4. Марокко

Марокканский отдых стал для Оруэлла временем размышлений и записи возникавших идей и параллелей, временем создания выдающегося произведения об английском романисте. Но размышления эти были связаны не только с художественными материями прошлого. Пребывание в Марокко совпало с тяжелейшим международным политическим кризисом, непосредственно предшествовавшим началу Второй мировой войны. Через две недели после приезда супругов Блэр в Северную Африку, в самом конце сентября, было подписано мюнхенское соглашение, на основании которого нацистская Германия с санкции Великобритании и Франции получила право на захват Судетской области Чехословакии, населенной в основном этническими немцами. И хотя большой войны удалось избежать, рассчитывать на прочный мир не приходилось. 29 сентября Оруэлл написал Джеку Коммону, что убежден в скором начале войны: «Французское население здесь совершенно не интересуется ситуацией и, очевидно, не верит, что приближается война. Конечно, им здесь не угрожает опасность, кроме молодежи, которая будет мобилизована»⁵⁵⁰.3 октября (их письма, разумеется, разминулись) Коммон писал Блэру: «Как вы знаете, здесь постоянно распространяются слухи о войне, и все думают, что на этот раз она действительно начнется». Коммон сообщал, что жителям Англии раздают противогазы, на которые мало надежды⁵⁵¹.

Оруэлл продолжал внимательно следить и за событиями в Испании, где армии мятежников одерживали решающие победы. Тем не менее в Мадриде, который оставался пока в руках республиканского правительства, власти заняты были не столько организацией обороны, сколько выполнением советских распоряжений о расправе с «троцкистами». Когда в октябре 1938 года начался суд над руководителями ПОУМ, Оруэлл обратился к ряду британских редакторов и издателей с предложением выступить с протестом против чудовищных и лживых обвинений: «Обвинения против ПОУМ в Испании являются побочным продуктом российских судебных процессов против троцкистов, и это от начала до конца представляет собой набор лжи, включая отвратительные, абсурдные обвинения, сочиненные коммунистической прессой»⁵⁵².

Оруэлл отлично понимал, что авторитетные протесты против суда в Мадриде, подобного процессам в Москве, вряд ли последуют, а если последуют, ничего не изменят. И действительно, лидеры ПОУМ X. Горкин, X. Андраде, П. Бонет и другие были приговорены (в самом конце существования Испанской республики) к длительным тюремным срокам. Несколько руководящих деятелей ПОУМ были убиты без суда. Часть осужденных окончила свои дни в заключении. В то же время некоторым, в том числе секретарю ПОУМ Хулиану Горкину, приговоренному к 15 годам тюрьмы, удалось в суматохе, последовавшей за сменой власти, бежать из заключения и эмигрировать в Мексику⁵⁵³. Оруэлл отслеживал все эти новости по газетам, в которых выискивал любую информацию об Испании. Инициатива Оруэлла в испанском вопросе не осталась полностью без ответа: в Лондоне был образован комитет защиты ПОУМ, который провел несколько публичных акций. И хотя сам Оруэлл был в Марокко, в его архивном фонде сохранилась афиша о проведении митинга поддержки ПОУМ в Лондоне 20 ноября 1938 года.⁵⁵⁴

5. Издание романа и смерть отца

Проведя в Марокко около шести месяцев, Эрик Блэр счел, что экзотическую поездку, во время которой он ощущал себя оторванным от судьбоносных мировых событий, следует завершить. В марте 1939 года на японском корабле, отправившемся из Касабланки, Блэры отплыли в Великобританию. Решение вернуться было вызвано еще и тем, что в те недели от скоротечного рака кишечника умирал отец Эрика Ричард Блэр. Прямо с корабля Эрик отправился к родителям. Несколько дней он провел у отцовской постели, что-то читая вслух, рассказывая какие-то случайные эпизоды из африканских впечатлений. При этом сам Эрик по возвращении в Англию схватил сильную простуду, чувствовал себя очень плохо, хотя на этот раз каким-то чудом бронхит не последовал.

Помочь отцу было невозможно, и через неделю Эрик отправился в привычный Воллингтон, откуда, внеся последнюю правку, отправил «Глотнуть воздуха» В. Голланцу в соответствии со старым контрактом, требовавшим предоставления этому издателю права первым принять решение о публикации рукописи или же отвергнуть ее. Контракт распространялся на три новых романа.

В глубине души автор надеялся, что Голланц отвергнет «Глотнуть воздуха». Чтобы это произошло в последний момент, Оруэлл вписал в сатирическую сцену заседания клуба левой книги образ докладчика, который должен был если не оскорбить Голланца, то, по крайней мере, вызвать у него негативную реакцию. Скорее всего, эта дополнительная сцена пришла в голову Оруэллу случайно. Но писатель сохранил этот образ и затем использовал его, разумеется, в значительно более усовершенствованном и отточенном виде в «двух минутках ненависти», которые стали важным элементом тоталитарного бытия в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре». Некоторые авторы полагают, что Оруэлл создал карикатуру на самого Голланца. С этим согласиться трудно. Голланц выступал сдержаннее, стремился аргументировать свои высказывания. Да и внешне он никоим образом не походил на персонаж. Свой прямой карикатурный портрет он, будучи человеком неглупым, вряд ли мог здесь увидеть, но то, что писатель хлестко высмеивал то, что руководителю клуба левой книги было идеологически близко и дорого, не могло его не задеть.

Герой романа Оруэлла, лектор, низенький человек средних лет, казался безобидным, но только до той поры, пока не стал произносить пустую речь, состоявшую из лозунгов, связанных между собой случайными фразами, но проникнутую чувством бешеной ненависти ко всем тем, кто был с ним хоть в чем-то не согласен. Правда, объектом ненависти у оруэлловского персонажа были абстрактные «фашисты», но существа дела это не меняло. Оратор говорил «скрипучим голосом», бездумно повторяя вновь и вновь одни и те же лозунги. Вот как воспринимал это выступление попавший на собрание герой романа, Джордж Боулинг: «Это действительно мрачная сцена - у человека был орган, подобный бочке, из которой на вас низвергалась в течение часа пропаганда... Ненависть, ненависть, ненависть. Давайте все мы соберемся вместе и будем хорошенько ненавидеть... Я видел стоящую перед ним картину... Он видел себя самого, бьющего человеческие лица гаечным ключом. Разумеется, это были лица фашистов»⁵⁵⁵.

Отсылая своему литагенту рукопись, Оруэлл писал 25 апреля 1939 года: «Книга, конечно, - это всего лишь роман, и более или менее аполитичный... Но у него общая пацифистская тенденция, и есть одна глава... которая описывает собрание клуба левой книги и против которой Голланц бесспорно будет возражать. Я думаю также, что, вполне возможно, какие-то коммунистические друзья Голланца давят на него, чтобы он устранил меня и других политически ненадежных писателей из списка своих авторов»⁵⁸¹. Однако прогнозы Оруэлла не оправдались. Голланц принял рукопись, попросив внести лишь незначительные изменения. Его коммерческие интересы превысили политические амбиции. Голланц четко знал различие между политической публицистикой и художественным произведением. Он отказался печатать «Памяти Каталонии», но принял новый роман, который имел высокие художественные достоинства и мог принести должную прибыль. В середине июня 1939 года «Глотнуть воздуха» вышел в свет. Это было последнее произведение Оруэлла, опубликованное в издательстве Голланца.

Успех романа был безусловным. Он вышел двумя изданиями, одно за другим. В прессе появились весьма позитивные отклики. Были, разумеется, и недоброжелательные рецензии, но они публиковались в неавторитетных изданиях и проходили мимо читающей публики. Популярность Оруэлла, несколько понизившаяся после злобных атак на него со стороны коммунистов и их союзников в связи с «поддержкой ПОУМ», вновь стала расти. Однако радость удачи была омрачена смертью отца. В последних числах июня Эрик был вызван в Саусволд, где 82-летний Ричард Блэр доживал последние часы. 28 июня Эрик совершил традиционный обряд, возложив две монеты на закрытые глаза скончавшегося. После похорон монеты он выбросил в открытое море как символ отхода в вечность всего того, что связывало отца с этим миром.

6. Пацифист

Накануне Второй мировой войны Эрик Блэр избрал позицию пацифиста, которая косвенно отразилась и на его творчестве, в частности в романе «Глотнуть воздуха». Близкому к нему по взглядам Герберту Риду, считавшему себя анархистом, Оруэлл писал марте 1939 года, еще из Марокко: «Мы... находимся либо в стадии подступающей войны, которая начнется в ближайшие два года, либо в стадии длительных военных приготовлений, либо, возможно, фиктивных военных приготовлений, предназначенных для того, чтобы скрыть от нас нечто другое, но во всех этих случаях в явном процессе фашизации, ведущем к авторитарному режиму типа австрофашизма. Поскольку целью, действительной или мнимой, является война против Германии, основная часть левых отождествляет себя с процессом фашизации, который в конце концов означает сокращение заработной платы, подавление свободы слова, жестокость в колониях и т. д.»⁵⁵⁶.

Иначе говоря, в отношении левых (но не коммунистических) сил в демократических странах Оруэлл занял позицию, сходную с коммунистами, обзывавшими социал-демократов социал-фашистами и считавшими левых социал-демократов наибольшей опасностью для рабочего движения. В этот короткий предвоенный период писатель фактически не видел различий между политикой тоталитарных режимов и демократических государств, считая, что и демократические страны находятся на стадии «фашизации». Сама же переписка с Гербертом Ридом завязалась в связи с тем, что последний прислал Оруэллу манифест «К свободному революционному искусству» (Towards a Free Revolutionary Art), подписанный французским пи-сателем-сюрреалистом Андре Бретоном и мексиканским художником-монументалистом Диего Риверой, но написанный на самом деле находившимся в Мексике JI. Д. Троцким⁵⁵⁷. В этом документе содержался призыв к созданию независимых ассоциаций революционных писателей, художников и других деятелей искусства, которые объединились бы затем в международную федерацию. Оруэлл подписал документ, предложив внести в него некоторые небольшие уточнения. Но никакого желания заняться организационной деятельностью, которая потребовалась бы для создания соответствующей организации в Великобритании, он не выразил⁵⁵⁸.

Судя по некоторым документам, пацифистская позиция Оруэлла стала созревать еще во время пребывания в санатории Престон-Холл. Там он написал небольшую брошюру объемом в 20-25 страниц печатного текста под названием «Социализм и война». Он послал текст Л. Муру, прося найти издателя⁵⁵⁹, но пристроить работу не удалось. По требованию автора Мур уничтожил рукопись, и о ней, со слов самого Оруэлла, было известно лишь то, что она касалась «в большей или меньшей степени темы пацифизма»⁵⁶⁰.

Пацифистские взгляды в публицистике Оруэлла предвоенных лет проявились довольно четко. Он сформулировал их, в частности, в статье, помещенной в «Нью инглиш уикли» (статья была представлена в качестве письма издателю)⁵⁶¹. Автор пренебрегал тем, что гитлеровская Германия проводит агрессивный курс и готовится к захватнической войне в Европе, тогда как западные демократии находятся в состоянии пассивной обороны. Оруэлл полагал, что британские власти ожидают от народа поддержки «капиталистическо-империалистической» войны, когда она разразится, а громкие слова о защите демократии и борьбе против фашизма произносятся в либеральных кругах только для того, чтобы скрыть главное - подготовку войны капиталистами. «Вы не можете сейчас ожидать повышения зарплаты, потому что мы должны готовиться к войне. Пушки важнее масла», - писал Оруэлл, перефразируя популярный лозунг нацистской пропаганды, впервые озвученный Рудольфом Гессом в речи 11 октября 1936 года и многократно после этого повторяемый и германскими руководителями, и агитработниками. Самым известным вариантом стало высказывание Германа Геринга: «Пушки лучше масла. От пушек становятся сильнее. От масла жиреют». Теперь известным британским левым писателем Джорджем Оруэллом этот лозунг был перенесен на британскую почву.

Оруэлл крайне подозрительно относился к прекраснодушной антифашистской фразеологии. Испанская война научила его не доверять демократическим фразам, не подкрепленным конкретными делами, а то и противоречащим проводимой политике. Мог ли он быть доверчив по отношению к аналогичным заявлениям в Великобритании, где правительство Чемберлена буквально лебезило перед Гитлером? В рассматриваемой статье и других своих публикациях он ставил вопрос, к какой войне готовятся политические лидеры Великобритании - против Гитлера или за сохранение капиталистической системы. Возмущаясь фактически покровительственным отношением британских консерваторов к нацистам, он в то же время резко критиковал их не за политику умиротворения Гитлера, а за подготовку страны к войне с Германией, потому что для Оруэлла даже эта война была империалистической.

7. Война и ненаписанная сага

Начало мировой войны 1 сентября 1939 года поставило Оруэлла в затруднительное положение. В новых условиях, когда его страна стала воюющей стороной, правда ведшей поначалу «странную войну», без активных военных действий, пацифистская позиция Оруэлла приближалась к пораженчеству в столкновении с реакционным, человеконенавистническим, тоталитарным режимом - фашистским. Пока бывший борец с фашизмом в Испании философствовал о том, как применить пацифизм к сложившейся ситуации, немцы захватили большую часть Франции, объявившей о капитуляции. В самой Великобритании вместо умиротворителя Чемберлена во главе правительства стал Уинстон Черчилль, осуждавший пассивную британскую внешнюю политику и полный решимости вести войну с Германией до победного конца. В то же время «битва за Англию» (как назвал ее Черчилль) или «блицы» (как называло их население) - массированные налеты германской авиации на Лондон и другие города страны - свидетельствовали о намерениях Гитлера заставить Англию сдаться и запросить мира.

С 7 сентября 1940 года 57 ночей подряд германская авиация бомбила Лондон. Одним из самых разрушительных был первый налет. Блэр в этот вечер был в гостях у Коннолли, жившего в районе Пиккадили. Они поднялись на крышу и наблюдали, как один за другим вспыхивали пожары в доках Ист-Энда. С некоторым злорадством он записал в дневник, что был потрясен «размерами и великолепием пламени»⁵⁶². Они вынуждены были укрыться, так как рядом с ними упал осколок бомбы. Оруэлл «чувствовал себя как дома во время блица - в этой обстановке падающих бомб, мужества, разрушений, нехватки всего, бездомности, признаков революционного настроения»⁵⁶³. В другой раз бомба разорвалась недалеко от дома Блэров. Услышав страшный грохот, Эрик невозмутимо спросил жену: «Случилось что-нибудь?» Столь же спокойно Эйлин ответила: «Только окна вышибло».

Блэры никогда не спускались в бомбоубежище во время ночных налетов. Часто они походили к окну и наблюдали, что происходит на улицах и сколь разрушителен налет, а затем выходили на улицу, чтобы помочь в случае необходимости соседям⁵⁶⁴. Позже Оруэлл признался, что испытывал гордость за своих сограждан, которые с почти невозмутимым видом, не спеша, не обгоняя друг друга, направлялись в бомбоубежища по сигналу воздушной тревоги и покидали их, как только завершался налет, чтобы проверить, цел ли их дом, и начать разгребать образовавшиеся завалы. Иногда же даже под бомбами они не прерывали привычных занятий. С восторгом, но и с оттенком садизма Эрик сделал запись в дневнике 17 сентября 1940 года о своем парикмахере и его клиентах, которые, как ни в чем не бывало, продолжали свои занятия во время бомбардировок: «Когда-нибудь бомба упадет так близко, что заставит его вскочить, и он срежет кому-нибудь половину лица»⁵⁶⁵.

Самому ему не раз предлагали переждать эти страшные месяцы в деревне Воллингтон. Обычно в таких случаях он отделывался общими фразами, но как-то в сердцах ответил: «Пока идет война, надо оставаться здесь. Нельзя уезжать, когда людей бомбят, как в аду»⁵⁶⁶.

Однажды Эйлин, которая, как и многие лондонцы, опасалась самого худшего, заговорила об отъезде в Канаду на случай оккупации Британских островов немцами, добавив, что и оттуда можно будет вести пропаганду против нацизма. «Лучше умереть, если необходимо», - ответил Эрик, а в дневнике, записав этот разговор, добавил с грустью: «Лучше умереть, если это необходимо, и, может быть, в смысле пропаганды смерть окажется полезнее, чем жизнь за границей без существенной пользы и за счет благодеяний других людей. Не то чтобы я хотел умереть; у меня есть так много всего, для чего следует жить, несмотря на плохое здоровье и на то, что нет детей»⁵⁹³.

И все же после начала войны Оруэлл на публике вел себя так, будто ничего сверхъестественного не произошло. Он явно колебался, не приняв окончательного решения, оставаться ли ему пацифистом-пораженцем или же изменить свои политические предпочтения. В журналах продолжали появляться его рецензии и обзоры, в которых автор, как правило, отказывался от каких-либо даже самых общих оценок современной ситуации. И только по некоторым высказанным как бы вскользь мыслям можно понять, какая трудная внутренняя трансформация происходила в сознании и чувствах этого неординарного человека.

Бесспорное влияние оказала трагедия в семье. Когда началась война, брат Эйлин известный хирург Лоуренс О’Шонесси добровольно поступил в вооруженные силы и в звании майора медицинской службы в составе британского экспедиционного корпуса отправился во Францию. Ему говорили, что он напрасно подвергает себя столь серьезной опасности, что он мог бы оказать гораздо большую помощь в военных госпиталях на родине. Лоуренс обычно отвечал, что стремится приобрести незаменимый опыт полевой хирургии, весьма полезный в будущей медицинской практике. В конце мая 1940 года Лоуренс был в британских войсках, осажденных немцами в районе города Дюнкерка. Британское командование организовало грандиозную по тем временам операцию по спасению своих войск. Для их эвакуации было использовано около тысячи судов самого разного водоизмещения вплоть до рыбацких моторных лодок. В ходе операции под названием «Динамо» с 27 мая по 4 июня было вывезено около 340 тысяч военнослужащих, которые были прижаты к берегу и почти потеряли шансы на спасение⁵⁶⁷. Лоуренсу, на протяжении всех этих дней оказывавшему помощь раненым, выжить не удалось. Он был убит шальным снарядом в конце эвакуации.

Гибель брата, к которому Эйлин была очень привязана, привела ее в состояние депрессии, от которой она не могла избавиться длительное время. Эрик также глубоко переживал гибель близкого человека и в то же время пытался скрыть состояние своей жены от окружающих. В ряде писем, в разговорах со знакомыми он утверждал, что Эйлин просто слишком много времени и усилий уделяет своей работе в цензурном ведомстве, куда она поступила в начале войны, что он уговаривает ее оставить эту бессмысленную, истощающую нервы и к тому же неприятную бюрократическую должность. Лишь изредка Эрику удавалось с большим трудом уговорить жену пойти к друзьям или на какие-то мероприятия. Журналист Тоско Файвел, участвовавший, как и его жена Мэри, вместе с Оруэллами в одной из дискуссионных групп, организованной издателем Варбургом, встретился с ними на одном из заседаний после долгого перерыва. Он вспоминал: «Мы все заметили, какие глубокие изменения произошли с ней. Пока мы разговаривали, она сидела в саду, погруженная в молчание... Мэри сказала, что она показалась ей полностью отрешенной. Так как Оруэлл и Эйлин были до определенной степени скрытными, только после второго или третьего ее визита мы узнали, что ее брат... был убит»⁵⁶⁸.

В августе 1940 года Оруэлл опубликовал эссе, посвященное творчеству английского романиста и драматурга второй половины XIX в. Чарлза Рида, которого считали последователем Диккенса. Об этом писателе в очерке говорилось, что он «был просто джентльменом из среднего класса с несколько большей сознательностью, чем большинство, столь же оторванное от жизни, как шахматная игра или даже задача по складыванию кубиков»⁵⁶⁹. Писатель не может быть оторван от того, что происходит вокруг него, - так читались эти строки применительно к современности. Прошло еще несколько месяцев, и осенью 1940 года на свет появился очерк Оруэлла «Моя страна, справа или слева» (My Country, Right or Left). Название очерка было созвучно с широко распространенным лозунгом патриотов «Это моя страна, права она или неправа», произнесенным впервые американским общественным деятелем Стивеном Дектюром в 1816 году⁵⁷⁰. Признавая уместность высказывания, Оруэлл подчеркивал поляризацию и одновременно определенную степень единства британского народа в военных условиях. Он признал, что «в глубине сердца оставался патриотом, никогда бы не занялся актами саботажа или другими действиями, направленными против собственной стороны». Слово «родина» он предпочитал не произносить, считая его слишком официозным и высокопарным. Оруэлл писал, что поддерживает войну и «будет сражаться». Англия находится на странном этапе истории, когда революционер должен стать патриотом, а патриот революционером⁵⁷¹.

Пацифист Оруэлл перестал существовать. Теперь он указывал на лояльность своей стране и готовность сражаться за нее, когда она находится в опасности: это такие чувства, которые трудно объяснить; «верность одновременно Англии Чемберлена и завтрашней Англии может показаться невозможной, если не знать, что это повседневное явление».

Вслед за этим последовали рассуждения по поводу особенностей британского менталитета, которому свойственны патриотические чувства, имеющие некую абстрактную составляющую, но конкретно определяемые цели, направленные на сохранение своей страны, ее обычаев, языка, культуры. Более того, британцы разного социального положения, в том числе люди не очень бедные, распространят свой патриотизм и на социалистическое общество, если таковое возникнет в их стране, выкручивался Оруэлл, пытаясь связать свой патриотизм с социализмом. Он писал несколько позже в «Письме из Лондона», опубликованном в американском левом журнале «Партизан ревью»⁵⁷²: «Люди, которые встают по стойке “смирно” при звуках “Господи, спаси короля”, с готовностью распространят свою лояльность на социалистический режим, если с ними обращаться с минимальным тактом. Однако в летние месяцы никто не увидел такой возможности, лейбористские лидеры (за исключением, возможно, Бевина⁵⁷³) позволили превратить себя в ручных котов правительства, и, когда вторжение не удалось и воздушные налеты стали менее ужасными, чем все ожидали, квазиреволюционное настроение пошло на убыль. В настоящее время правые ведут контрнаступление... Возможно, что одна-две левые газеты будут вскоре закрыты. Как говорят, вопрос о закрытии “Дейли уоркер” уже обсуждается кабинетом. Но такое движение маятника не является жизненно важным, если не верить, а я не верю, и сомневаюсь, верят ли в это люди моложе пятидесяти лет, что Англия сможет выиграть войну, не пройдя через революцию, и просто возвратится к “нормальности” до 1939 года с тремя миллионами безработных»⁵⁷⁴.

Важнейшим фактором, побудившим Оруэлла отказаться от пацифистских установок и встать на патриотические позиции, было подписание советско-германского договора о ненападении 23 августа 1939 года, за неделю до нападения Германии на Польшу и начала Второй мировой войны⁵⁷⁵. Оруэлл признался в этом в статье «Моя страна, справа или слева», причем представил читателю свои мысли сном: «Несколько лет я относился к войне как к кошмару и иногда выступал против войны с речами и писал против войны памфлеты. Но в ночь перед сообщением о подписании русско-германского пакта мне приснилось, что война началась. Это был один из тех снов, которые... открывают нам наши истинные чувства. Этот сон открыл мне две вещи. Во-первых, что я вздохну с облегчением, когда эта война, которую мы давно боимся, наконец начнется; и, во вторых, что в душе я патриот, что я не буду саботировать ее и не выступлю против своих, что я буду поддерживать войну и буду воевать, если это окажется возможно. Когда я спустился вниз по лестнице и увидел газету, сообщающую о прилете Риббентропа в Москву»⁵⁷⁶.

После подписания пакта Молотова - Риббентропа, а уж тем более после вступления Великобритании в войну, Оруэллу требовалось пересмотреть и собственную гражданскую позицию, и свои творческие планы. Еще в 1939 году он задумал многотомный роман, трилогию. Он писал Муру 19 июля о «своего рода саге» в трех частях⁶⁰⁴ и даже придумал название первой книги: «Быстрый или мертвый» (The Quick or the Dead). В записной книжке появлялись отдельные заметки для нового романа, но они становились все более редкими, а затем записи прекратились. Оруэлл охладел к задуманному было произведению. Позже он объяснял это тем, что не рассчитал сил. Не исключено, что он счел значительно более важным сосредоточиться в условиях войны на политической публицистике. Только в победном 1945 году появилось на свет его новое художественное произведение, принесшее автору всемирную славу, - повесть «Скотный двор», где были использованы некоторые наработки, предназначенные для трилогии, в частности образ лошади по имени Боксер, которую беспощадно избивает кнутом армейский офицер.

8. «Лев и Единорог»

(поворот к патриотизму)

После начала войны Эйлин, а затем и Эрик вернулись в Лондон. Эйлин осенью 1939 года стала работать в отделе цензуры министерства информации, жила в районе Гринвич вместе с семьей своего брата Лоуренса. По выходным дням она возвращалась к мужу в Воллингтон, хотя в условиях военного времени поездки занимали много времени, были очень утомительны, и с Эриком Эйлин проводила считанные часы. Депрессия, вызванная гибелью брата, преодолевалась с трудом, и необходимость быть рядом с женой стала для Эрика еще одним поводом перебраться в большой город, несмотря на то, что в тихой деревенской обстановке писалось спокойнее и легче. Посопротивлявшись несколько месяцев, Эрик, продолжавший уверять и Эйлин, и друзей, и самого себя, что предпочитает тихую деревенскую жизнь, позволявшую целиком сосредоточиться на творчестве, тоже вернулся в Лондон. Перед этим он собрал неплохой урожай картофеля, который вырастил на своем земельном участке, предполагая, что предстоит очень долгая и голодная война. Навестивший его перед отъездом старый знакомый писатель Джек Коммон, живший неподалеку, оставил следующую зарисовку: «Он стоял с мотыгой, выглядел очень хрупким, лицо с глубокими морщинами и до жалости хлипкая грудь. Его прочные брюки из рубчатого плиса придавали его ногам массивность, странно контрастировавшую с его изможденным туловищем. После чая мы долго разговаривали. Он говорил характерным глухим до смерти голосом, совершенно не смеясь, только иногда тоскливо хмыкал; во всем, что он говорил, звучала усталость»⁵⁷⁷.

Оруэлл действительно переутомился за последние годы и был в дурном настроении из-за отъезда Эйлин. Не особенно частые ее посещения, сократившиеся до двух раз в месяц по выходным, совместной жизнью называть было трудно. Оказалось, что, несмотря на случавшиеся ранее споры и ссоры, Эрику без жены было тяжело. Он пытался смотреть на происходящее с оптимизмом:

«Помимо моей работы я больше всего люблю заниматься огородом, особенно выращивать овощи. Я люблю английскую кухню и английское пиво, французское красное вино и испанское белое вино, индийский чай, крепкий табак, горящий уголь, свет свечи и удобные кресла. Я не люблю большие города, шум, автомобили, радио, консервированную пищу, центральное отопление и “современную” мебель. Вкусы моей жены почти полностью совпадают с моими»⁵⁷⁸, - писал Оруэлл для американского справочника «Авторы двадцатого века» (Twentieth Century Authors).

Последняя фраза была сильным преувеличением. Тем не менее через восемь месяцев после переезда Эйлин в Лондон Эрик отправился за нею. В мае 1940 года он снял крохотную двухкомнатную квартиру на верхнем (четвертом) этаже дома по улице Чегфорд в районе Риджент-парка, неподалеку от знаменитой Бейкер-стрит - вымышленной резиденции Шерлока Холмса и доктора Ватсона, в которой ныне расположен музей прославленного детектива. В доме Блэров даже не было лифта, а окна квартиры выходили на гаражи и мусорные свалки. Жизнь в столице все более дорожала, и Блэрам приходилось максимально экономить.

В Лондоне Оруэлл стал участвовать в издании серии политических памфлетов. Идея принадлежала его хорошему знакомому журналисту Тоско Файвелу. Серия должна была разъяснить перспективы участия Великобритании во Второй мировой войне в союзе с Соединенными Штатами и способствовать тому, чтобы в итоге «Британия стала во главе широкого и более свободного Британского содружества»⁵⁷⁹. Выпускать памфлеты согласилось издательство Зеккера и Варбурга. Серия получила название «Прожектор» (Searchlight Books)⁵⁸⁰. Из 17 запланированных работ в 1941-42 годах были изданы десять. Затем в связи с прямым попаданием немецкой бомбы в здание, где находились типография и склад издательства, выпуск серии был прекращен.

Первой в середине февраля 1941 года а рамках серии была издана работа Д. Оруэлла «Лев и Единорог» (The Lion and the Unicorn)⁵⁸¹. Книга открывалась эмоциональным и логическим обоснованием тех чувств, которые испытывал автор по отношению к собственной стране, - чувств, подобных тем, которые испытывает любой нормальный человек, ощущающий свою страну как особый «свой» мир, может быть, отнюдь не идеальный, может быть, даже отсталый и провинциальный по сравнению с другими странами, но именно тот, к которому человек накрепко привязан происхождением, привычками, всеми элементами культуры. «Когда возвращаешься в Англию из чужой страны, сразу возникает ощущение, что дышишь другим воздухом. Об этом тебе дают знать тысячи мелочей... - писал Оруэлл. -Есть что-то особенное и своеобразное в английской цивилизации... Почему-то она ассоциируется с плотными завтраками и хмурыми воскресеньями, дымными городами и извилистыми дорогами, зелеными полями и красными почтовыми ящиками. У нее собственный аромат. Кроме того, она непрерывна, она простирается в будущее и в прошлое, что-то в ней не умирает, она сохраняется, как живое существо. Что общего у Англии 1940 года и Англии 1840-го? А что общего у вас с пятилетним ребенком, чью фотографию ваша мать держит на камине? Ничего, кроме того, что вы один и тот же человек. И главное, это ваша цивилизация, это вы. Вы можете проклинать ее или смеяться над ней, но вдали от нее никогда не будете счастливы. Пудинги на сале и красные почтовые ящики запали вам в душу. Хорошее или плохое - это ваше, вы часть этого и до гроба будете носить отметины, которые оно оставило на вас»⁵⁸².

Широкими, подчас грубыми мазками Оруэлл стремился охарактеризовать особенности британской, прежде всего английской, ментальности, выявить и четко прослеживаемые, и едва уловимые черты, присущие всем представителям этой цивилизации, при столь же явно различимых индивидуальных и групповых различиях между ними. Он считал, что одной из наиболее заметных черт английской цивилизации является ее «мягкость». Эту черту сразу же замечают приезжающие в Англию иностранцы, даже когда они не формулируют ее именно таким образом. Кондукторы автобусов здесь не раздражаются и не вступают в пререкания с пассажирами, а полицейские не носят револьверов. Но что Оруэлл считал еще более важным - это отвращение англичан к войне и милитаризму.

Впрочем, говоря о «мягкой» английской ментальности, автор сам ловил себя на противоречии и с внешними действиями Великобритании, и с ее внутренними порядками. Он признавал сочетание этой «мягкости» с сохранением заокеанской империи, в которой владычество поддерживается силой. Он указывал на варварство и анахронизмы - телесные наказания и смертная казнь через повешение. Хотя и то и другое жестоко и непристойно, серьезных протестов со стороны общественности эти пережитки никогда не вызывали. «Наше уголовное право устарело, как мушкеты в Тауэре», - резюмировал Оруэлл.

Отсюда прямая логическая дорога к британскому уважению закона - чему-то, стоящему выше и государства, и отдельной личности, далеко не всегда справедливому, но неподкупному. Уважение к закону - свойство всех британцев, даже тех, кто его грубо нарушает. «У отъявленных врагов общества это чувство так же сильно, как у всех остальных». Последнее утверждение иллюстрировалось не только воспоминаниями преступников и тюремными дневниками, но и иронической, если не сказать издевательской, ссылкой на письма, посылаемые в газеты про-фессорами-марксистами, отвергающими «буржуазное право», но тут же, нимало не смущаясь, указывающими на «нарушения британского правосудия».

Развивая логическую линию британского менталитета и его связи с отношением к собственной стране, Оруэлл вступал на путь анализа особенностей британского патриотизма, его узкоэтнических особенностей (чувств англичан, шотландцев, уэльсцев), чувств различных имущественных групп. Он приходил к выводу, что «огромное большинство людей ощущают себя единой нацией и сознают, что друг на друга похожи больше, чем на иностранцев. Патриотизм обычно сильнее классовой ненависти и всегда сильнее какого угодно интернационализма». Он указывал, что патриотические чувства у средних слоев проявляются сильнее, чем у высших, что патриотизм рабочего класса - глубокий, но бессознательный. «Во всех странах бедные - большие националисты, чем богатые; но английские рабочие выделяются своим отвращением к иностранным обычаям. Даже когда им приходится жить за границей годами, они не желают привыкать к иностранной пище и учиться иностранному языку».

Подводя итог своеобразной, порой парадоксальной характеристике британского общества с его патриотизмом, перемешанным с национализмом, Оруэлл, жертвуя близким ему ранее «классовым подходом», заключал, что «Англия - не “царственный остров” из заезженной фразы Шекспира⁵⁸³, но и не ад, изображаемый доктором Геббельсом. Гораздо больше она напоминает семью, довольно консервативную викторианскую семью, где выродков мало, но очень много разнообразных скелетов в чуланах. У нее есть богатые родственники, перед которыми надо лебезить, и бедные родственники, которых можно травить, и есть круговая порука молчания касательно источника семейных доходов. Эта семья, где молодых придерживают, а распоряжаются, по большей части, безответственные дядья и прикованные к постели тетки. И все же это - семья. У нее свой язык и общие воспоминания, и при появлении врага она смыкает ряды. Семья, во главе которой не те люди, - и точнее, наверное, Англию одной фразой не опишешь».

От сравнительно подробной характеристики особенностей британского менталитета в различных его социальных, этнических и прочих разновидностях Оруэлл переходил к воспроизведению того, что он понимал под социализмом и в чем расходился фактически со всеми теми, кто считал себя приверженцами социалистической доктрины. Соглашаясь, наконец, с тем, что социализм немыслим без общественной собственности на средства производства, он дополнял этот признак другими, не менее, по его мнению, важными: «достаточно приблизительное» равенство доходов, политическая демократия, ликвидация наследственных привилегий. При этом демократическим институтам уделялось особое внимание, ибо без контроля над правительством государство превратится в «самокооп-тирующуюся политическую партию», а в результате этой процедуры в полной мере возвратятся как привилегии, так и олигархия.

Перед Оруэллом вставала задача противопоставить свой умозрительный демократический социализм тому феномену, который именовал себя национал-социализмом германского образца или просто немецким вариантом фашизма. Автор еще не вводил в свою работу понятие тоталитаризма, которое уже фигурировало в социологии и политологии, но не получило широкого распространения. Оруэлл изредка также пользовался этим термином, но редко и без попыток объяснить смысл нового термина. Он, однако, приблизился к пониманию того, что существуют правототалитарный («буржуазный») и левототалитарный («социалистический») варианты этой антидемократической общественной системы. Он полагал, что фашизм - форма капитализма, заимствовавшая у социализма некоторые черты, причем только те, которые обеспечивают военную эффективность. При сохранении частной собственности и эксплуатации рабочих капиталистами экономикой и социальными отношениями распоряжается государство, на которое трудятся и предприниматели, и рабочие, хотя их доходы сильно разнятся. «Эффективность этой системы, не страдающей от расточительства и различных помех, очевидна. За семь лет она построила военную машину, мощнее которой не видел мир».

В то же время Оруэлл решительно отвергал мысль о том, что нацизм носит социалистический характер, причем главным водоразделом считал даже не сохранение частной собственности, а убежденность в неравенстве людей, в превосходстве немцев над остальными народами. «Хотя своего рода военный социализм и существует в германском государстве, - писал он, - отношение последнего к завоеванным нациям - отношение эксплуататора. Чехи, поляки, французы и пр. существуют для того, чтобы производить нужную Германии продукцию, а взамен получать тот минимум, который удержит их от открытого бунта. Если завоюют нас, нашей работой будет, вероятно, производство оружия для будущей войны Германии с Россией и Америкой». Именно с этой точки зрения он оценивал военно-экономические преимущества нацистской системы над западной, в частности британской. «Либо пушки, либо масло, как заметил маршал Геринг. Но в чемберленовской Англии такая перестройка была невозможна. Богатые не потерпели бы возросших налогов, а покуда богатые нескрываемо богаты, нельзя чересчур обременить налогами и бедных. Кроме того, пока главной целью производителя является прибыль, ему нет смысла переключаться с потребительских товаров на оружие».

Оруэлл утверждал, что имущие слои Великобритании упорно не желали понять природу фашизма и характер современной войны. А из этой среды фальшиво-оптимистические настроения распространялись и на средние, и на низшие слои населения. В результате, «когда пришла беда», оказалось, что Британия испытывает нехватку буквально во всех военных материалах, но «не в патефонах, губной помаде и шоколаде». Одновременно с этим он отмечал определенный перелом в общественном мнении, состоявший в том, что все большее число серьезно мыслящих людей стало задумываться об определенных преимуществах плановой экономики, указывал на необходимость привлечения к управлению новых людей. Отсюда вытекала весьма робкая надежда на то, что приход к руководству новых людей, не обремененных традиционным консервативным мышлением и корыстными интересами, может повернуть магистраль развития британского общества в социалистическом направлении.

С точки зрения и последующего опыта, и научной аналитики рассуждения Оруэлла носили несбыточный, нереальный, утопический характер. Он не понимал, что «общественная собственность» неизбежно превращается в государственно-монополистическую, что «плановая экономика», если она выходит за пределы самого общего регулирования экономической жизни, обрекает хозяйство на застой и отставание, что демократический социализм, рассматриваемый как социально-экономическая система, а не в качестве комплекса мер по социальной защите части населения, нуждающейся в таковой, в конечном итоге ведет к тоталитаризму. Впрочем, социализм Оруэлла продолжал оставаться весьма своеобразным, не очень похожим на то, что обычно в 1930-е годы подразумевалось под этим понятием. «Революция - не значит красные флаги и уличные бои», - писал он, прекрасно понимая, что революция в общепринятом смысле слова это именно красные флаги и уличные бои. Отнюдь не предусматривалась Оруэллом и диктатура одного класса, да и вообще в новом обществе, по Оруэллу, сохранялась частная собственность, и только доходы людей должны были быть несколько сближены, При этом он писал и о превращении средств производства в государственную собственность, и о необходимости национализации, не формулируя, какие именно отрасли и какого размера предприятия предлагал национализировать, в какие сроки, в каких формах, за выкуп или безвозмездно... Он формулировал шесть пунктов, которые, по мнению автора, должны были способствовать превращению Великобритании в социалистическую страну, что для Оруэлла оставалось основной политической задачей:

«Национализация земли, шахт, железных дорог, банков и важнейших отраслей промышленности. Ограничение доходов таким образом, чтобы максимальный не облагаемый налогом доход в Британии не превышал минимального больше чем в десять раз. Реформа системы образования в демократическом духе. Немедленно предоставить Индии статус доминиона, с правом отделения после войны. Сформировать Генеральный совет империи, где будут представлены цветные народы. Заключить формальный союз с Китаем, Абиссинией и другими жертвами фашистских держав. Общее направление этой программы очевидно. Она открыто нацелена на то, чтобы превратить эту войну в революционную войну и Англию - в социалистическую демократию».

Во всем этом перечне только первый пункт имел формальное отношение к социализму (да и то в самом ограниченном его понимании, ибо национализация банков и «важнейших отраслей промышленности» не означала ликвидации фундаментальных основ капиталистического общества - частной собственности и рыночных отношений). Речь, по существу, шла только об известном ограничении крупного капитала при сохранении существовавшей системы частной собственности и рынка в целом. Именно этот комплекс мер в целом провело после Второй мировой войны лейбористское правительство К. Эттли, не превратив Великобританию в социалистическую страну. Что касается всех остальных пунктов, то они носили чисто демократический характер. В мировоззрении Оруэлла социализм оставался неким моральным символом, данью «чему-то прекрасному», хотя и вряд ли реализуемому. Более того, Оруэлл не собирался вводить «демократический социализм» как систему, даже в урезанном виде, немедленно или непосредственно после войны. Он полагал, что это длительный, очень сложный и противоречивый процесс. «Некоторые пункты, предложенные здесь, можно выполнить немедленно, другие потребуют годов или десятилетий и даже тогда не будут выполнены полностью. Полностью не осуществляется ни одна политическая программа. Важно, чтобы нечто подобное было объявлено нашей политикой. Главное всегда - направление».

Интересен облик пришедшего к власти революционного вождя новой Англии, каким видел его Оруэлл:

«Он отменит палату лордов, но, вполне вероятно, не отменит монархию. Он оставит недоделки и анахронизмы повсюду - судью в его нелепом парике и льва и единорога на пуговицах солдатской фуражки. Он не установит явной диктатуры одного класса. Он сгруппируется вокруг прежней лейбористской партии и массовую поддержку будет иметь в профсоюзах, но вберет в себя и большую часть среднего класса, и многих молодых людей из буржуазного сословия. Руководство его будет набираться по большей части из нового неопределенного слоя квалифицированных рабочих, технических специалистов, авиаторов, ученых, архитекторов и журналистов - людей, которые чувствуют себя своими в век радио и железобетона. Но он никогда не расстанется с традициями компромисса и верой в то, что закон выше государства. Он будет расстреливать предателей, но перед этим справедливо судить, а иногда и будет оправдывать. Всякий открытый бунт он подавит быстро и жестоко, но будет очень мало мешать свободе устного и письменного слова. Политические партии с разными названиями будут существовать по-прежнему, революционные секты - по-прежнему публиковать свои газеты и так же мало привлекать внимания. Он отделит церковь от государства, но не будет преследовать религию. Он сохранит смутное уважение к христианскому моральному кодексу и время от времени будет говорить об Англии как о “христианской стране”. Католическая церковь поведет с ним войну, но неконформистские секты и большая часть англиканской церкви смогут найти с ним общий язык. Он настолько сохранит связи с прошлым, что иностранные наблюдатели будут поражены, а иной раз и усомнятся: была ли вообще революция».

Именно в связи с таким необычным пониманием социализма и социалистического лидера в тексте работы появилось выражение «лев и Единорог» - как символы традиционной Англии, в которую оруэлловский социализм должен был органически вписаться. При этом Оруэлл был уверен, что если бы такое социалистическое движение возникло, то другие социалисты встретили бы его в штыки и объявили бы фашизмом, поскольку в то время, когда писалась работа «Лев и Единорог», марксистами объявляли себя не только коммунисты, но и лейбористы. Так что оруэлловский социализм по существу противопоставлялся всем социалистическим течениям, включая и Независимую рабочую партию, в которой автор перед этим недолгое время состоял. Как это ни парадоксально, но война придала Оруэллу заряд оптимизма. В мирное время он не верил в возможность преобразования британского общества на «справедливых» началах. После войны, как он предполагал, социализм должен был восторжествовать. Но для этого нужна была победа: «Нам не удастся построить общество, которое в западной стране может считаться социалистическим, не победив Гитлера; с другой стороны, нам не удастся победить Гитлера, экономически и социально оставаясь в девятнадцатом веке. Прошлое борется с будущим, и у нас есть два года, год, может быть, всего несколько месяцев, чтобы обеспечить победу будущему». Так, с некоторым усилием и натяжкой, Оруэлл замкнул круг и свел воедино борьбу с фашизмом (нацизмом), победу Великобритании во Второй мировой войне, революцию и торжество социализма.

Патриотические выступления, проявляемые представителями различных социальных групп, от крупных собственников и земельной аристократии до рабочих и бедных арендаторов в сельском хозяйстве, Оруэлл объявлял тяготением к социализму. Он действительно верил в это эмоциональное тяготение, которое он отождествлял с прогрессивным развитием своей страны, то есть с вектором развития, никакого отношения к социализму как к системе не имеющим. Он завершал свою книгу «Лев и Единорог» словами: «Ничто и никогда не остается на месте. Мы должны приумножить наше наследие или потеряем его; мы должны стать больше или станем меньше; мы должны идти вперед или вернемся вспять. Я верю в Англию и верю, что мы пойдем вперед».

Победителей не судят. В данном случае победителем, бесспорно, оказался Оруэлл. Его небольшая книжка, написанная буквально в один присест осенью 1940 года, была охотно принята читателями и критикой, несмотря (а может быть, благодаря) противоречивой неординарности его суждений и буквально сметена с прилавков. Вслед за первым изданием было выпущено второе. Общий тираж составил 12 тысяч экземпляров - невиданно большой для публицистического издания того времени. Патриотический настрой «Льва и Единорога» побудил центристские и консервативные издания откликнуться на книгу сочувственно. В ней видели фактический призыв к единству нации в условиях войны, призыв к сплочению сил для достижения победы. В призывах к социалистическому переустройству общества увидели необходимое, пусть и не безопасное средство для привлечения левой интеллигенции и социалистически настроенных рабочих к общему делу борьбы с агрессором. Литературное приложение газеты «Таймс», которая была близка к консерваторам, отмечало, что «блестящее эссе Оруэлла представляет собой искреннее желание навести мосты между слишком долго молчавшим, хотя и сильным, британским патриотизмом и неискоренимыми интернационалистскими идеями левого крыла, доминировавшего в британском мышлении между войнами»⁵⁸⁴. И только левый фланг - левые лейбористы и коммунисты - на новую книгу Оруэлла не откликнулся.

Лейбористская партия стала на путь сотрудничества с Консервативной и Либеральной в самом начале войны. Коммунисты вначале разоблачали войну как «империалистическую с обеих сторон» (поскольку Сталин в тот момент дружил с Гитлером). Но после того как 22 июня 1941 года Германия совершила нападение на СССР и премьер-министр Великобритании Черчилль объявил о поддержке в войне с Германией Советского Союза, война мигом превратилась для компартии из империалистической в «антифашистскую и освободительную».

Пройдет сравнительно немного времени, и Оруэлл вынужден будет признать, что его расчеты продвижения Великобритании к социализму в связи с войной окажутся тщетными. В журнале «Партизан ревью» он писал, что попал в ловушку, поверив в придуманный им же лозунг «Война и революция неотделимы... В конечном итоге мы не проиграли войну и не ввели социализм»⁵⁸⁵, - резюмировал он.

Своеобразным и весьма существенным дополнением «Льва и Единорога» стала еще одна статья 1940 года, которую автор осторожно назвал «Мысли в пути»⁵⁸⁶. Эти мысли касались в основном морально-этических проблем, связанных с религией. Соглашаясь с тем, что религиозную ложь необходимо выкорчевывать без остатка, автор тут же останавливал себя, указывая на крайнюю сложность этой проблемы. Ведь именно из-за лжи, не только религиозной, но и религиозной в том числе, думающий человек становится бунтарем, «и часто безрассудным бунтарем». В то же время, полное исключение Бога из человеческой жизни неизбежно ведет к его подмене псевдобожествами, связанными с псевдосоциалистическими режимами, наподобие нацистского и советского. «Видимо, нельзя жить, полагаясь исключительно на могущество машин и на обобществленную экономику. Сами по себе они только помогают воцариться кошмару, в котором мы принуждены существовать, - этим бесконечным войнам и бесконечным лишениям из-за войн, и колючей проволоке, за которой оказались народы, обреченные на рабский труд, и лагерным баракам, куда гонят толпы исходящих криком женщин, и подвалам, где палачи расстреливают выстрелами в затылок, неслышными через обитые пробкой стены. Ампутация души - это, надо полагать, не просто хирургическая операция вроде удаления аппендикса. Такие раны имеют свойство гноиться».

Именно «ампутация души» постепенно становилась ключевой темой публицистических, а затем и художественных произведений антитоталитаристской направленности Оруэлла. Вновь и вновь писатель напоминал о слепой приверженности человеческих толп разного рода истерическим догмам, которые им внушены и которым они бездумно, подчас страстно, следуют. Становясь элементами (позже это назовут «винтиками») толпы в любой ее форме - нации, единоверцев, класса, - люди теряют свою идентичность, перестают быть личностями. «Чувствуй они хоть немного глубже, и эта преданность сообществу стала бы преданностью самому человечеству, которое вовсе не абстрактно».

9. Как внести личный вклад?

Позиция Оруэлла состояла прежде всего в том, чтобы влить свои максимальные усилия в общую борьбу свободолюбивых народов, внести по возможности личный вклад в борьбу против агрессоров. Он глубоко сожалел, что по состоянию здоровья не будет зачислен в британские вооруженные силы и не сможет воевать. Тем не менее 9 сентября 1939 года, то есть сразу же после вступления Великобритании в войну, он направил прошение о включении его имени в Центральный регистр занятости по обслуживанию военных кампаний (Central register for employment in the war effort). Впрочем, его стремление послужить войне не встретило отклика властей.

Блэр напряженно искал возможности для того, чтобы включиться в военные кампании своей страны не только писательским и журналистским творчеством. Его просто в отчаяние приводила невозможность по состоянию здоровья вступить в вооруженные силы. Он даже подумывал о том, чтобы как-нибудь обмануть медицинскую комиссию и попасть на фронт. По медицинским справочникам он подготавливал себя к медосмотру и заучивал правильные ответы на вопросы докторов. Но когда предстал перед комиссией, стало ясно, что ответы на вопросы не спасают: у него были больные легкие и к действительной воинской службе он был не пригоден. В состоянии раздражения он заметил довольно грубо: «Я уверен, что половина мужчин в этой стране отдала бы свои яйца» ради освобождения от службы, «но я этого делать не собираюсь»⁵⁸⁷.

6 июля 1940 года Эрик писал своему приятелю и коллеге, писателю и издателю Рудольфу Джону Леману: «Сложилась такая ужасная ситуация, что я не способен ничего делать. Правительство не желает использовать меня ни в каком качестве, даже клерком, и я не могу поступить в армию из-за своих легких. Просто ужасно чувствовать себя бесполезным и в то же самое время видеть, как полоумные и профашисты заполняют важные посты. Правда, дело чуть сдвинулось. Меня проинформировали в военном министерстве, что они больше не имеют ничего против тех, кто участвовал в испанской гражданской войне»⁵⁸⁸. Британская бюрократия не сразу отказалась от подозрительного отношения в отношении тех, кто воевал с фашистами на испанских полях одним-двумя годами раньше.

В том же письме Эрик информировал адресата, что он довольно активно занят делами организации «Местные добровольцы обороны», которая вскоре была преобразована во Внутреннюю гвардию, куда входили гражданские лица, образовывавшие полувоенные формирования, годные для использования на поле боя, но только в случае вторжения врага на Британские острова. Досада Блэра была тем большей, что как раз в мае 1940 года завершилась продолжавшаяся восемь месяцев «странная война», сменившаяся стремительным наступлением германских войск. В течение нескольких дней были оккупированы Бельгия, Голландия и Люксембург, немцы вторглись на территорию Франции и устремились к Парижу, который был оккупирован 14 июня. 22 июня французское правительство подписало позорное соглашение о капитуляции. Не исключалось, что вскоре после этого Гитлер осуществит вторжение на Британские острова. В этом случае, надеялся Блэр, он уже точно примет участие в защите страны, как и все британцы, способные носить оружие. Таков был парадокс - в сознании Эрика самые жуткие опасения окрашивались в тона личной надежды. Как раз тогда, когда пессимизм казался наиболее оправданным, он вдруг сменялся всплесками настроения противоположного толка.

Эрик вступил во Внутреннюю гвардию, участвовал в боевой подготовке и крайне сожалел, что власти весьма осторожно подходят к вопросу о вооружении ее бойцов. 22 июня 1940 года в журнале «Тайм энд Тайд» было опубликовано его открытое письмо под заголовком «Вооружить народ». Здесь выдвигалось требование, чтобы все подразделения Внутренней гвардии получили винтовки и ручные гранаты. Оруэлл аргументировал свое требование тем, что в случае германского вторжения эти отряды станут реальной «народной партизанской силой»⁵⁸⁹. Приводя выдержку из этой статьи, один из биографов Оруэлла с иронией добавляет: «Удивительно, но правительство не пожелало распределять ручные гранаты и винтовки среди потенциальных революционеров»⁵⁹⁰ - политические предпочтения Оруэлла были достаточно хорошо известны, и в тайных симпатиях к революции и революционерам его, конечно же, подозревали.

Он действительно подумывал о том, что превращение Внутренней гвардии в эффективную вооруженную силу продемонстрировало бы возможности «демократической народной армии», которая помимо предполагаемой схватки с внешним врагом могла бы стать своего рода гарантом против правительственной тирании в собственной стране. Проблемам Внутренней гвардии он посвятил статью в журнале «Трибьюн», в которой писал о винтовке, висящей на стене квартиры рабочего, как о символе подлинной демократизации армии⁵⁹¹.

Во Внутренней гвардии Эрик Блэр особенно сблизился с Фредриком Варбургом, тем самым издателем, который выпустил его книгу об испанской войне. Так как Блэр считался человеком, имевшим некоторый военный опыт (и в бирманской полиции, и в Испании) ему присвоили звание сержанта ополчения и поставили командиром небольшой группы людей. Варбург как раз оказался в этой группе. Через много лет он вспоминал их совместные почти военные будни: «Его очень любили подчиненные, он вел себя как офицер регулярной армии по отношению к людям, которые казались ему избалованными детьми, которых надо было приструнить и заставить делать то, что необходимо⁵⁹²... Треугольная шапочка со знаком Королевского стрелкового корпуса, к которому технически относилось наше подразделение, так небрежно сидела на самом краю его головы, что я боялся, как бы она не свалилась. У Оруэлла было подлинно кромвелевское выражение лица, настолько оно было значительным»⁵⁹³.

Вступив в отряд самообороны, Эрик Блэр участвовал в ряде военных сборов, восстанавливал свое умение владеть оружием. Он обнаруживал недостатки в подготовке добровольцев и писал в журнале «Тайм энд Тайд» о необходимости тщательной подготовки англичан, которые не были призваны в армию, но были способны участвовать в обороне страны, к тактике военных действий на улицах крупного города. Безусловно, некоторые его рекомендации были явно наивными, навеянными воспоминаниями об уличных столкновениях в Барселоне в мае 1937 года. Оруэлл как бы отбрасывал мысль, что, если уж немцы высадятся на территории Великобритании и гражданскому населению необходимо будет защищать свою страну, то это придется делать, прибегая к совершенно иной тактике, нежели бои на улицах, что овладевать надо было партизанскими методами ведения военных действий, но не баррикадными. Призывы открыть для населения склады с винтовками, вооружить жителей Лондона ручными гранатами безусловно звучали наивно. Они отражали эмоции автора, которого отвергли военные медики, его искреннее стремление продемонстрировать свою готовность сражаться с врагом⁵⁹⁴. Блэр даже подготовил тезисы специальной лекции об уличных боях, с которой он выступил вначале в своей части добровольческой гвардии, а затем в нескольких других аналогичных подразделениях. Эти тезисы сохранились в его архиве⁵⁹⁵. В них можно встретить практические советы типа того, что «бомбы легче бросать сверху вниз, чем вверх», или о том, что при стрельбе в узких улочках пуля может отрикошетить и попасть в стреляющего.

Блэр исправно посещал занятия и боевые тренировки своего отряда Внутренней гвардии до глубокой осени 1943 года. К этому времени опасность вторжения нацистов на Британские острова исчезла, новые массированные налеты с воздуха - на этот раз при помощи самолетов-снарядов Фау-1 и ракет Фау-2 - были еще впереди, какое-то время страна жила сравнительно спокойно (насколько это было возможно для воюющей державы). Надежды на превращение Внутренней гвардии в квазисоциалистическую армию испарились. В конце года Блэр обратился к начальству с просьбой об увольнении из ополчения по состоянию здоровья. Эта просьба сразу же была удовлетворена.

10. Военная антитоталитарная публицистика

С самого начала войны Оруэллу пришлось сражаться прежде всего печатным словом. Одна за другой появлялись его публикации в левых журналах - эссе, обзоры литературы, критические статьи. Время от времени его приглашали выступить с лекцией перед той или иной общественной группой, и тематика выступлений четко отражала, какие проблемы и образы доминировали в его сознании в начале войны. В январе 1940 года Оруэлл информировал Мура, что его пригласила выступить группа «Современные женщины». Он согласился встретиться, но еще не определил тему выступления. Два возможных сюжета, казалось бы, совершенно несовместимых, бродили в его сознании: творчество Ч. Диккенса и гитлеровская книга «Майн кампф». При всей противоречивости этих двух тем у них было нечто общее - они отражали то главное, что в тот момент волновало писателя⁵⁹⁶. Один олицетворял общество, основанное на «всеобщем приличии», другой -кошмар бесконечного раздора⁵⁹⁷. Понятно, что в силу обстоятельств Оруэлл остановился на втором.

Лондонская жизнь в те месяцы не способствовала творчеству. Оно ограничивалось в основном еженедельными критическими обзорами театральных постановок и рецензиями на появлявшиеся фильмы. Публиковались они в «Тайм энд Тайд», где Оруэллу была предоставлена специальная колонка. Первый его обзор появился 25 мая 1940 года. Сам автор не был вполне удовлетворен этими публикациями, называл их «написанными торопливо, тяжеловесными и банальными»⁵⁹⁸. Возможно, недовольство было вызвано не столько собственным текстом, сколько качеством продукции, которую приходилось рецензировать, особенно американской кинопродукции, преобладавшей на британском экране. Оруэллу не нравился царивший в ней «культ насилия», нечетко вырисованные характеры персонажей и тривиальные образы. В то же время он признавал высокий уровень кинотехники и подчас остроумные и хлесткие диалоги⁵⁹⁹.

Исключением явилась рецензия на фильм «Великий диктатор» Чарли Чаплина, созданный в 1940 году и появившийся в британском прокате в декабре. Это было страстное разоблачение нацизма, яркая сатира на Гитлера (именно его играл Чаплин, получивший в 1941 году за эту роль премию «Оскар»). Фильм не был типичным для американской кинематографии того времени, ибо США все еще придерживались политики невмешательства и правительство президента Франклина Рузвельта не намеревалось разрывать с Германией дипломатические отношения. В Соединенных Штатах в целом картина имела большой успех, хотя ее политическое содержание вызвало отчаянные нападки со стороны изоляционистов и прогерманской части населения.

В Великобритании фильм был воспринят широкой публикой с восторгом. Зрители презрительно хохотали над диктатором Аденоидом Гинкелем, в котором все видели Гитлера (тем более что инициалы героя и фюрера совпадали), и его оруженосцами Гарбичем (это слово по-английски означало «мусор») и Херингом (по-английски - «селедка»). Понятно, что в двух последних легко угадывались Геббельс и Геринг. В газетах с полным основанием писалось, что демонстрация «Великого диктатора» способствовала поднятию боевого духа британцев.

Оруэлл был целиком и полностью согласен с тем, что появление фильма Чаплина представляло собой выдающееся художественное и политическое событие. Он резко критиковал тех «сомнительных интеллектуалов и сладкозвучных профессоров», которые полагали, что образы Чаплина слишком карикатурны, что он незаслуженно высмеивает «рядовых людей» (под таковыми подразумевались «рядовые штурмовики»)⁶⁰⁰. Подчеркивая, что его в первую очередь интересует в кинематографии «эффективная демонстрация серьезных идей», рецензент выделял «великолепные сцены борьбы против штурмовиков». Он особо высоко (в противоположность многим другим критикам) оценил финал фильма, когда парикмахер-еврей, которого приняли за диктатора из-за внешнего сходства, мужественно обращается к своим согражданам с «боевой речью в защиту демократии, терпимости и всеобщего человеческого достоинства». Оруэлл полагал, что это был исключительно сильный, самый мощный пропагандистский момент фильма.

Правда, Оруэлл считал фильм технически слабым, а отдельные эпизоды его связанными между собой лишь «обрывками веревки». «Как у фильма, у него очень много недостатков», - писал он. Тем не менее он считал киноленту глубоко волнующей, ибо в ней проявился особый художественный дар Чаплина, «его готовность выступить в защиту концентрированной сущности обычного человека». В фильме, по мнению Оруэлла, проявлялась «неискоренимая вера в человеческое достоинство, которое сохраняется в сердцах обычных людей». Именно поэтому он предрекал картине большое будущее.

Значение «Великого диктатора» виделось Оруэллу в противопоставлении судеб обычных людей тому мрачному периоду мировой истории, «когда демократия почти везде отступает, господствуют супермен, контролирующий три четверти мира, свобода отбрасывается сладкоголосыми профессорами, а охота на евреев поощряется пацифистами».

Оруэлл завершал свою боевую рецензию суждением, что, «если бы наше правительство имело хотя бы хоть сколько-то воображения, оно бы масштабно субсидировало показ “Великого диктатора” и приложило бы максимум усилий к тому, чтобы забросить несколько копий в Германию», где «Великий диктатор» был, разумеется, запрещен.

Одновременно с работой в «Тайм энд Тайд» Оруэлл стал регулярным сотрудником нового ежемесячного журнала «Хорайзен» («Горизонт»), который в начале Второй мировой войны создал его старый школьный приятель Сирил Коннолли при содействии видного романиста и поэта Стивена Спендера. Это «Обозрение литературы и искусства», как гласил подзаголовок, охотно предоставляло свои страницы не только известным авторам, но и тем, кто только пробовал свои силы в художественной литературе и публицистике.

Оруэллу нравилась творческая атмосфера, которая возникла в этом журнале с момента его появления. Он часто посещал редакцию, просто «заходил на огонек». Особенно сблизился он со Спендером, который через много лет вспоминал, что «слушать монологи Оруэлла со всеми их запутанными рассуждениями было в каком-то смысле очень по-английски. Это было похоже на хождение по улице под моросящим дождем - слушать его монотонный голос»⁶⁰¹.

Новая общественно-политическая трибуна значительно расширила возможности Оруэлла-публициста. Журнал Коннолли опубликовал в это время, наряду с несколькими статьями Оруэлла по вопросам культуры и искусства, его важные политико-аналитические произведения, в том числе «Британский правящий класс» (декабрь 1940 года) и «Уэллс, Гитлер и всемирное государство» (август 1941 года).

В первом эссе автор пытался разобраться в тех изменениях, которые произошли в среде управленческих слоев Великобритании на протяжении последнего столетия. Он показывал, что в первой половине XIX века земельная аристократия постепенно утратила политическую власть, уступив ее купцам, промышленникам и финансистам. При этом новая верхушка стремилась подражать тем, кого она вытеснила, например посылая своих детей в престижные школы, стяжавшие славу аристократических именно потому, что в них учились потомки крупных землевладельцев. Это, однако, породило измельчание правящей элиты. «Денежный класс» был заинтересован почти исключительно в прибыли и безрассудно тратил нажитое. Между тем империя сохранила свое отсталое состояние (в первую очередь это относилось к основному имперскому богатству - Индии), и большая часть метрополии не избавилась от нищеты и лачуг. Существовавшая система напоминала псевдофеодализм, обрекавший ее на постепенно загнивание. В качестве примеров Оруэлл приводил платные элитные школы и армейскую систему. И там, и там сохраняются давно устаревшие порядки. Автор приводил в качестве примера винтовочный штык, который ныне годился только на то, чтобы открывать им консервные банки, но тем не менее он составляет неотъемлемую часть винтовки.

В те времена, когда империя пребывала в мире, эта систематизированная отсталость не вела к хаосу, но теперь настали иные времена. Возникновение нацизма и фашизма не привело к пониманию необходимости вести против них последовательную борьбу. Для названных течений характерны крайний национализм и жесткое послушание, подчиненность и преданность лидеру. Между тем британский правящий класс игнорирует особенности фашизма и нацизма, и это политическое невежество, проявляемое как гражданскими руководителями, так и военными весьма опасно для благополучия страны.

Однако по адресу правящего класса в статье раздавались не только инвективы. Значительная его часть высоко моральна, так как немало герцогов, графов и других носителей благородных титулов отдали свои жизни на полях сражений во Франции в мае - июне 1940 года. Оруэлл заключал, что трагедия правящего класса не в том, что он физически слаб или труслив. Его порок - в непонимании нового времени и пришедших с ним трагедий и опасностей. Только тогда, когда новое поколение начнет терять материальные средства и власть, его сознание претерпит изменения, к которым необходимо будет приспособиться.

Не менее актуально и ярко звучала и вторая статья. Оруэлл буквально обрушился на чтимого им в прошлом выдающегося писателя Герберта Уэллса, который недооценивал мощь нацистской армии, считал, что ее могущество почти иссякло, превратилось в фантом, что ни один прогноз по поводу решающих побед Гитлера не подтверждается. Возможно, Оруэлл был не совсем прав, когда не соглашался с утверждениями Уэллса, что война - дело долгое и блицкриг провалится. Но это в статье Оруэлла не было главным. Он стремился не вдаваться в теоретические тонкости вопроса о перспективах создания всемирного государства, о котором мечтал Уэллс, а рассматривал конкретные проблемы, демонстрируя свою способность военно-политического анализа, несмотря на скудность и отрывочность фактов:

«Те, кто называет Гитлера Антихристом или, наоборот, святым, ближе к истине, нежели интеллектуалы, десять кошмарных лет утверждавшие, что это просто паяц из комической оперы, о котором нечего всерьез говорить...

Гитлер - сумасшедший и преступник, - утверждал он, - однако же у Гитлера армия в миллионы солдат, у него тысячи самолетов и десятки тысяч танков. Ради его целей великий народ охотно пошел на то, чтобы пять лет работать с превышением сил, а вслед за этим еще два года воевать... Надо покончить с Гитлером, а для этого потребуется пробуждение энергии, которая не обязательно будет столь же слепой, как у нацистов, однако не исключено, что она окажется столь же неприемлемой для “просвещенных” гедонистов»⁶⁰².

Оруэлл высказывал глубокое, обоснованное убеждение, что важнейшим инструментом борьбы против нацизма с целью его разгрома является осознанный или неосознанный, разумный или подсознательный патриотизм, ничего общего не имеющий с шапкозакидательскими лозунгами коммунистов и близких к ним левых сил. Именно «атавистическое чувство патриотизма, врожденное у тех, чей родной язык английский», позволило Англии устоять в 1940 году. Рассматривая же ожесточенное сопротивление немцам со стороны русских (статья была опубликована через два месяца после нападения Германии на СССР), он не исключал, что их вдохновляет не до конца забытый идеал социалистической утопии, а необходимость защитить Святую Русь, о которой, как отмечал Оруэлл, неожиданно вспомнил Сталин.

Особенно интересным было упоминание в статье имени Артура Кёстлера, автора нашумевшего к этому времени романа «Слепящая тьма» (1940) - о сталинском терроре перед войной. В качестве автора книг, заслуживавших внимания, Оруэлл называл также Германа Раушнинга. Член нацистской партии еще до ее прихода к власти, он затем покинул ее и выступил с критикой нацизма с консервативных позиций. Раушнинг был президентом сената города Данцига, который, согласно условиям Версальского мирного договора, был отделен от Германии и составлял самостоятельную территорию (свободный город). Однако

Раушнинга вынудили уйти в отставку. В 1935 году он уехал из Данцига, позже жил в США, стал весьма плодовитым политологом, автором книг с критикой нацистского режима, в том числе и книги «Беседы с Гитлером».

В 1941 году Оруэлл выступил с еще одним значительным публицистическим произведением. Этот небольшой по объему очерк назывался «Литература и тоталитаризм» и стал единственным произведением писателя, где термин «тоталитаризм» фигурировал в заголовке, что придавало работе особый вес. Оруэлл (на этот раз в качестве Блэра) прочитал свой очерк по Би-би-си 19 июня 1941 года, вскоре после того как он стал штатным сотрудником этой радиокорпорации. Вслед за этим материал был опубликован в журнале Би-би-си «Лисенер» и позже неоднократно перепечатывался⁶⁰³.

Свою статью-выступление автор начал с оценки специфики взаимосвязи литературы и политики в данный период, в условиях начавшейся войны. «В литературу хлынула политика в самом широком смысле этого слова, она захватила литературу так, как при нормальных условиях не бывает, - вот отчего мы теперь столь обостренно чувствуем разлад между индивидуальным и общим, хотя он и наблюдался всегда. Стоит только задуматься, до чего сложно сегодняшнему критику сохранить честную беспристрастность, и станет понятно, какие именно опасности ожидают литературу в самом близком будущем».

Отмечая общую угрозу, нависшую над художественной литературой в связи с ее все большей политизированностью, писатель указывал, что наибольшая опасность для свободы слова, а следовательно, и для свободы творческого самовыражения, вытекает из неуклонного расширения сферы господства диктаторских режимов. «Мы живем в эпоху тоталитарных государств, которые не предоставляют, а возможно, и неспособны предоставить личности никакой свободы». К странам с тоталитарными системами в статье были отнесены Германия, Россия и Италия, но выражалось опасение, что это явление может стать всемирным.

Автор был пессимистичен в отношении перспектив свободного мира. Очевидно, что времена свободного капитализма идут к концу, полагал он. То в одной стране, то в другой открытый рынок сменяется централизованной экономикой, которую «можно характеризовать как социализм или как государственный капитализм - выбор за вами». А значит, иссякает и экономическая свобода личности, то есть в большой степени подрывается ее свобода поступать так, как ей хочется, свободно выбирая себе профессию, свободно передвигаясь в любом направлении по всей планете. «До недавней поры мы еще не предвидели последствий подобных перемен. Никто не понимал, что исчезновение экономической свободы скажется на свободе интеллектуальной».

«Способна ли литература выжить в такой атмосфере?» - ставил вопрос Оруэлл. Ответ был кратким и до предела определенным: «Нет». Если тоталитаризм станет явлением всемирным и постоянным, литература в том смысле, каковой ее знало человечество на протяжении тысячелетий, перестанет существовать. И не надо (хотя поначалу это кажется допустимым) утверждать, будто завершает свое существование всего лишь литература определенного рода, та, что создана Европой после Ренессанса. Оруэлл был убежден, что те труды, которые будут создаваться в тоталитарной системе, лишь по форме будут напоминать литературу, в действительности ею не являясь, ибо независимость художественного творчества - залог самого его существования.

Оруэлл перемежал свою статью общими рассуждениями о тоталитаризме, явлении, почти еще не изученном, обозначенном термином, употребляемом пока еще не в качестве научной категории, а как хлесткое слово с ругательной или, по крайней мере, негативной коннотацией. К чести писателя, который не ставил перед собой задачи серьезного научного анализа, он по некоторым вопросам проявил удивительную для своего времени прозорливость в сравнительно-историческом анализе, более чем на полвека обогнав многих социологов. Он полагал, что существует несколько коренных различий между тоталитаризмом и всеми общественными системами прошлого. Главное состояло в том, что старые системы не менялись или, точнее сказать, менялись медленно. Тоталитаризм же означал прямо противоположное. Его появление, как вытекало из представлений писателя, было связано с бурными, революционными изменениями в современном обществе, а само формирование системы происходило чрезвычайно быстро. Действительно, дальнейший анализ проблемы специалистами по современной истории показал, что Германии потребовалось примерно полтора года (с начала 1933 года до середины 1934-го), чтобы сформировалась развитая тоталитарная система. В СССР этот период занял намного более продолжительный срок, но и это во всемирно-историческом масштабе был промежуток очень малый.

Особенно плодотворной была мысль Оруэлла о том, что, контролируя мышление, тоталитаризм не фиксирует его на чем-то одном. «Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день. Догмы нужны, поскольку нужно абсолютное повиновение подданных, однако невозможно обойтись без корректив, диктуемых потребностями политики властей предержащих. Объявив себя непогрешимым, тоталитарное государство вместе с тем отбрасывает само понятие объективной истины». Так, до 23 августа 1939 года каждому немцу вменялось в обязанность испытывать к русскому большевизму отвращение и ужас, а после 23 августа - восторг и сочувствие. Если между Россией и Германией начнется война, а это весьма вероятно в ближайшие несколько лет, с неизбежностью вновь произойдет крутая перемена.

Эта крутая перемена действительно произошла: через три дня после выступления Оруэлла по Би-би-си Германия напала на Советский Союз.

Чувства немца, его любовь, его ненависть при необходимости должны были моментально обращаться в свою противоположность, констатировал Оруэлл. Вновь возвращаясь к главной теме своей работы, он показывал катастрофические последствия таких метаморфоз для художественной литературы. «Весь накопленный опыт свидетельствует, что резкие эмоциональные переоценки, каких тоталитаризм требует от своих приверженцев, психологически невозможны, и вот прежде всего по этой причине я полагаю, что конец литературы, какой мы ее знали, неизбежен, если тоталитаризм установится повсюду в мире».

В Италии, констатировал он, литература изуродована, а в Германии ее почти нет, основное литературное занятие нацистов состоит в сжигании книг. Почти столь же определенно и резко отзывался автор о состоянии литературы в СССР, где не только не произошло одно время ожидавшееся возрождение, а наблюдается нечто прямо противоположное. Более того, видные писатели кончают жизнь самоубийством или же исчезают в тюрьмах.

И все же статья завершалась если не на оптимистической ноте, то по крайней мере с интонацией надежды, что всемирный тоталитарный ад не воцарится. В этом и состояла цель статьи - предостеречь еще и еще раз общественность относительно всеобщей опасности тоталитарного наступления, в том числе в собственной стране, в том числе в области культуры. Оруэлл все еще сохранял зыбкую надежду на появление социализма в не тоталитарной ипостаси, «позволяющей личности и с исчезновением экономической свободы сохранить свободу мысли. Как ни поворачивай, это единственная надежда, оставшаяся тем, кому дороги судьбы литературы. Каждый, кто понимает ее значение, каждый, кто ясно видит главенствующую роль, которая принадлежит ей в истории человечества, должны сознавать и жизненную необходимость противодействия тоталитаризму, навязывают ли нам его извне или изнутри».

К названным статьям теснейшим образом примыкала рецензия на книгу А. Гитлера «Моя борьба»⁶⁰⁴, выпущенную на английском языке в марте 1939 года, еще до начала войны, издательством, занимавшим в то время пронацист-скую позицию⁶⁰⁵. Проникнутая сарказмом и едва сдерживаемым негодованием по отношению к тем, кто, развесив уши, воспринимал гитлеровские писания как нечто вполне естественное, как одну из форм «здравого консерватизма», рецензия была образцом журналистского аналитического искусства.

Главное, что отличало эту рецензию, - это отсутствие пафоса, проклятий по адресу того, кто уже стал символом человеконенавистничества и агрессии. Без громких слов, в отдельных местах даже не без следов личностной симпатии к нацистскому диктатору - правда, в те лишь годы, когда писалась его книга, то есть когда Гитлер сидел в тюрьме после неудачного «пивного путча» в Баварии в ноябре 1923 года, Оруэлл стремился разобраться главным образом в социально-психологической стороне нацистской диктатуры, поддержки ее широкими слоями населения Германии и значительной частью влиятельных кругов развитых стран - до того момента, пока не началась открытая германская агрессия. В ту пору, отмечал Оруэлл, изданная в Великобритании книга Гитлера, преподнесенная «с весьма убогой мыслью», что национал-социализм - всего лишь разновидность консерватизма, была по душе тем, кто готов был простить фюреру очень многое за разгром германского рабочего движения. Это было тем более так, что предисловие издательства и комментарии к книге представляли Гитлера в наиболее благоприятном свете, всячески приглушая «яростный тон» воспоминаний.

Анализируя содержание «Майн кампф», Оруэлл пришел к выводу о косности интеллекта нацистского лидера, поразительной статике его взглядов на мир, ничуть не изменившихся за 15 лет - от времени написания книги до ее издания в Великобритании. «Это - застывшая мысль маньяка, почти не реагирующая на те или иные изменения в расстановке политических сил». Отсюда Оруэлл делал вывод, что советско-германский пакт о ненападении - только отсрочка военного столкновения двух государств, что по сравнению со схемой своих предыдущих планов Гитлер всего лишь поменял Россию и Англию местами - «когда с Англией будет покончено, придет черед России». Как известно, «черед России» наступил раньше. Но сам по себе прогноз о вероятном или даже неизбежном нападении Германии на СССР свидетельствовал о серьезных аналитических способностях рецензента.

Исходя из неизменных планов Гитлера Оруэлл представлял читателю образ его будущего «нерушимого государства», простирающегося до Афганистана, - «чудовищной безмозглой империи, роль которой, в сущности, сведется лишь к подготовке молодых парней к войне и бесперебойной поставке свежего пушечного мяса». Решительно отвергались при этом коммунистическо-социалистические утверждения о решающей роли крупных промышленников и финансистов в приходе нацистов к власти и в подготовке войны. По мнению Оруэлла, Гитлер заразил своими идеями очень многих, вызвав к жизни массовое движение. Он обладает магнетизмом, который «явно ошеломляет, когда слушаешь его речи». Он использовал патриотическую демагогию, постиг лживость гедонистического отношения к жизни. Этот гедонизм, стремление жить спокойно, безопасно, не знать боли - вещь весьма соблазнительная, но и чрезвычайно опасная. Гитлер знает, что «людям нужны не только комфорт, безопасность, короткий рабочий день, гигиена, контроль рождаемости и вообще здравый смысл; они также хотят, иногда по крайней мере, борьбы и самопожертвования, не говоря уже о барабанах, флагах и парадных изъявлениях преданности... Коль скоро мы вступили в борьбу с человеком, провозгласившим подобное, нам нельзя недооценивать эмоциональную силу такого призыва». Этими словами завершалась компактная по объему, но весьма емкая рецензия Оруэлла.

Германский историк М. Радемахер убедительно показал, что Оруэлл весьма тщательно изучил книгу Гитлера, что она стала одним из источников его будущего романа о тоталитаризме, что неверно было бы считать этот роман только «атакой» на сталинский Советский Союз⁶⁰⁶. «Моя борьба» действительно явилась одним из главных базовых элементов построения основ тоталитарной идеологии в романе, а Гитлер стал одним из прототипов Большого Брата. Точнее говоря, ни у Гитлера, ни у оруэлловского Большого Брата никакой подлинной идеологии не существовало, но некий свод догм был им жизненно необходим в сугубо прикладных целях.

Существенным дополнением к названным работам была рецензия на книгу Ф. Боркенау «Тоталитарный враг»⁶⁰⁷, появившаяся в «Тайм энд Тайд» 4 мая 1940 года. Как показал Боркенау, между советским и нацистским режимами существовало глубокое сходство, которое ранее не замечали как правые, так и левые по сугубо политическим причинам. Ведь так было намного проще западным демократиям флиртовать с СССР в Лиге Наций и обсуждать системы коллективной безопасности, а европейским интеллектуалам - общаться с советскими лидерами, включая Сталина. «Имущие классы, совершенно естественно, желали верить, что Гитлер защитит их от большевизма, а социалистам, также естественно, невыносимо было признать, что человек, истребивший их товарищей, сам социалист. Отсюда неистовые усилия с обеих сторон замазать все более и более очевидное сходство между немецким и русским режимами», - писал Оруэлл.

Оруэлл обратил внимание еще на одно сходство - кампании ненависти, которые использовались как нацистами, так и большевиками, их превращение в своеобразный родовой признак тоталитаризма: «Что касается кампаний ненависти, беспрестанно разжигаемых тоталитарными режимами, они вполне реальны, пока длятся, но каждый раз продиктованы лишь потребностями момента. Евреи, поляки, троцкисты, англичане, французы, чехи, демократы, фашисты, марксисты - кто угодно может оказаться Врагом Общества Номер Один. Ненависть можно обратить в любом направлении по первому знаку, как огонь паяльной лампы».

В значительной степени этой же теме была посвящена чуть позже статья «Вспоминая войну в Испании»⁶⁰⁸. В отличие от «Памяти Каталонии», это были не мемуары, а рассуждения, навеянные испанским опытом, о жестокости в войне. Оруэлл приходил к неутешительному выводу, что о жестокости рассуждают тенденциозно, исходя из политических пристрастий: «Недавно я набросал перечень жестокостей, совершенных с 1918 года до сегодняшнего дня; оказалось, каждый год без исключения где-то совершают жестокости и трудно припомнить, чтобы хотя бы раз и левые, и правые приняли на веру свидетельства об одних и тех же бесчинствах. Еще удивительнее, что в любой момент ситуация может круто перемениться, и то, что вчера еще считалось бесспорно доказанным бесчинством, превращается в нелепую клевету - лишь оттого, что иным стал политический ландшафт»⁶⁰⁹.

Далее автор приводил примеры того, как «ложь приобретает статус правды» по чисто политическим соображениям. Так сама история становилась относительной, что могло быть свойственно и демократическим обществам, но оказывалось совершенно неизбежным при тоталитаризме: «Если Вождь заявляет, что такого-то события “никогда не было”, значит, его не было. Если он думает, что дважды два пять, значит, так и есть. Реальность этой перспективы страшит меня больше, чем бомбы»⁶¹⁰. Отталкиваясь от испанских событий пятилетней давности, Оруэлл формировал свои взгляды на то, как искажение или даже полное отрицание исторических фактов, их подмена чем-то совершенно противоположным, калечит человеческие души и превращает общество в сборище душевных инвалидов, преступников, служащих диктатору. Антитоталитарная художественная проза занимала всё более и более прочные позиции в сознании писателя.

Работал Оруэлл с крайним напряжением, сотрудничая в ряде лондонских периодических изданий, знакомясь с массой книг - публицистикой, воспоминаниями, прозой, поэзией, стремясь по возможности объективно оценить эти произведения в рецензиях и обзорах, продолжая выступать с собственными статьями и эссе по принципиальным вопросам политики и культуры. Примерно в это время Оруэлл заметил немалые изменения, происшедшие в стиле и характере его собственной работы. Он перестал писать первые варианты своих произведений пером с тем, чтобы затем многократно их исправлять и почти во всех случаях полностью переписывать, иногда по несколько раз. 14 июня 1940 года он записал в дневнике: «В последнее время, когда я пишу обозрение, я сажусь за пишущую машинку и сразу его печатаю. До недавнего времени, шесть месяцев тому назад, я никогда этого не делал и сказал бы, что я не умею этого делать. В самом деле, все, что я писал, писалось по крайней мере дважды, а мои книги обычно три раза - некоторые места даже пять или десять раз»⁶³⁹. Постепенное накопление писательских впечатлений и опыта, совершенствование таланта внезапно переступило через какую-то качественную грань - писать стало легче и свободнее, хотя над черновиками, пусть напечатанными, Оруэлл продолжал интенсивно работать, совершенствуя текст.

Впрочем, сам Оруэлл, верный своей самокритической манере, совершенно неоправданно приписывал переход от пера к машинке тому, что стал меньше заботиться о качестве написанного, стремясь побольше заработать. Конечно, материальные заботы играли немалую роль: стоимость жизни в Великобритании в военные годы резко возросла, снабжение по карточкам было скудным, свободный рынок продолжал исправно функционировать, но по заоблачным ценам. Однако главное было все-таки не это, и публикации 1940-1941 годов наглядно демонстрировали растущую мощь оруэлловской политической журналистики.

11. С «Партизан ревью» и Голланцем -против диктаторских режимов

Можно не сомневаться, что рост популярности Оруэлла и качественное улучшение выходивших из-под его пишущей машинки текстов не остались незамеченными издателями и в Англии, и за рубежом. Именно с этим было связано приглашение Оруэллу американского журнала «Партизан Ревью» стать его постоянным сотрудником. Издание этого журнала начала в 1934 году группа интеллектуалов, которые сохраняли социалистические и близкие к социалистическим позиции, но в то же время решительно осудили установление единоличной диктатуры Сталина в СССР. Изначально журнал выходил как издание Клуба Джона Рида, стоявшего на коммунистической платформе, но вскоре порвал с клубом связь по политическим и идеологическим соображениям. Сам Джон Рид был американским журналистом, написавшим известную книгу «Десять дней, которые потрясли мир», прославившую большевистский переворот, и ставший затем одним из основателей американского коммунистического движения. Умерший в 1920 году в России, Рид стал единственным иностранцем, похороненным у Кремлевской стены.

Под руководством талантливого редактора Уильяма Филлипса и его сотрудников, среди которых выделялись Клемент Гринберг⁶¹¹ и Филип Рав - решительные сторонники модернистских тенденций в современной литературе и искусстве, - журнал «Партизан ревью» стал влиятельным изданием на левом фланге американской публицистики⁶¹². Издавался ежеквартальник Бостонским университетом и вначале сочувственно относился к марксистским идеям, противостоя в то же время компартиям и сталинизму. Некоторое время редакция поддерживала связь с Троцким; затем отношения сошли на нет. Троцкий писал в начале 1938 года: «Мое общее впечатление таково, что редакторы “Партизан ревью” - способные, образованные и интеллигентные люди, но что им нечего сказать. Они ищут таких тем, которые неспособны никого задеть, но зато мало способны кому-нибудь что-нибудь дать»⁶¹³. Причина столь критического отношения Троцкого скрывалась в том, что журнал к этому моменту фактически порвал с марксизмом, заняв леволиберальную позицию, резко усилив свое влияние в интеллигентских кругах.

В самом конце 1940 года Оруэлл получил приглашение редакции к сотрудничеству, причем по произвольно избираемой автором проблематике. «Можете сплетничать что хотите и о ком хотите, чем больше, тем лучше»⁶¹⁴, - расслабленно писал Оруэллу редактор К. Гринберг. Предложение было весьма многообещающим и лестным, тем более что это было первое предложение такого рода, исходившее от влиятельного зарубежного издания, близкого своими политическими и симпатиями и антипатиями. Оно свидетельствовало, что Оруэлла рассматривали теперь не только в Великобритании, но и в США как значимого писателя. Так началось систематическое сотрудничество Оруэлла с «Партизан ревью», которое продолжалось пять с половиной лет. Всего в этом журнале им были опубликованы пятнадцать «Писем из Лондона» и несколько материалов, посвященных самым различным аспектам мировой войны, внутреннему положению в Великобритании и настроениям ее интеллектуальных кругов. Некоторые материалы были настолько острыми (например, обвинения пацифистов в профашистских настроениях), что вызывали гневные отклики, на которые Оруэлл в свою очередь отвечал не менее жестко. Во всяком случае сотрудничество в американском журнале было ярким свидетельством постепенного и все более решительного отхода самого Оруэлла от пацифистских позиций.

Во время войны все материалы, предназначавшиеся для публикации за рубежом, подлежали военной цензуре. Оруэлл обычно писал достаточно осторожно с цензурной точки зрения, стремясь не нарываться на конфликты с чиновниками из соответствующего управления (где работала его же супруга). Но несколько случаев, когда из его текстов были произведены изъятия, все же имели место. Так, в апреле 1941 года второе «Письмо из Лондона» было строго проверено цензурным ведомством, которое любезно сообщило автору, что из текста было исключено упоминание о расправах над германскими летчиками, приземлявшимися на парашютах со сбитых над Британией самолетов. В достоверности этих фактов не было уверенности и у самого Оруэлла, и он легко смирился бы с таким изъятием. Однако, когда статья появилась в американском журнале, он увидел, что цензурный офис перестарался: вместо того чтобы вычеркнуть нежелательное место, страницу перепечатали, скрывая цензурное вмешательство, не очень удачно связав оставшиеся параграфы⁶¹⁵.

Сам по себе факт отнюдь не ставил под сомнение основы британской демократии, тем более в условиях войны. Но Оруэлл был до предела чуток к малейшим проявлениям того, что могло потенциально угрожать демократическим основам. Это было не первое столкновение Оруэлла с цензурой. Перед самым началом войны Эрик Блэр отозвался на стук в дверь своего деревенского дома и с немалым удивлением увидел двух полицейских офицеров, которые вежливо, но вместе с тем сухо сообщили, что явились проверить сведения о получении Блэром из-за границы запрещенных в Великобритании «грязных» книг. Оказалось, что власти перехватили письмо Блэра в парижское издательство «Обелиск», публиковавшее, в частности, романы Генри Миллера, с просьбой присылать новые романы. Скорее всего речь шла о романе «Тропик Козерога», являвшемся продолжением хорошо известного Оруэллу «Тропика Рака»⁶¹⁶. Во избежание обыска Блэру предложили «выдать» все книги этого издательства, что законопослушный британец безропотно сделал. Вслед за полицейским «рейдом» Блэр получил официальное прокурорское предостережение, что подвергнется уголовному преследованию, если подобные действия будут продолжаться. Правда, вскоре местные власти Хёртфордшира возвратили часть книг, а прокурор графства сменил тон, прислав новое официальное письмо, в котором выражал сожаление по поводу происшедшего недоразумения, ибо не учел, что его адресат, как писатель, «возможно, нуждался в книгах, обладание которыми было незаконным»⁶⁴⁶.

Фактическая цензура личной переписки, использование полицией частной информации, полученной из писем, намерение произвести насильственное изъятие принадлежавших Оруэллу книг на том основании, что они были выпущены зарубежным издательством, находившимся под подозрением, угроза уголовного преследования за обладание запрещенной литературой (формальный список которой предъявлен не был) - стали для Оруэлла свидетельством того, что, как и в других государствах, не все было благополучно и в Британском королевстве. Может быть, именно тогда зловещая тень тоталитаризма перестала быть для него абстракцией, относящейся к враждебной Германии и СССР. Оруэлл осмелился предположить почти невероятное: даже Британия не иммунизирована против зловещей угрозы. Случившееся прочно отложилось в памяти писателя. Он испугался, что и в его родной стране, как в Германии, могут начать сжигать книги. Не случайно местом действия антитоталитарного романа он выбрал не Германию и не Советский Союз, а свою родную Англию.

Цензурирование письма Оруэлла в американский журнал было вторым ярким примером вторжения государственной цензуры в творчество писателя. Сам по себе, учитывая военное время, это был мелкий факт, но для Оруэлла он имел принципиальное значение, поскольку указывал на легкость, с которой административные органы готовы вмешиваться в личную жизнь гражданина в демократической стране, если к тому есть формальные или юридические основания. Эта цензурная тема была использована автором в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре» в перипетиях главного героя Уинстона Смита, работавшего в «министерстве правды». Даже сокращенное название британского министерства информации во время войны -мининформ - было использовано в романе Оруэлла: министерство правды сокращенно называлось минправ.

События, предшествовавшие самому началу Второй мировой войны, заставили многих левых интеллектуалов пересмотреть свои позиции. Рассорившийся с Оруэллом прокоммунистически настроенный издатель Голланц, отказавшийся по политическим причинам публиковать книги Оруэлла, после заключения в августе 1939 года пакта Молотова - Риббентропа вновь протянул Оруэллу руку дружбы⁶¹⁷. После трехлетнего перерыва он написал Оруэллу письмо, расспрашивая в том числе о роли советской разведки в Испании во время гражданской войны. Он каялся, что «когда в 1936 году связался с коммунистами, не знал, что они когда-либо проводили политику, отличную от Народного фронта». Неясно, чем Оруэлл был потрясен больше: наивностью или невежеством своего издателя. «Это ужасно, что столь невежественные люди могут обладать таким большим влиянием»⁶¹⁸, - писал Оруэлл о Голланце.

Своего рода признанием собственных прошлых ошибок стала публикация Голланцем весной 1941 года сборника «Предательство левых: проверка и отвержение коммунистической политики», с предисловием Гарольда Ласки⁶¹⁹. В сборник, наряду со статьями самого Голланца и левого социалиста Джона Стрэчи, который пытался, впрочем поверхностно, провести параллель между нацистской и советской тоталитарными системами, вошли статьи Оруэлла «Фашизм и демократия» и «Фашизм и революционеры», в которых несколько глубже, чем у Стрэчи, проводилось сравнение двух режимов.

Основной огонь критики автор сосредоточил именно на коммунистическом движении и советско-сталинской системе. Он писал: «Коммунизм с самого начала был делом, проигранным в Западной Европе, а коммунистические партии различных стран еще раньше дегенерировали в простых агентов влияния российского режима. Вместо того чтобы указывать, что Россия - страна отсталая, у которой мы могли бы чему-то научиться, но которой не следует подражать, коммунистов обязали представлять дело так, что чистки, “ликвидации” и т. п. являлись здоровыми симптомами, которые правильно мыслящие личности хотели бы видеть и в Англии».

Особо резко критиковалась британская компартия, которая поддержала советско-германский пакт и до 22 июня 1941 года занимала пораженческую позицию в войне. Оруэлл не обвинял компартию в национальном предательстве, но был весьма близок к этому. Он особенно беспощадено вел себя по отношению к так называемому народному конвенту СPeople's Convention) - предпринятой в январе 1941 года при поддержке компартии и по инициативе прокоммунистических профсоюзных деятелей и изгнанного из Лейбористской партии за поддержку советско-германского договора депутата парламента Денниса Притта⁶²⁰ попытке формирования «народного правительства». Народный конвент так и не был созван, а компартия, сменив курс после нападения Германии на СССР, в январе 1942 года отказалась от этой идеи.

Яркие публицистические статьи и критические обзоры способствовали тому, что за Оруэллом прочно закрепилась репутация одного из наиболее серьезных политических авторов Великобритании. Проявлением его популярности стали все более частые приглашения выступить перед аудиторией. Особенно важным оказалось приглашение выступить в Английском клубе Оксфордского университета на тему, избранную самим докладчиком. Для любого общественного деятеля такое приглашение считалось большой честью.

Лекция по теме «Литература и тоталитаризм» была прочитана Оруэллом 23 мая 1941 года. Вслед за этим в оксфордской газете «Черуэлл» (так назывался один из самых авторитетных колледжей этого университета), распространяемой по всей стране, появился вполне восторженный, хотя и несколько бесшабашный отзыв: «Некоторые знаменитости, которые пишут хорошо, довольно сильно разочаровывают при встрече. Джордж Оруэлл оказался исключением - он выглядел как раз так, как всегда на это надеялись и ожидали. Правда, говорил он неопределенными обобщениями, которые расстроили, вероятно, студентов, изучающих логику; но, отвечая на вопросы, весьма разнообразные - от социалистических еженедельников для мальчиков до марксистских мелодий для масс, - он показал, что его репутация ведущего критика левого крыла вполне оправдана»⁶²¹.

12. Работа на Би-би-си

В 1941 году Блэр впервые после службы в бирманской полиции согласился поступить на работу в учреждение, хотя и считавшееся автономным, но фактически, тем более в условиях войны, выполнявшее информационные и пропагандистские функции британских властей. Речь шла о Британской радиовещательной корпорации (ВВС, Би-би-си). Основанная в 1922 году, она считалась формально общественной организацией, руководимой контрольным советом во главе с двенадцатью попечителями, назначаемыми королем Великобритании. Летом 1941 года администрация Би-би-си предложила Блэру работу в своем Имперском департаменте. Никто из руководителей радио не понимал, что голос Оруэлла из-за ранения был крайне необычен для эфира. К тому же у приглашаемого на работу для ведения передач на колонии (в основном Индию) не было опыта в радиожурналистике. До приглашения на радио он лишь два раза выходил в эфир.

В первый раз он участвовал в диспуте по поводу того, существует ли пролетарская литература, во второй - также в дискуссии, но на тему «Каковы недостатки современного короткого рассказа». Продюсером обеих передач был индус по происхождению Зульфикар Али Бохари, вскоре ставший руководителем Имперского департамента Би-би-си. По всей видимости, выступления Блэра произвели на него немалое впечатление, ибо одной из первых его инициатив как администратора стало приглашение Оруэл-ла-Блэра на постоянную работу.

Предложение было принято, и Блэр подписал временный контракт. После ознакомительного учебного курса продюсеров радиопрограмм он был в августе 1941 года принят на работу фактически в качестве редактора и ведущего передач на Индию и страны Юго-Восточной Азии. Это была последняя штатная работа в государственном секторе. По тому времени ему была определена довольно высокая заработная плата - 640 фунтов стерлингов в год, и не случайно. Вместе со своей метрополией Индия участвовала в войне против Японии и Германии, имела значительную армию, составлявшую около двух миллионов человек. Британские власти прилагали всяческие усилия, чтобы колония оставалась лояльной и не только не причиняла забот Лондону, но вносила возможный вклад в войну в Азии и Океании. Со своей стороны, германская разведка и пропагандисты всячески стремились ослабить боеспособность Индии. В частности, из Берлина велись подрывные передачи, при помощи которых британской колонии давались всевозможные обещания, включающие полную независимость в случае победы держав Оси. Японская пропаганда, надо сказать, от подобных обещаний воздерживалась, ограничиваясь декларациями самого общего характера о «великой азиатской сфере совместного процветания».

Основная задача, которая была поставлена перед Ору-эллом руководством Би-би-си, состояла в том, чтобы в деликатной форме способствовать укреплению взаимопонимания между метрополией и колонией, подчеркивать органические связи между ними и этим противостоять пропагандистским усилиям противника. Индийскому народу необходимо дать понять, назидательно предупреждало

Оруэлла начальство, что военные усилия Индии высоко оцениваются в Великобритании.

Передачи посвящались в основном не индийским проблемам (хотя в числе приглашаемых был ряд индийских деятелей, но не те, кто выступал за независимость страны и даже за предоставление ей после войны статуса доминиона). Абсолютное большинство тем было связано с британской внутренней и внешней политикой, культурой, наукой. Оруэлл как продюсер и ведущий представил слушателям выдающегося поэта, драматурга и критика Томаса Элиота, поэта и историка современной литературы Стивена Спендера, уэльского поэта Дайлана Томаса, романиста Эдварда Форстера, книги которого об Индии пользовались успехом, и других деятелей культуры, которые читали отрывки своих произведений и делились мыслями о задачах Британии в войне. Кроме этого (Оруэлл проработал на Би-би-си немногим более двух лет) он был автором ряда инсценировок и даже детской сказки о Красной Шапочке, сценарии которых сохранились в его архивном фонде⁶²².

Вначале передачи велись из небольшой радиостудии, расположенной на Портлэнд-плейс. Однако вскоре место работы было перемещено в крупное здание специально перестроенного бывшего универмага. Здесь были просторные помещения - у Оруэлла появился хорошо обставленный, правда, крохотный по размерам, кабинет, рядом находились звукозаписывающие студии, а на первом этаже - столовая, что в условиях войны и карточной системы было немаловажно, хотя пища там была не лучшего качества, по поводу чего наш герой нередко ворчал, иногда предпочитая в обеденный перерыв отправиться в соседний трактир. Но обычно он все же обедал в столовой, злобно высмеивая приготовляемые там блюда. Однажды он сказал стоявшему перед ним в очереди коллеге, вместе с которым рассматривал на доске меню: «Через год вы увидите на этой доске “Крысиный суп”, а в 1943 году это будет “Суп из искусственной крысы”»⁶²³.

Оруэллу по должности полагался секретарь. Внешне он стал заправским государственным чиновником, проводившим в кабинете значительную часть восьмичасового рабочего дня, составляя и совершенствуя сценарии, рассматривая и утверждая программы, согласовывая их в случае необходимости с начальством, диктуя письма, ответы на предложения, приглашения намечаемым участникам передач и т. д. Из радиостудий, расположенных в центре Лондона на Оксфорд-стрит № 200, на страны Востока передавались новости дня, многочисленные новостные комментарии и обзоры Оруэлла, посвященные не только текущим военным и политическим событиям, но также историческим фактам, научным открытиям и даже британским обычаям. Немалое внимание уделялось художественным программам. По единодушной оценке тех, кто знакомился с текстами Оруэлла, основной их задачей было разъяснение, а тем самым пропаганда, «английских ценностей». Иначе говоря, вещание на отдаленные территории должно было способствовать сплочению колоний и доминионов вокруг метрополии в ее военных усилиях.

Означало ли это, что Блэр-Оруэлл покончил со своими социалистическими и антиколониальными установками, которые энергично проповедовал в предыдущие годы? Ни в коем случае. Речь шла о разумном, осознанном компромиссе. Оруэлл понимал необходимость достижения победы в войне, разгрома злейшего врага не только британцев, но и всех тех, кто стремился к достойной жизни, в том числе народов Востока. Во имя этой фундаментальной цели можно было отодвинуть другие задачи на второй план.

Сам Оруэлл весьма скептически относился к возможности реального воздействия на восточные народы при помощи радиопередач из Лондона, и этот скепсис со временем неуклонно усиливался. Журналист Малколм Магге-ридж, служивший в годы войны в британской разведке и участвовавший в контроле за передачами Би-би-си, вспоминал позже, что Оруэлл своими программами в полном смысле слова приобщал народы Востока «к жемчужинам западной культуры» и делал это ради обеспечения победы союзников: «Когда я осторожно высказал мнение, что его стрелы могут пролететь мимо цели, он заговорил об абсурдности сложившейся ситуации и захохотал своим характерным глубоким смехом, по поводу всего этого предприятия»⁶²⁴. Уже через год после поступления на Би-би-си Блэр стал открыто говорить о том, что его передачи не достигают цели, что это «выстрелы в стратосферу»⁶²⁵. Теперь он считал, что «пустые» радиопередачи отвлекают его от значительно более важных дел. Но больше всего его тревожило и раздражало другое, о чем открыто он не говорил. Став «патриотическим сотрудником» фактически государственной радиокорпорации, он оказался почти в полном политическом одиночестве. Для правых кругов он оставался политически чуждым, да и сам не стремился к сближению с ними. Что касается левых, тех, кто высказывал недовольство конструктивным участием лейбористов в государственном управлении, то многие из них смотрели теперь на Оруэлла как на ренегата.

Характерной была реплика активного пацифиста Джорджа Вудкока (позже он станет другом Оруэлла и пропагандистом его произведений) в журнале «Партизан ревью»: «Если нам надо было бы представить себе серьезные изменения в чьей-то жизни, Оруэлл окажется как раз кстати. Товарищ Оруэлл - бывший полицейский офицер британского империализма (у которого фашисты научились всему тому, что они знают), в тех регионах, где солнце, наконец, навсегда закатилось на разорванном Юнион Джеке⁶²⁶! Товарищ Оруэлл - бывший попутчик пацифистов и регулярный автор пацифистского “Аделфи”, который он теперь атакует! Товарищ Оруэл - бывший крайне левый, член НРП и защитник анархистов (смотри “Памяти Каталонии”)! И теперь товарищ Оруэлл возвращается к своим прошлым империалистическим привязанностям и работает на Би-би-си, занимаясь британской пропагандой, чтобы ввести в заблуждение индийские массы!»⁶²⁷

На этот выпад Оруэлл ответил не менее резкими словами, в которых чувствовалась жгучая человеческая обида, при которой не выбирают слов. Так появилось его письмо, опубликованное в том же журнале: «Пацифизм объективно является профашистским. Это общеизвестно... Меня не интересует пацифизм как моральный феномен». Оруэлл набрасывался на «банду католиков», «банду сталинистов» и на «нынешних пацифистов, как их иногда называют», причисляя их также к определенной банде, причем уже не «профашистской», а просто «фашистской». «Меня интересует психологический процесс, при котором пацифисты, начав с псевдоужаса перед насилием, приходят теперь в восторг по поводу успехов и власти нацизма». О собственных пацифистских выступлениях в предвоенные годы Оруэлл деликатно промолчал⁶²⁸.

Энергично огрызаясь в связи с нападками на его работу на Би-би-си, Оруэлл все более разочаровывался в ней, она стала его раздражать, а порой вызывала чуть ли ни чувство ненависти. Снова стали давать о себе знать больные легкие. Болезнь неизбежно оказывала влияние на поведение Эрика. Современная медицинская литература отмечает частоту нервно-психических расстройств при туберкулезе. Психических расстройств в полном смысле слова у героя этой книги не было, но нервная система постепенно расшатывалась, и особенно явственно это проявилось во время работы на Би-би-си, как раз в связи с мыслями о бесполезности этой работы, которую писатель все более воспринимал как каторжный труд. Подчас у Оруэлла возникало почти депрессивное состояние, сопровождавшееся чувствами тревоги и беспокойства и за собственную жизнь, и за здоровье жены, и в связи с известным политическим одиночеством, в котором он оказался из-за работы.

Наряду с беспокоившими его крупными проблемами, все более раздражали мелкие и даже крохотные стычки, столкновения с цензорами, неоправданные, как он считал, требования начальства на радио. Почти четверть века перед этим Блэр вел относительно свободный образ жизни, не должен был являться на место службы к определенному времени и досиживать до звонка или работать в большом коллективе, в котором он чувствовал себя крохотным винтиком. Он надеялся приспособиться к новым трудовым условиям, но у него это не получалось. Постепенно его все больше беспокоила любая мелочь - вплоть до громкого разговора в соседнем кабинете. Раздражала и необходимость вести нудную ежедневную корреспонденцию - приглашать ораторов, переносить приглашения на другое время в связи с изменением графика передач, соглашаться с темой передачи или возражать, просить разрешения авторов использовать их произведения, а иногда получать грубые ответы. Таковым был, например, ответ писателя Б. Шоу на просьбу разрешить использовать в одной из передач отрывок из его пьесы «Врач перед дилеммой» (The Doctor's Dilemma). Знаменитый писатель без объяснения причин ответил: «Я категорически это запрещаю»⁶²⁹.

Действительно, сохранившиеся в архиве Би-би-си многие сотни однообразных писем, не просто подписанных, а написанных или, по крайней мене, продиктованных Оруэллом, могли свести с ума человека такого характера, каким был Эрик Блэр, не только не привыкший к канцелярской работе, а не терпевший ее, так как он стремился писать не то, что ему приходилось по должности. Он все более сознавал, что занимается работой, которую просто не терпел, тем более что учащались вынужденные цензурные согласования и вмешательства в его передачи, проводившиеся под патронажем Министерства информации Великобритании.

Образование этого ведомства 4 сентября 1939 года, через три дня после начала войны, мотивировалось необходимостью активно противостоять нацистской пропаганде.

Министерство отвечало за пропагандистские акции в самой Великобритании, а также в союзных и нейтральных странах. Осознавая, что сам факт появления такого министерства угрожает свободе слова, пресса реагировала крайне негативно на создание этого органа, который никак не мог найти необходимые пропорции контроля за информацией. А это, в свою очередь, вело к частой смене министров - три за два года. В 1946 году Министерство информации было распущено лейбористским правительством, посчитавшим, что после войны необходимость в государственном вмешательстве в умонастроения британцев отпала.

Опыт деятельности отечественного Министерства информации позже был весьма язвительно и с полным знанием дела использован Оруэллом в его романе при описании «министерства правды», распространявшего ложь.

Вопреки формальным указаниям министерских и цензурных бюрократов, Оруэлл пытался как-то разнообразить свои передачи на страны Востока, сделать их более живыми и интересными. Он выступил поистине новатором, предложив создать радиожурнал «Войс» (Voice - «Голос»), в котором слушателям преподносились бы разнообразные, но объединенные общей тематической направленностью рубрики, подобные рубрикам печатного «толстого» журнала. С неохотой приняв эту идею, руководство и особенно цензура обусловили создание радиожурнала тем, что он будет трактовать только вопросы культуры, не вмешиваясь в политику.

Первый выпуск радиожурнала 11 августа 1942 года был посвящен современной поэзии и включал как выступления авторов, так и дискуссию об их стихах, в которой принял участие и сам Оруэлл. В следующих выпусках, которые удавалось выводить в эфир очень редко, Оруэлл попытался все же под видом литературы протащить определенную политическую тематику. Один из таких опытов состоял в представлении слушателям романов итальянского политического деятеля и писателя Иньяцио Силоне, в частности его яркого, социально насыщенного произведения «Хлеб и вино», написанного в 1937 году.

Собственно говоря, в самом этом произведении ничего криминального с точки зрения британской цензуры не было, и они пропустили эту вещь в эфир, невзирая на то, что она носила антитоталитарный характер, хотя формально и не была направлена против британского союзника - СССР. Когда же цензоры разобрались, кто такой Силоне, было уже поздно. Оказалось, что это бывший итальянский коммунист, один из основателей и руководителей компартии, исключенный из нее в 1927 году после поездки в СССР и решительных выступлений против сталинской власти. Более того, выяснилось, что незадолго до начала Второй мировой войны, в 1939 году, в Лондоне была выпущена публицистическая книга Силоне «Школа диктаторов», в которой даже употреблялся термин «красный фашизм» для характеристики сталинской диктатуры⁶³⁰.

Разумеется, Блэр не упоминал эту книгу, да и его индийским слушателям явно не очень были интересны взгляды какого-то итальянского эмигранта. Цель состояла в другом - во-первых, «реабилитироваться» в глазах тех, кто считал, что Эрик «пошел на службу к империалистическим властям», а во-вторых, обратить внимание на Силоне и через это на антитоталитарную художественную литературу.

После инцидента с представлением произведений Силоне цензурное наблюдение за Оруэллом резко усилилось. Один за другим накладывались запреты на его передачи, причем делалось это и из-за предлагаемой тематики, и в связи с политическим обликом лиц, которых он приглашал. Оруэлл, как мог, пытался отстаивать свою позицию, но почти во всех случаях оказывался бессильным перед бюрократами. Максимум, чего ему удавалось добиться, -выплаты гонораров тем, кого он приглашал, но кто был отвергнут цензурой и начальством. Самого Оруэлла на радио не раз обвиняли в том, что он не проявляет должного уважения к руководству и не обладает «дисциплиной, соответствующей такой организации», как Би-би-си⁶³¹.

Оруэлла больше всего раздражала не предварительная цензура передач. С цензором так или иначе можно было договориться. Много хуже была ситуация с цензорами, сидящими у выключателя, с теми, кто присутствовал на передаче и мог в любой момент отключить микрофон, если считал, что выступавший произносит что-то недозволенное. В этих случаях дискуссии оказывались бессмысленными, тем более что, если уж такая ситуация возникала, изменить ничего было нельзя: микрофон уже был выключен. Обо всем этом стало известно лишь позже, когда на свет появился сборник документов и материалов, посвященных работе Оруэлла на Би-би-си⁶³².

Непосредственным начальником Оруэлла на радио был Зульфикар Бохари, с которым у Оруэлла были в об-щем-то неплохие отношения и на котором известный писатель обычно вымещал свое раздражение, считая, что тот должным образом не препятствует цензурным рогаткам. Когда вышла книга Лайонела Филдена - одного из британских администраторов, работавших в Индии в должности контролера Всеиндийской радиокомпании - «Разорение моего соседа» (Beggar My Neighbour)⁶³³, в которой, несмотря на название, идеализировалось британское управление в колонии, Оруэлл пожелал написать на нее рецензию. Книга посвящалась Бохари, и, раскритиковав ее, Оруэлл уязвил своего к тому времени бывшего босса⁶³⁴. Смысла в этой выходке было немного, тем более что уже в 1942 году непосредственным руководителем Оруэлла вместо Бохари стал Норман Коллинс, в прошлом один из ближайших помощников Голланца.

Поначалу известие об этом было воспринято Оруэллом как хорошее предзнаменование - он надеялся, что Коллинс, принадлежавший к левому лагерю, станет его союзником. Но случилось прямо противоположное. Стремясь выслужиться, Коллинс стал ставить Оруэллу палки в колеса и писать рапорты, которые иначе как доносы назвать было трудно. В одном из них сообщалось, что Оруэлл ведет себя «слишком независимо для данной организации» и что он должен изменить манеру своего поведения⁶³⁵.

Оруэлл обладал большей свободой, чем другие сотрудники Би-би-си⁶³⁶. Тем не менее это была не та свобода, на которую рассчитывал писатель, стремившийся внести свой вклад в военные усилия страны, но непрерывно натыкавшийся на бюрократические препятствия, которые никак не мог преодолеть. Он прилагал максимум усилий, чтобы держать себя в руках, не срываться и не срывать свое настроение на тех, кто хоть как-то от него зависел. А это был только один человек - его секретарь. Занявшая эту должность в последние месяцы работы Оруэлла на Би-би-си Элизабет Найт рассказывала, что Оруэлл вел себя спокойно, был очень организованным, хотя подчас производил впечатление расслабленного, что он никогда не оказывал на нее давления, не давал заданий, которые надо было «сделать вчера», что у него были живые и наблюдательные глаза, что оба они выработали определенный ритм совместной работы - диктовки и печатания на машинке, так что работа шла быстро, но не изнурительно. Особенно важно было, что Оруэллу не было нужды указывать знаки препинания - диктовал он так выразительно, что логические знаки слышались сами собой⁶³⁷.

Другие сотрудники сохранили несколько более критические, хотя в целом позитивные воспоминания о радиожурналисте Блэре и писателе Оруэлле. Его коллега Джон Моррис, впрочем, противопоставлял одного - другому: «Его наиболее заметными чертами были буйная и неуправляемая шевелюра и странное выражение глаз - сочетание благожелательности и фанатизма; казалось, что он видел больше обычного смертного (так оно и было) и ему было жалко того за это недопонимание. Он хорошо писал, но был плохим и скованным оратором; даже в частном разговоре плохо выражал себя и часто подыскивал правильное слово. Его еженедельные передачи были написаны блестяще, но он произносил их скучным и монотонным голосом. Я часто бывал с ним в студии, и мне было больно слушать, как такой хороший материал расходуется напрасно; подобно многим другим блестящим писателям, он в действительности никогда не понимал тонкого отличия между словом написанным и сказанным... да и не беспокоил себя этим»⁶³⁸.

На Би-би-си писатель выступал под собственным именем. Иногда это приводило к недоразумениям. Элизабет Найт вспоминала, что обычно она откликалась на телефонные звонки, говоря: «Офис мистера Блэра», на что звонивший просил прощения, говоря, что ошибся номером, так как хотел поговорить с Джорджем Оруэллом. Приходилось объяснять, что это одно и то же лицо. Несколько раз руководство предлагало Блэру выступать под известным уже всем слушателям псевдонимом, полагая, что это увеличит аудиторию, но он отказывался, заявляя, что не желает торговать своим литературным именем⁶³⁹. Правда, несколько раз тексты все же пошли в эфир от имени Джорджа Оруэлла, но это бывало только в тех случаях, когда автор был твердо убежден, что ни на какие компромиссы ни с руководством, ни с собственным мироощущением он не идет, что случалось редко. Депрессивное состояние ухудшалось с каждым месяцем работы на Би-би-си. 23 июля 1942 года Оруэлл записал в дневник: «Все, что я делаю, - это тщетные усилия, которые все меньше и меньше сопоставимы с напрасно затраченным временем. Похоже, что то же самое происходит со всеми. Самое страшное чувство - это разочарование или просто чувство того, что ведешь себя по-дурацки, делая вещи слабоумные, слабоумные не потому, что они являются частью войны, а война глупа сама по себе, но вещи, которые в действительности никоим образом не помогают военным усилиям, но считаются необходимыми огромной бюрократической машине, в плену которой все мы находимся»⁶⁴⁰.

Полупрезрительно, полуснисходительно он называл свою службу чем-то средним между школой для девиц и сумасшедшим домом⁶⁴¹. Оруэлл написал заявление о прекращении работы на Би-би-си 24 сентября 1943 года и в соответствии с существовавшими правилами уволился в ноябре. Он назвал три причины своего ухода. Первая: у него почти не оставалось времени для творчества. Между тем возможности публикации теперь стали значительно более широкими - и в Великобритании, и в США. Как раз осенью 1943 года он начал работать над «Скотным двором», и тематика, направленность, образы этого произведения его увлекали все больше и больше. Вторая: в условиях, когда в Индии было крайне мало радиоприемников, его передачи достигали только незначительного числа людей, и он все более убеждался в том, что затрачиваемые время, умственные и душевные усилия не дают должного результата. (Он был поистине потрясен, когда в ответ ему сообщили, что в Индии с ее 300-миллионным, как тогда считалось, населением было не более 150 тысяч радиоприемников.) В этих условиях его усилия казались ему тщетными.

Третья: ему все более претила необходимость считаться с военной цензурой, и он чувствовал, что многими своими передачами по существу оправдывает советский режим, неприемлемый для писателя. Он старался упоминать об СССР и Сталине как можно реже, но от похвальных слов полностью избавиться было невозможно, а критические произносить запрещала цензура⁶⁴². Как пример, вспоминался хвалебный комментарий Оруэлла на «приказ советского Верховного главнокомандующего» в феврале 1942 года: «Учитывая жестокости, творимые немцами во время их вторжения в Россию, текст отличался отсутствием мстительности, мудростью и дальновидностью в противопоставлении германского народа его правителям». Речь шла о цитате из приказа Сталина: «Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается»⁶⁴³. Сталин сказал именно то, что хотела услышать от него британская общественность, и Оруэллу пришлось его похвалить. Но простить за это себя он был не в состоянии.

По форме заявление об уходе со станции было вежливым и сдержанным. Блэр благодарил руководство Восточной службы корпорации за благожелательное к нему отношение (и это было действительно так, ибо, несмотря на недовольство некоторыми выходками, он ни разу не получал формального взыскания, не говоря уже об угрозе увольнения). Но даже в заявлении он не скрыл, что считает свою работу на Би-би-си напрасной тратой времени: «Стоит ли продолжать эти передачи - судить другим. Я лично предпочитаю не тратить на них свое время, когда могу заниматься журналистикой, эффект которой очевиден»⁶⁴⁴. Так Блэр-Оруэлл во второй и последний раз добровольно расстался с неплохо оплачиваемой государственной службой ради свободы, без которой не мог выжить.

13. «Обзёрвер» и «Трибьюн»

К этому времени Оруэлл имел прочное литературное имя, которое, как он был убежден, позволяло зарабатывать на пусть довольно скромную (к иной Эрик и Эйлин не привыкли) жизнь. Оруэлл значительно расширил свое сотрудничество в старейшей в Великобритании воскресной газете «Обзёрвер», в которой публиковался и ранее. Фактическим владельцем, а с 1942 года еще и редактором газеты был Дэвид Астор. Он оставался на этом посту 27 лет, был сыном Нэнси и Уолдорфа Астор. Уолдорф был американским предпринимателем, основателем Нью-Йоркской публичной библиотеки Уолдорфа.

С Дэвидом Астором у Оруэлла сложились хорошие отношения, и Дэвиду даже льстило, что «социалист» Оруэлл общается с ним свободно, как с обычным человеком, прекрасно зная, что тот является потомком одной из самых богатых и известных фамилий, а Блэр продолжал считать себя представителем низшего слоя среднего класса, хотя и стал уже известным писателем. Вот как Астор описывал их первую встречу на обеде в ресторане:

«Я вспоминаю, что на первой встрече, когда вошел в ресторан, заметил его высокую фигуру, стоявшую в стороне и выглядевшую несколько отстраненно, и, когда я направился к нему, он дружески подошел ко мне и спросил: “Вы Дэвид Астор?” У нас сразу все пошло очень хорошо, как будто мы знали друг друга до этого. Он принадлежал как будто к какому-то знакомому мне типу. На нем были серые фланелевые брюки, и он выглядел, подобно учителю приготовительной школы - на нем была скромная удобная одежда учителя или же библиотекаря. Он не был аккуратным, как солдат, но что-то военное ему все же было присуще»⁶⁴⁵.

Астор пригласил Оруэлла регулярно сотрудничать в еженедельнике, и это сотрудничество началось еще когда Оруэлл работал на Би-би-си. 8 марта 1942 года в «Обзёрвер» появилась его первая статья «Настроение момента», в которой автор доказывал низкое состояние духа британцев из-за того, что они не видят перспектив в этой войне и не проводятся реформы внутри страны. Затем Оруэлл публиковал статьи, в основном посвященные морально-политическим вопросам, связанным с войной. В редакции возник даже план использовать Оруэлла в качестве военного корреспондента в Северной Африке и в Италии, где в это время шли важные сражения. И этот план неплохо вписывался в намерение Оруэлла увидеть войну собственными глазами. Правда, на этот раз, в отличие от Испании, Оруэлл собирался работать именно корреспондентом, не принимая непосредственного участия в военных действиях. Однако для получения аккредитации военного командования необходимо было пройти медицинскую комиссию. И Эрика Блэра снова подвели легкие. В аккредитации ему было отказано. Пришлось ограничиться публикацией в еженедельнике «Обзёрвер» статей и литературных обзоров.

После ухода из Би-би-си значительно большее его внимание заняло сотрудничество с другим изданием, в котором он также сотрудничал ранее. Как и «Обзёрвер», это был еженедельник, но значительно более левой ориентации, под названием «Трибьюн». Как раз тогда, когда Оруэлл расставался с радиостанцией, редакция «Трибьюн» предложила ему постоянную работу в качестве литературного редактора. Зарплата здесь была существенно ниже, но в редакции следовало находиться всего лишь три рабочих дня в неделю, что было исключительно важно с точки зрения перспектив творческой работы.

Еженедельник «Трибьюн» был основан в начале 1937 года Стаффордом Криппсом и Джорджем Строссом, лейбористскими членами парламента, принадлежавшими к левому крылу. Основной целью издания была провозглашена борьба за единый фронт рабочих и социалистических организаций, включая компартию. В состав редколлегии вошли и другие известные левые социалистические деятели - Эньюрин Бивен, Эллен Уилкинсон, Гаролд Ласки, Генри Брейлсфорд, а также издатель и руководитель Клуба левой книги Виктор Голланц. В первые годы существования «Трибьюн» была откровенно просоветским изданием. Дело дошло до того, что сразу же после заключения пакта Молотова - Риббентропа и начала мировой войны «Трибьюн» поддерживала линию Коминтерна, объявившего мировую войну несправедливой и империалистической с обеих сторон. Несколько позже, однако, курс редакции изменился. В феврале 1940 года существенно поменялся состав редколлегии. Новый редактор Раймон Постгейт стал превращать «Трибьюн» в издание провоенных левых групп в Лейбористской партии. Газета выдвинула лозунг борьбы за социализм как составной части борьбы против Гитлера.

В 1941 году Эньюрину Бивену удалось сместить Постгейта с редакторского поста. Бивен стал фактически главным редактором газеты, но, будучи видным лейбористским политиком, он поручил практическую каждодневную работу Иону Кимче - тому самому, который несколькими годами ранее был вторым продавцом книжного магазина, где когда-то работал Эрик Блэр. Теперь «Трибьюн» стала одним из наиболее значительных периодических изданий, выступавших за как можно более активное участие Великобритании в войне, за скорейшее открытие второго фронта в Европе и за послевоенную перестройку страны на началах демократического социализма. Последний понимался не как какая-то новая социально-экономическая система, а как курс на постепенное преодоление нищеты и обездоленности в рамках гражданского равноправия и рыночных отношений. А это было очень близко тогдашним взглядам Оруэлла.

Именно в этих условиях Джордж Оруэлл и стал литературным редактором еженедельника. В этом качестве он сам писал рецензии и обзоры, заказывал необходимые газете материалы, но, главное, начал выступать с регулярными политико-культурными комментариями, которые публиковались под общим заголовком «Как мне хочется» (As I Please). Биограф Оруэлла Крик насчитал 237 тем, которые затронул Оруэлл в этом цикле⁶⁴⁶. Можно сомневаться в таком тематическом и даже микроскопическом разнообразии, ибо многие называемые Криком темы по существу дублировали друг друга, но то, что Оруэллом затрагивалась самая разнообразная тематика, было несомненно.

В еженедельнике не было вполне четкого подразделения материалов на политические и литературные. Майкл Фут, редактор «Трибьюн», сменивший Бивена в 1945 году, затруднялся ответить на вопрос, к какой рубрике можно было бы причислить цикл «Как мне хочется». Он отмечал, что «Оруэлл действительно делал многое, что он полагал необходимым делать, но его нежелание различать политику и литературу постоянно раздражало одних и радовало других»⁶⁴⁷.

В начале 1945 года Оруэлл оставил штатную работу в «Трибьюн» и передал свои функции коллеге и другу То-ско Файвелу, но продолжал публиковать в этой газете статьи-обзоры под тем же заголовком до апреля 1947 года. Вечно недовольный собой, Оруэлл считал, что он не проявил себя хорошим литературным редактором, что вообще редакторская работа не относилась к его сильным сторонам, что он запаздывал с принятием решений и часто принимал «ошибочные решения» о публикации материалов, которые не заслуживали внимания читателя. Последнее он объяснял тем, что сам провел много лет, получая унизительные отказы в публикации от солидных изданий, и ему было жаль авторов. «Сомнительно, следует ли тому, кто долгое время являлся свободным журналистом, становиться редактором. Это подобно тому, как если бы осужденный был прямо из своей камеры отправлен на должность начальника тюрьмы», - писал он под конец своего сотрудничества в «Трибьюн», уже не являясь штатным редактором⁶⁴⁸.

Писатель ни в малейшей мере не приукрашивал (и не обличал) свое поведение. В архиве сохранилось его письмо автору по имени Р. С. Р. Фиттер, который прислал никуда не годную рецензию и которому Оруэлл деликатно отвечал: «Я извиняюсь за то, что доставляю Вам дополнительные хлопоты, но не могли ли бы Вы только добавить к этой рецензии пару строк о самой книге?»⁶⁴⁹ И далее он разъяснял рецензенту, как ребенку, что надо, в конце концов, хотя бы сказать, хорошо или плохо выполнил поставленную перед собой задачу автор книги. Читая это письмо, невозможно отделаться от мысли, что Оруэлл издевался над Фиттером. Но если это было и так, написано письмо было с невозмутимой внешней серьезностью и показным уважением к автору.

Идея публиковать серию статей «Как мне хочется» была подсказана Оруэллу Ионом Кимче, который украл ее у бывшего редактора «Трибьюн» Р. Постгейта. Последний в свою очередь публиковал в газете «Контроверси» (куда он ушел) цикл статей под почти таким же названием: «Я пишу, как мне хочется». Действительно, под таким заголовком можно было писать, по словам Кимче, о чем угодно: «о ботинках и кораблях, о сургуче, о капусте и королях»⁶⁵⁰. Такая свободная форма была особенно подходящей писателю после того, как он в течение двух лет подчинялся полувоенной дисциплине Би-би-си. Для него это был глоток воздуха, и он впитывал его в себя с наслаждением: за первый месяц работы в еженедельнике Оруэлл опубликовал четыре таких обзора, то есть они появлялись в каждом номере. Позже публикации стали несколько реже, но их настрой, интонации, способ подачи материала оставались прежними - доверительный разговор с читателем.

Предельно общий характер заголовка давал возможность автору ставить те вопросы, которые он считал наиболее важными в данный момент, причем Оруэлл умело связывал самые разные темы в единый узел. В результате создавалось впечатление единства и целостности всего материала. При этом переход от одной темы к другой не был формальной связкой. Просто сам доверительный тон, свойственный для статей этого цикла, создавал впечатление плавности перехода, который читатель воспринимал как нечто совершенно нормальное. Важнейшие проблемы дня автор преподносил в окружении других тем, которые были любопытны или же приятны для чтения сами по себе, без какой-либо политической или иной важности. Как правило, такие «разгрузочные» материалы были интересны узкому кругу читателей, однако написаны они были настолько живо, что с удовольствием поглощались всеми.

В тематику статей входили последние политические, экономические и культурные события за рубежом и в Великобритании, природные наблюдения, впечатления от книжных новинок, собственные воспоминания и впечатления и даже кулинарные предпочтения или рассуждения об особенностях разных сортов кофе или чая. Поразительно, но в одной из статей Оруэлл рассуждал о ценах на чай в воюющей Англии для того, чтобы незаметно перейти к вопросу о необходимости международного суда над Гитлером и другими военными преступниками по окончании войны.

Литературные критики, историки культуры, биографы писателя почти единодушны в том, что статьи этой серии относились к наиболее значительным и ярким примерам жанра газетной публицистики⁶⁵¹, что «дни, проведенные в “Трибьюн”, были в числе самых счастливых и наиболее плодотворных дней Оруэлла»⁶⁵². Ряд оруэлловских статей этого цикла позже был включен в различные антологии и хрестоматии в качестве образцов подачи газетного материала, сочетания свободной формы с правильным подбором тематики, блестящим обоснованием своей позиции и великолепным владением языком. Именно в связи с этим циклом Оруэлла впервые стали относить к классикам публицистического жанра.

Первая статья серии посвящалась главным образом американским военнослужащим в Великобритании, сосредотачиваемым на побережье Ла-Манша и Па-де-Кале для вторжения в континентальную Европу. Это были достаточно острые и не слишком лицеприятные рассуждения по поводу усиливающихся антиамериканских настроений в среде благочинных британских обывателей. Статья открывалась сценой легкого дебоша, который устроили два подвыпивших американских солдата возле какого-то киоска. Автор вроде бы пытался их успокоить, но в ответ услышал, что ему вышибут мозги, после чего все мирно разошлись. От этой полупародийной сценки Оруэлл переходил к факту неизбежных столкновений между солдатами союзной армии, с одной стороны, и британскими гражданами, с другой. И те и другие смотрели или пытались смотреть друг на друга сверху вниз, причем обладали своими преимуществами и недостатками. Власти же пытались заглушить эти противоречия и столкновения, понимая, что сведения о них могут воспрепятствовать объединенным военным усилиям. Последнее Оруэлл считал неправильным и вредным для общего дела. Получив от своих читателей в ответ ожидаемые, в каком-то смысле спровоцированные им самим обвинения в антиамериканизме, Оруэлл с готовностью отступил: «Я во много меньшей степени антиамериканист, чем большинство англичан в настоящее время»⁶⁵³.

Масса материала посвящалась рядовым британцам, их чувствам, их настроениям, предрассудкам и предпочтениям. Оруэлл не переоценивал интеллектуальность и образованность своих соотечественников, но в то же время не относился к ним по-барски снисходительно. Он воспринимал их такими, какими они были, не приукрашивая и не высмеивая обитателей Британии. Рядовым британцам, по мнению Оруэлла, был присущ образ жизни, который напоминал бытие Санчо Пансы, столь великолепно описанное Сервантесом. К образу «британского Пансы» писатель сравнительно подробно обратился в статье цикла, опубликованной в конце 1943 года: «Одна его часть желает стать героем или святым; другая часть - это маленький толстый человек, который совершенно ясно видит, что преимущество заключается в том, чтобы остаться в живых и сохранить собственную шкуру. Это его неофициальный образ. Его вкусы направлены на то, чтобы жить в безопасности, иметь мягкую постель, поменьше работать, обладать кувшином пива и женщинами с соблазнительными фигурами»⁶⁵⁴.

Порой у Оруэлла возникали разногласия с редакционным советом «Трибьюн», в том числе с Бивеном, который определял политический курс газеты. Оруэлл считал, что Бивен настроен просоветски, и это препятствует объективному освещению хода войны. Тем не менее самому Оруэллу была предоставлена почти полная свобода в определении тематики, подборе авторов и, главное, в содержании его собственных статей, и он в полной мере ценил это. «Это единственный независимый голос в социалистическом движении. Это единственная еженедельная газета, которая действительно предпринимает усилия, чтобы быть одновременно прогрессивной и человечной», -писал он⁶⁵⁵.

Публикация популярной серии статей имела своим следствием еще и то, что Оруэлл сам стал предметом для изучения. Он превратился в медийную фигуру, о нем стали писать не только серьезные издания, рецензировавшие и оценивавшие его книги, но и журналы, рассчитанные на самую широкую публику. В популярном журнале мод Vogue («Мода») была дана фотография писателя, выглядевшего старше своих лет, с явными морщинами на лице, в темном пиджаке и немодном темном галстуке, описана его квартира: «Оруэлл живет в Лондоне, в квартире на верхнем этаже со своим сыном... Вещи в его комнатах - бирманский меч, испанская крестьянская лампа, стаффордширские фигурки - могут кое-что рассказать о жизни за рубежом и о его английской солидности. Получивший образование в Итоне, Оруэлл вел после этого довольно авантюрную жизнь, а это прекрасный материал для английской автобиографии... Будучи очень левым, Джордж Оруэлл является защитником свободы и основное время тратит на жесткое противостояние людям, с которыми борется»⁶⁵⁶.

Отчасти польщенный тем, что на него обратил внимание журнал, который считался преимущественно дамским, отчасти относясь презрительно-иронически к тому, как именно его облик был преподнесен этим изданием, Оруэлл ответил статьей в серии «Как мне хочется». Он указал на разительное противоречие между миром высокой моды и теми послевоенными условиями, в которых жило абсолютное большинство населения. Оруэлл не упоминал названия журнала, который стал объектом его внимания, чтобы не попасть в какую-нибудь неприятную историю типа судебного иска по обвинению в клевете, и проведенный им анализ был основан на изучении одного-един-ственного номера журнала, 325 страниц которого были заполнены смесью анекдотической рекламы и бесчисленными картинками, изображавшими бальные платья, норковые шубы, роскошные чулки, бюстгальтеры, всевозможные сорта дорогой губной помады и духов, причем все это в окружении восхитительных женщин, которые носят демонстрируемые вещи или же ими пользуются. Оруэлл признавал, что в журнале иногда упоминается что-то о среднем возрасте или о полных дамах (чтобы рекомендовать определенную одежду или косметику), но о смерти, бедах, несчастьях нельзя в нем было встретить ни слова. Все это великолепный, но совершенно нереальный мир, заключал писатель⁶⁸⁷.

Все публицистические, литературно-критические и прочие выступления были для Оруэлла важны и в смысле сохранения и совершенствования писательского мастерства, и в его попытках способствовать формированию определенных взглядов аудитории, и для укрепления своих позиций в писательском сообществе, и, наконец, для того, чтобы просто жить в более или менее нормальных условиях, не задумываясь ежечасно о том, как найти средства к существованию. Но на протяжении ряда лет в закоулках его сознания зарождался, а затем постепенно приобретал все более ощутимые черты замысел создания крупных полотен, в которых нашли бы выражение его неприятие диктаторских режимов, понимание того, что такие режимы создают или, по крайней мере, пытаются создать мощную тоталитарную сферу, охватывающую все области человеческой жизнедеятельности, разрушая сознание людей и их личность.