в основном развивается действие. В книге читатель встречает две перемежающиеся сюжетные линии -«бирманскую» и «колониально-британскую». Главным представителем первой линии является старший судья У По Кин. Будучи ребенком, он увидел победный марш британцев по захваченной Бирме и признал их силу и власть. Став судьей, он прилагает все силы, хитрость, постепенно накопляемый опыт с одной вожделенной целью - сохранить свое положение, расширить свои полномочия, укрепить личное господство над соплеменниками:

«Путь был блистательно успешным. Самое раннее воспоминание хранило чувства голопузого малыша 1880-х, видевшего победный марш британцев в Мандалае. Помнился ужас от колонн красных мундиров краснолицых гигантов, пожирателей коров, помнились длинные винтовки за их спинами и мерный грохот их башмаков. Заставивший удрать подальше детский страх вмиг почуял безнадежность состязания между своим народом и племенем жутких великанов. Уже ребенком У По Кин поставил целью примкнуть, пристроиться к могучим чужакам»²⁵⁸.

Дальше был представлен путь этого человека - полунищего побирушки, который унижениями, доносительством, а затем взятками и лестью достиг своего высокого поста. Оказавшись «старшим судьей», он брал взятки у обеих спорящих сторон и судил «строго по закону», что оказалось весьма удобной позицией (даже во взяточничестве его нелегко было обвинить). Существенной частью его дохода был процент от стоимости награбленного во всем округе. О том, каким судьей был Кин, знало все местное население, но не знало «тупо уверенное в подчиненных британское начальство».

Судья Кин занимался еще и интригами против практикующего неподалеку индийского доктора, главным пороком которого было то, что тот не брал взяток. Справиться с ним в иной ситуации было бы не трудно, но доктор водит дружбу с неким англичанином - Джоном Флори, а он принадлежал к «господствующей касте». Для того чтобы скомпрометировать этого человека, чье мироощущение отражало чувства автора, необходимо было приложить все мастерство интригана. Любопытно, что в ранних черновиках романа, когда Блэр еще не знал, что станет писать под псевдонимом Оруэлл, фамилия Флори была Оруэлл²⁵⁹.

Собственно говоря, этот Флори, мелкий чиновник, проверявший лесные хозяйства, не многим отличался от других белых обитателей провинциального городка, но сам по себе факт, что он поддерживал связь с индусом, да еще и колебался, когда в клубе обсуждалось «возмутительное распоряжение» властей о допуске в него местного населения, был достаточным основанием считать Флори «печально известным склонностью к большевизму». Конечно, никакой симпатии не только к большевизму, но вообще к левым у Флори не было. Он, однако, был по своим взглядам близок к тем, кто питал подобие сочувствия к «усмиренным аборигенам». Их он находил «прелестными резвыми существами и всегда с болью воспринимал беспричинные выпады в их адрес».

То, что чувствовал и о чем думал Флори (а, следовательно, и Оруэлл), но о чем он никогда не говорил и не осмелился бы сказать во время службы в Бирме, следует из текста:

«Нельзя, немыслимо - нет, просто невозможно! Срочно уйти, иначе под черепом что-то взорвется, и он начнет крушить мебель, швырять бутылки. Безмозглые, тупо балдеющие над стаканом идиоты!.. Что за место, что за люди! Что за культура - дикая, стоящая на виски, кислом шипении и стенках с “китаёзой”! Господи, пощади нас, ибо все мы в этом замешаны!»

Флори был замешан во всяких неблаговидных, с его собственной точки зрения, делах. Достаточно сказать, что он подписал декларацию с протестом против принятия в клуб аборигенов, тем самым предав своего индийского друга. Когда же на индуса полились потоки клеветы, Флори «устранился», вторично приняв сторону не благодушного индийского доктора, а его злобных врагов, за которыми стоял старший судья У По Кин. Сам Флори был о своем поведении невысокого мнения:

«Сподличал по той самой причине, по которой подличал многократно, - не хватило искорки мужества. Он мог, конечно, возразить, но протест означал бы разлад с компанией. Ох, только не разлад! Вражда, издевки!.. При одной мысли пятно на щеке стало пульсировать и горло сжало какой-то виноватой робостью. Доктор - хороший парень, но подняться ради него против дружно взъярившихся сахибов²⁷¹? Нет! Нет. Что проку человеку, душу спасающему, но теряющему целый мир».

Именно в этой замешанности, в чувстве вины за недосказанность, за лицемерие, а иногда и соучастие в насилиях и колониальной жестокости сущность того, что стремился выразить начинающий беллетрист Оруэлл в своем произведении. Лишь в спорах с индийским доктором, выступавшим в качестве защитника британской цивилизаторской миссии и восхвалявшим «пакка-сахибов» («благородных господ») - скорее всего лицемерно - Флори находил какое-то удовлетворение (вспомним реальную историю из жизни британского полицейского Блэра в Бирме).

О том, что Флори (сам Блэр) почти не отличался от других европейцев, обитавших в Бирме (точнее, отличался в сокровенных мыслях, но не в поведении), свидетельствует его личная жизнь. Он называет девушку, которая делит с ним постель (когда он вызывает ее из того помещения, которое ей отведено), своей возлюбленной, но на самом деле это его рабыня, ибо он, «сторговавшись с родителями девушки, купил ее за триста рупий». Он и ведет себя с этой Ма Хла Мэй, как с рабыней, пусть привилегированной, пусть одариваемой подарками. Ведь в любой момент он может перепродать ее другому англичанину, и никто -ни сами бирманцы, ни белые подданные его величества -не только не осудят его, а воспримут такое поведение как нечто совершенно естественное. Флори, однако, поступил «благородно»: когда на его пути встретилась белая девушка, он просто выгнал свою бирманскую возлюбленную и, будучи отвергнутой, оскорбленной и неприспособленной к самостоятельной жизни, она опустилась на самое дно.

Все эти неблаговидные и даже мерзкие действия как-то странно уживались с внутренним осознанием того, что собой представляет тот самый империализм (понимаемый как имперское господство), к которому главный герой испытывал ненависть, благоразумно скрываемую и остающуюся только внутренним чувством (в полной мере отражающим ощущения самого Эрика Блэра к концу его пребывания в Бирме):

«Мозг работал и работал (мозгам ведь не прикажешь “стоп” - известная драма недоучек, созревающих поздно, когда обидную судьбу не переделать), и Флори ухватил сущность родимой матушки империи. Британская Индия являлась тиранией, несомненно, благожелательной, однако все же тиранией, созданной ради грабежа. И ко всем белым на Востоке, всем этим сахибам, среди которых ему выпало существовать, Флори начал испытывать злобное отвращение - вряд ли, надо сказать, справедливое. В конце концов, публика не хуже прочей. Да и судьба их незавидна: отдать тридцать лет жизни службе на чужбине, чтобы, приобретя скромный доход, больную печень и шишковатую от тростниковых стульев задницу, вернуться в Англию и прилепиться к какому-нибудь захудалому клубу²⁷², - явно убыточная сделка. Впрочем, воспевать сахибов тоже нет повода. Бытует мнение, что англичан “на передовых постах” империи отличают активность и деловитость. Заблуждение. Помимо специалистов Лесного департамента и нескольких других ведомств, для грамотного ведения дел британские служащие, в общем-то, не нужны. Мало кто из них трудится с инициативой и напряжением провинциальных английских почтмейстеров. Почти всю административную работу исполняет младший, туземный персонал, а управляет всем в действительности армия. Подле армии чиновник или бизнесмен может копошиться вполне благополучно, даже будучи полным болваном. И большинство действительно болваны. Скопище чванных тупиц, холящих свою тупость за оградой из четверти миллиона штыков».

Надо сказать, что аборигены виделись Оруэллу созданиями не лучшими, чем их белые господа. Представленные автором персонажи, все как один, вели себя не только внешне как люди второсортные, почти животные, но и внутренне ощущали себя таковыми. Общение с англичанином, снисходившим на разговор с ними, рассматривалось ими как «величайшее счастье». Беседуя с двумя полукровками, потомками белых и бирманцев, обращенными в христианство, Флори думал, что эти «тщедушные, в солдатских обносках и огромных тропических шлемах... смотрелись парочкой хрупких поганок. Говорить с белым да еще рассказывать о себе было для них великим, величайшим счастьем». Обращались местные жители к белым, даже самого скромного положения, предваряя не только просьбу, но и любую реплику словом «наисвятейший», им же завершая ответ.

Роман описывает пагубное влияние британского господства в Бирме не только на управляемых, но и на самих управляющих. Буквально каждый аспект жизни в колонии, каждый элемент быта проникнут абсурдом. Заезжий офицер Веррэлл толкнул бирманского слугу одного из белых чиновников (Эллиса), причем совершил это в клубе для привилегированных, и это вызвало гнев хозяина слуги (потому что пинать своего слугу может только он): «Эллис побелел. Его разрывало от ярости. Никому не позволено пинать чужих слуг, у которых свои сахибы есть. Особенно злило, что этот Веррэлл наверняка сейчас подозревает его, Эллиса, в слюнявом сочувствии черномазым.

- Чертово рабское отродье пусть служит! Вы-то что? Ваше-то какое право колотить наших негритосов?

- Не тарахти, приятель. Нужно было пнуть. Вы распустили слуг, я поучил.

- Какого черта! Всякая тля наглая еще будет пинки тут раздавать? Учить? Давай, полегче в чужом клубе!»²⁶⁰

Подобного рода эпизодов в книге немало. Все они свидетельствовали о двойной перспективе, свойственной и роману, и другим произведениям Оруэлла. Автор находится в центре повествования, являясь не просто персонажем, от имени которого ведется рассказ, но и частью описываемой им среды. В то же время он смотрит на представляемый им мир как внешний наблюдатель, занимающий вполне определенную позицию, но все же находящийся вне сюжетной канвы. Такой двойной подход дает стереоскопический эффект, придавая особую силу произведениям Оруэлла («Бирманским дням», в частности). Здесь не могло не сказаться влияние романа Джеймса Джойса «Улисс», с которым Оруэлл познакомился как раз тогда, когда завершал работу над «Бирманскими днями». Сходство писательского подхода - стереоскопическая перспектива одновременного внутреннего и внешнего охвата сюжетно-аналитической ткани - безусловны.

Кульминацией и фактическим финалом романа является самоубийство Флори, формально последовавшее за неразделенной любовью к юной британской мещаночке, почти случайно оказавшейся в Бирме, но по сути дела явившееся результатом всего комплекса внешних и внутренних противоречий как между колонизаторами и бирманцами, так и в среде самих белых господ. Можно представить себе, что Блэр в минуты депрессии действительно подумывал о том, чтобы свести счеты с жизнью, но находил в себе силы выходить из состояния отчаяния.

Особый колорит книге придает то, что Оруэлл назвал «фольклорным гостеприимством»: живые, дышащие мельчайшими этнографическими подробностями особенности быта, нравов, пищи, украшений, религиозных ритуалов и даже охоты на леопарда и сцен землетрясения. Видно, что при всем неприятии колониальных порядков и собственного в них участия, при весьма пессимистическом отношении к возможности в обозримом будущем добиться окультуривания бирманцев с точки зрения европейской цивилизации, Эрик Блэр полюбил эту страну и с оттенком известной ностальгии вспоминал свои «дни в Бирме».

Роман «Дни в Бирме» был историей без подлинных героев, книгой о посредственностях, о предательстве и лицемерии, о расовой и социальной ненависти и вытекавших из них репрессиях. Интерес к этническим особенностям народов Оруэлл сохранит на всю жизнь, причем главное свое внимание он обратит на этнографию англичан, возвращаясь к этому и попутно, и в специальных работах. Тем не менее первое серьезное художественное произведение Оруэлла следует рассматривать не как материал автобиографический, а в качестве сравнительно объективного отчета о том, с какими думами и чувствами по поводу своей бирманской службы автор возвратился на родину.