ГЛАВА 12

ПОСЛЕДНИЙ РОМАН

1. Замысел

В августе 1946 года Джордж Оруэлл начал работать над новым романом. Он не считал это произведение своим «завещанием», но придавал ему принципиальное значение, ибо рассматривал его и как логическое продолжение «Скотного двора», и как новый этап в художественном анализе тоталитарной системы. К замыслу своему он относился осторожно. Уже начав работу над книгой, он все еще писал о ней в 1947 году в будущем времени: «Я достаточно ясно представляю себе, что за книгу я хочу написать»⁷⁷⁷.

Первоначально роман предполагался в значительно большем объеме, чем тот, который вышел из-под пера. «Его плохое здоровье было причиной сокращенного варианта книги»⁷⁷⁸, - вспоминал Т. Файвел. При этом будущий роман мыслился как бы в двух взаимно переплетающихся неотрывных друг от друга планах - как картина будущего, которое неизбежно настанет в его родной стране, если британцы, как и другие народы, не найдут в себе сил катастрофу предотвратить, и как описание собственного опыта, перенесенное в будущее. Иначе говоря, Оруэлл видел зачатки и элементы тоталитаризма, как и противостояния ему, в прошлом и настоящем, причем не только в деятельности государственных учреждений, но и в поведении общества и даже конкретных людей. «Новый мир» был миром бездушия и лжи, господства и подчинения, всеобщей ненависти толпы, умело управляемой всевластной кликой. Все это пока были абстракции, бродившие в сознании, которым надлежало стать живыми образами будущего произведения. Хотя у нового романа существовал еще один источник - тот же, что и у сказки-притчи: тоталитаризм, воплощенный в практике сталинского Советского Союза.

Первые упоминания о задуманном романе мы находим у Оруэлла в записных книжках 1943 года. Автор планировал назвать его «Последний человек в Европе»⁷⁷⁹. Работа над «Скотным двором», публицистическая деятельность, подготовка обзоров и критических статей для различных изданий, а главное - сама война на три года отодвинули непосредственную работу над романом. Лондонские месяцы конца 1946 - начала 1947 года тоже для романа были практически потеряны, хотя страниц пятьдесят уже было написано. Когда потеплело и стало чуть лучше со здоровьем, Эрик вместе с Ричардом и Эврил вновь отправился на Джуру, как он считал, на постоянное жительство.

Оруэлл был настолько увлечен работой над романом, что даже климат казался ему теперь благоприятным. Бывали недели без единого дождя, дышать было легче, и становившиеся все более продолжительными прогулки с Ричардом, который рос влюбленным в отца ребенком, доставляли Эрику истинное счастье. При этом Оруэлл чувствовал себя значительно свободнее в работе, так как Голланц после долгих колебаний и настойчивых уговоров освободил, наконец, автора от обязательства предлагать ему к публикации очередной свой роман⁷⁸⁰. Новая книга должна была отправиться к издателю «Скотного двора» Варбургу. Осталось только ее написать.

Время от времени Оруэлл писал письма Соне, которая произвела на него неизгладимое впечатление. Письма были очень теплыми; обычно он писал их на машинке, но иногда от руки. 12 апреля 1947 года было написано от руки пятистраничное письмо. Эрик объяснил это тем, что пишущая машинка находилась внизу, а он - на втором этаже⁸¹⁶. Сил спускаться у Эрика не было. С легкими лучше не становилось. Эрик стремился преодолеть болезнь естественными средствами, прежде всего силой духа, пробовал даже путешествовать.

Одно из путешествий по окрестным островам чуть было не окончилось трагически. В августе 1947 года в гости к Эрику приехали трое племянников покойной старшей сестры Марджори. Двое из них - Генри и Джейн Дэй-кин - были уже взрослыми (Генри окончил военное училище и перед этим был произведен в офицеры); третьей, Люси, было 16 лет. Вся компания отправилась на крохотном рыболовном суденышке, которое незадолго перед этим купил Эрик, в путешествие к заливу Гленгаррисдейл (Glengarrisdale), омывавшему необитаемую часть острова Джура.

К заливу путешественники добрались благополучно, два дня получали удовольствие от прекрасной погоды, бродили по окрестным местам, ловили рыбу, купались, хотя даже в самые жаркие дни температура воды здесь не поднималась выше 16-18 градусов. Чтобы не перегружать лодку, Эврил и Джейн решили возвращаться домой пешком, - это было не очень далеко, хотя и по узкой тропинке, вьющейся между холмов. Добрались они до Барнхилла за несколько часов. Остальные возвращались на лодке. Но посреди залива лодка попала в водоворот. Бурные потоки сорвали мотор, лодка перевернулась. С огромным трудом, едва не утонув, держа в одной руке Ричарда, которому не исполнилось еще три года, Эрик и остальные доплыли до торчащей из воды скалы. Все имущество, включая верхнюю одежду и одеяла, утонуло. Эрик писал через несколько дней Бренде Солкелд: «Можно было ожидать, что мы останемся там до завтра, но, к счастью, через несколько часов нас подобрал проходивший мимо кораблик»⁸¹⁷, отвезший потерпевших крушение путешественников на берег.

^81b George Orwell Archive. G/l. George Orwell. Letter to Sonia Brownell.

1947. Apr. 12.

⁸¹⁷ George Orwell Archive. G/2. George Orwell. Letter to Brenda Salkeld.

1947. Sept. 1.

День был теплый, на берегу они смогли разжечь костер, просушить одежду и разогреть пищу, которой снабдили их рыбаки - ловцы лобстеров. Эрик каким-то чудом остался в обуви (все остальные были босые), и он торжественно сообщил, что после завтрака оставшиеся до дома три мили они пройдут пешком. «Типичный Эрик», - вспоминала Люси. Когда они попали в водоворот и пытались выбраться из него, «дядя Эрик» вдруг заметил плывущего неподалеку тюленя и стал рассказывать о нравах этих животных. Эрик «был милым и добрым, но жил в другом мире»⁷⁸¹, - заключала Люси.

Августовское приключение как будто не оказало влияния на состояние здоровья Эрика. Он твердо решил не уезжать с Джуры на зимний сезон. По соседству оказался человек, который мог оказать в случае необходимости помощь. Это был отставной армейский офицер шотландец Билл Данн, дальний родственник покойной жены, человек простой, привыкший к физическому труду. Он поселился в Барнхилле с обязательством нести ответственность за фермерское хозяйство. Данн действительно оказывал Эрику всякую помощь, хотя и смотрел на него несколько свысока, несправедливо упрекая, что тот ничего не понимает в огородничестве, садоводстве и главное - в животноводстве, которым Данн особенно увлекался⁷⁸².

Действительно, вскоре после появления Данна на ферме Оруэлла появился обширный скотный двор, на этот раз в буквальном смысле слова, по поводу чего Эрик нередко подшучивал, иногда с оттенком пренебрежения ко всему этому хозяйству, в частности, потому что, наряду с 50 овцами и десятком голов крупного рогатого скота, была и жирная свинья, которую, впрочем, вскоре зарезали. «У меня их никогда раньше не было, и я не сожалею, что и не будет больше. Это крайне раздражающие разрушительные животные, и их трудно обуздать, потому что они слишком сильны и хитры»⁷⁸³, - писал Оруэлл Д. Астору как бы оправдываясь. Похоже, во время работы над «Скотным двором» у писателя возникла неприязнь не только к свиньям как литературным персонажам, но и к подлинным живым существам.

2. Обострение болезни и завершение рукописи

Не обращая внимания на временами возникавшие приступы слабости, полагая, что пребывание на лоне природы и в ненастные месяцы будет для него благотворным, Оруэлл продолжал интенсивно работать. Менее чем за год, к ноябрю 1947 года, на столе лежал первый вариант рукописи. Вначале на титульном листе стояло давно задуманное название «Последний человек в Европе». Однако внимательно прочитав то, что у него получилось, автор понял, что речь идет не только о человеке в тоталитарном обществе и его отчаянной судьбе, а об обществе в целом, в том числе о судьбе отдельной личности. Оруэлл решил дать книге более абстрактное название, обозначив будущее время, когда могли бы происходить описываемые события. Так как он перечитывал и правил рукопись в конце 1947 - начале 1948 года, он всего лишь поменял местами две цифры. Вместо «1948» возникло название «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре». Именно так, не цифрами, а словами, Оруэлл записал название, причем не мотивировал свое решение даже в письме Л. Муру, где решительно настаивал именно на таком написании⁷⁸⁴.

В конце ноября 1947 года, когда работа над первым вариантом рукописи была завершена, у Оруэлла произошло сильное обострение легочной болезни. На этот раз, наряду с приступами неудержимого, мучительного кашля, возникло и нечто много более серьезное. При кашле стали появляться сгустки крови. Эврил и Билл на местном рейсовом катере перевезли Эрика в городок Ист-Килбридж, неподалеку от Глазго, где находилась больница Хейрмайерс (Hairmyres), специализировавшаяся на легочных болезнях. Если раньше у Блэра врачи диагностировали только склонность к туберкулезу или слабую, скрытую его форму, то теперь их вывод звучал совсем неутешительно: у пациента активная форма туберкулеза, имеющая тенденцию прогрессировать.

В письме старому знакомому, писателю и журналисту, в прошлом основателю журнала «Аделфи» Джону Мёрри Оруэлл через несколько месяцев дал и свое не очень радостное медицинское заключение: это туберкулез, который «неизбежно покончит со мною рано или поздно»⁷⁸⁵. Хотя некоторые врачи сохраняли оптимизм, имея в виду появление нового американского лекарства, предназначенного для лечения туберкулеза - стрептомицина. Он был изобретен великим американским микробиологом и биохимиком Зельманом Ваксманом в 1943 году и стал осторожно, а с 1946 года уже интенсивно, применяться. Стрептомицин оказывал на подавляющее большинство пациентов с тяжелыми формами заболевания буквально магическое воздействие, и в 1952 году за создание стрептомицина Ваксман был удостоен Нобелевской премии.

В Великобритании к лечению стрептомицином относились очень осторожно. Его закупали в США в незначительном количестве только для проведения опытов под контролем Медицинского исследовательского совета. Для широкого практического использования медиками он пока был недоступен. Врачи обычно только вели разговоры о чудодейственном американском препарате. Узнав о стрептомицине почти случайно, Дэвид Астор немедленно обратился к своим родственникам, жившим по другую сторону океана, и те срочно отправили через знакомых, летевших в Великобританию, посылку с лекарством для Блэра. Стоимость лекарства была очень высока, и даже при благополучном финансовом положении, в котором теперь находился Оруэлл, он не был в состоянии взять расходы на себя. Посылку оплатил все тот же Астор, известный своей благотворительностью.

Как обычно, Эрик не хотел принимать помощь. В начале февраля 1948 года он писал Астору, что в случае получения стрептомицина возвратит ему за лекарство деньги: «Я коплю доллары и... в любом случае должен расплатиться с тобой, поскольку сумма существенная, а больница, конечно же, за это платить не может»⁷⁸⁶. Дэвиду пришлось затратить немалые усилия, чтобы убедить своего друга не думать в критический момент о деньгах. 19 февраля 1948 года он писал лечащему врачу Эрика Брюсу Дикку: «Относительно ситуации с деньгами я в контакте с Блэром и пытаюсь убедить его, что был бы очень рад помочь ему в этом деле. Я не хотел бы, чтобы Вы упоминали ему о моем предложении, так как я считаю, что единственный способ убедить его быть разумным, это сохранить происходящее между мною и им в полной тайне. Но я рассказываю Вам об этом только для того, чтобы Вы не колеблясь обращались ко мне, если оттуда понадобится получить что-то еще, что могло бы быть ему полезным»⁷⁸⁷.

После применения американского препарата состояние легких несколько улучшилось, но дали знать побочные эффекты: кожа покрылась красными пятнами, начали выпадать волосы. Симптомы напоминали тогда еще неизвестную в медицинской практике лучевую болезнь. С чувством горькой иронии Эрик писал в апреле 1948 года своему приятелю, писателю и историку Джулиану Саймонсу: «Мне немного лучше, но у меня была тяжелая пара недель с побочными последствиями стрептомицина. Мне кажется, что со всеми этими лекарствами возникает ситуация, когда корабль топят, чтобы избавиться от крыс»⁷⁸⁸. Тем не менее по мере улучшения легких доза стрептомицина была уменьшена, постепенно исчезли симптомы аллергии, Эрик немного окреп. Ему разрешили гулять, а в конце июля выписали из больницы.

Врачи и знакомые не советовали ему возвращаться на Джуру, но он не внял разумным предостережениям и тотчас отправился на свой любимый остров, чтобы возобновить работу над романом. Сравнительно трезво оценивая состояние своего здоровья, он в какой-то мере считался с медицинскими предписаниями и основное время проводил в постели, поднимался не более чем на 5-6 часов в день, не занимался физической работой. Такой режим должен был сохраняться не менее года⁷⁸⁹.

Днем Оруэллл некоторое время проводил за письменным столом, но в основном пытался приспособиться к работе лежа или сидя в постели. Работать так было очень тяжело. Первым вариантом книги Оруэлл остался крайне недоволен. Учитывая состояние здоровья, вероятность новых приступов болезни и даже внезапную смерть, он оставил на этот случай относительно рукописи довольно суровое распоряжение: «Получилась ужасная мешанина, но сама идея настолько хороша, что я, вероятно, не смогу от нее отказаться. Я проинструктировал Ричарда Риза, исполнителя моего литературного завещания, если со мною что-то случится, уничтожить рукопись, никому ее не показывая»⁷⁹⁰.

Знакомство с вариантами книги, сохранившимися в архивном фонде Оруэлла, свидетельствует о том, насколько трудоемкая и кропотливая работа была проделана умирающим автором. Он правил от руки неудачные, как ему казалось, выражения, выбрасывал большие куски и заменял их новыми, отчасти написанными, и затем напечатанными на машинке, отчасти сразу напечатанными и присоединенными к тексту скрепками. В основном правка носила стилистический, а не структурный или тематический характер. Встречались в правке и новые повороты сюжета, и более яркие образы. Так что роман дорабатывался и по существу. Писатель превращал свое произведение в великолепный пример современной английской прозы, новаторской, но не рождавшей «новояз», на котором говорили его герои. Читатели были «так вовлечены в буквально приковывающий к себе сюжет, что не обращали достаточного внимания на великолепные образцы прозаических фрагментов»⁷⁹¹.

В первой половине ноября 1948 года Оруэлл пришел к выводу, что его роман завершен. Рукопись, однако, была в таком состоянии, что ее необходимо было полностью перепечатать. Сначала автор наивно рассчитывал найти машинистку на острове или организовать, чтобы та приехала к нему на остров. Посылать текст в Лондон было бессмысленно - ни один человек без помощи самого писателя не смог бы разобраться в тех исправлениях, вставках, дополнениях к вставкам, зачеркиваниях и восстановлениях текста, а также переносах слов и целых фрагментов, которые встречались чуть ли не на каждой странице. После безуспешных поисков помощницы он сам засел за нелегкий труд «перебеливания» чернового текста. 15 ноября он писал писателю Энтони Пауэллу: «Я занят ужасной работой -печатанием моей книги»⁷⁹². Тем не менее дневное задание, которое он ставил перед собой - печатать четыре тысячи слов в день (15-20 страниц), - выполнялось, обычно с небольшим превышением, хотя усталость возникала быстро. Напечатав несколько страниц, Эрик вынужден был делать перерыв и одновременно совершенствовался в печатании полулежа на диване - так он меньше уставал. «Все идет хорошо, кроме меня», - писал он Т. Файвелу в середине декабря 1948 года⁷⁹³.

К концу года состояние Эрика снова стало очень тревожным, возобновились приступы кашля, иногда с кровью, временами повышалась температура. Требовалось новое поступление в стационар. Было ясно, что новое пребывание в больнице будет неопределенно долгим, так как обычным лечением дело ограничиться не сможет. Необходимо было найти хороший туберкулезный санаторий, который, как надеялись близкие, продлит дни больного и даст ему возможность возобновить активный образ жизни и творческую работу. Такой санаторий нашла Гуин О’Шонесси. Санаторий располагался в Юго-Западной Англии в местечке Крэнхем, в графстве Глостершир, недалеко от города Страуд. Эрик отправился туда вскоре после Нового года.

Он был настолько слаб, что по просьбе Эврил, оставшейся с сыном Эрика, больного сопровождал Ричард Риз, время от времени посещавший Джуру и приехавший туда на этот раз, чтобы вместе с Оруэллом встретить Новый 1949 год. Риз вспоминал, что физически его друг был абсолютно истощен, однако его творческая активность оставалась исключительно высокой. Он понимал, что происходит, но отгонял от себя дурные мысли и делился планами создания новых художественных произведений и критических очерков: о крупнейшем предшественнике модернизма в мировой литературе английском романисте польского происхождения Джозефе Конраде и Джордже Гиссинге, яркие натуралистические романы которого о городской бедноте, бродягах и проститутках были близки Оруэллу не только своей тематикой, но и манерой повествования⁸³¹.

Блэр поступил в санаторий 6 января. На следующий день было начато интенсивное лечение. На этот раз был испробован противотуберкулезный бактериостатический препарат ПАСК, но он только ухудшил состояние. Тогда было возобновлено лечение стрептомицином. Не подействовал и стрептомицин. Состояние больного продолжало ухудшаться. Врачи прилагали усилия, чтобы каким-то образом возвратить Блэра хотя бы в такое состояние, которое не угрожало его жизни. Отчасти этого удалось добиться путем применения старых средств лечения туберкулеза, известных до появления стрептомицина и ПАСК.

Несмотря на послевоенные трудности, условия жизни в санатории были сравнительно благоприятными. Оруэлла поселили в небольшом домике, который на французский манер в санатории называли шале. Первичное значение этого слова - хижина пастуха, но с XVIII века так стали называть деревянные садовые павильоны в виде сельской хижины с выступающими карнизами. Каждый домик был рассчитан на одного пациента. В домике была горячая вода. Возле кровати стоял небольшой стол, за которым Эрик питался, - еду приносили прямо в шале. Выход в санаторный парк пролегал через стеклянную дверь. Обстановка была спокойная, совершенно тихо. Пациенты, желавшие слушать радио, пользовались наушниками. Тишину нарушало только пение птиц⁷⁹⁴.

Полгода потребовалось на то, чтобы Эрик смог подняться с постели и стал совершать короткие прогулки по парку. Он мечтал возвратиться к работе, но ему было строго предписано не заниматься в том числе и умственной деятельностью. В письме Джеку Коммону в июле 1949 года Эрик писал: «Я ни черта не должен делать, в том числе долгое время не должен пытаться работать, возможно год или два, хотя я надеюсь, все будет не так ужасно. Жутко скучно, но я подчиняюсь распоряжениям, ибо хочу прожить еще по крайней мере 10 лет. Мне нужно много чего успеть сделать, не говоря уже о Ричарде, о котором необходимо заботиться»⁷⁹⁵.

3. Ганди

В конце 1948 года, несмотря на плохое самочувствие и перепечатывание текста романа начисто, Оруэлл написал статью «Размышления о Ганди» (Reflections on Gandhi), ставшую последней его крупной работой. Опубликована она была в январе 1949 года в «Партизан ревью»⁷⁹⁶ в связи с начавшими выходить тогда же в английских журналах воспоминаниями самого Ганди. Полностью мемуары Ганди вышли в 1949 году⁷⁹⁷, но познакомиться с этим изданием Оруэлл уже не успел.

В очерке о Ганди Оруэлл попытался оценить весьма сложную, противоречивую личность, противостоящую колониализму и использованную самими колонизаторами в качестве своеобразного громоотвода. Он отдавал должное самоотверженности Ганди, но в то же время указывал на определенную бесчеловечность его установок: «Суть человечности не в том, чтобы искать совершенства, а в том, что человек иногда желает совершить грех ради верности, что он не доводит аскетизм до такой степени, когда невозможны дружеские отношения, что он, в конце концов, готов потерпеть жизненный крах, который есть неизбежная плата за то, что ты сосредоточил свою любовь на других людях. Без сомнения, алкоголь, табак и тому подобное -вещи, которых должен избегать святой, но и святость - то, чего должен избегать человек», - писал Оруэлл.

Особые сомнения у Оруэлла вызывала проповедуемая Ганди тактика ненасильственного сопротивления, тем более если ее применять в международном масштабе. Возможно ли «открыть миру глаза», как рассчитывал Ганди? Для этого надо совсем немногое: мир должен иметь возможность увидеть и услышать. Здесь Оруэлл вновь обращался к страшному опыту тоталитаризма, ибо «трудно представить себе, каким образом методы Ганди можно использовать в стране, где противники режима исчезают среди ночи и уходят в небытие. Без свободы прессы и свободы собраний не только нельзя обратиться к мировому мнению - нельзя вызвать к жизни массовое движение и даже объяснить свои намерения противнику».

Писатель размышлял - есть ли сейчас в России свой Ганди? И если есть, чего он достиг? Российские граждане могут прибегнуть к гражданскому неповиновению, если только эта идея придет им в голову одновременно, но даже тогда - судя по истории украинского голода - это ничего не изменит. Точно так же Оруэлл ставил под сомнение пацифизм Ганди. Его непрактичность Оруэлл хорошо почувствовал на собственном предвоенном опыте. «В применении к внешней политике пацифизм либо перестает быть миролюбием, либо превращается в умиротворение», - писал он.

Но мог ли писатель низвергнуть с пьедестала эту незаурядную личность, деятельность и философию которой он рассмотрел в явно критическом духе? Ни в коем случае. Отсюда и финал статьи, в полной мере восстанавливавший место Ганди в истории и свидетельствовавший в то же время об осторожности и взвешенности орузлловских оценок, к которым он шел всю свою жизнь:

«Если, что вполне возможно, между Индией и Британией наконец установятся вполне приличные и дружественные отношения, не будет ли это отчасти следствием того, что Ганди, борясь упрямо и без ненависти, дезинфицировал политическую атмосферу? Одно то, что в голову приходят такие вопросы, говорит о калибре этого человека. Можно ощущать, как я ощущаю, некую эстетическую неприязнь к Ганди, можно не соглашаться с теми, кто пытается записать его в святые (сам он, между прочим, никогда на это не претендовал), можно отвергать и сам идеал святости и потому считать исходные пункты его учения антигуманными и реакционными; но если рассматривать его просто как политика и сравнивать с другими ведущими политическими фигурами нашего времени, какой чистый запах оставил он после себя!»

4. Джеймс Бёрнхем

Еще до отъезда в туберкулезный санаторий, весной 1947 года, в статье, опубликованной в журнале «Нью лидер» весной 1947 года, Оруэлл выступил против тех, кого считал вольными или невольными агентами советского влияния на Западе:

«Очень важно касательно этих людей - и это крайне трудно, так как существуют только косвенные доказательства, - обнаружить их и определить, кто из них искренен, а кто нет. Они, безусловно, делают много вредных вещей, особенно вводя в заблуждение общественное мнение в отношении природы марионеточных режимов в Восточной Европе; не надо, однако, торопиться в утверждении, что все они придерживаются одного и того же мнения. Вероятно, некоторые из них действуют только под влиянием собственной глупости»⁸³⁶.

Статья была посвящена взглядам известного американского обществоведа, профессора Колумбийского университета в Нью-Йорке Джеймса Бернхема; и Оруэлл решительно противопоставлял взгляды Бернхема сознательным или несознательным защитникам советского строя.

Д. Бёрнхем в прошлом был страстным революционером; несмотря на свою профессорскую должность (он был профессором с 1929 года), членствовал в организациях сторонников Троцкого, и только перед самой его смертью - в начале 1940 года - вступил в полемику с Троцким, доказывая, что СССР более не является рабочим государством⁷⁹⁸, после чего объявил о разрыве с Социалистической рабочей партией США и отказе от марксистских взглядов. В 1941 году Бёрнхем опубликовал содержательное исследование «Управленческая революция»⁷⁹⁹, в котором анализировал новые формы социально-экономической и политической организации общества. Он проводил параллель между гитлеровской Германией и сталинским СССР, указывал на некоторое сходство с этими формациями рузвельтовского «нового курса» в Соединенных Штатах. Он писал, что в течение короткого периода времени после Первой мировой войны возникло принципиально новое общество, в котором доминирующую роль стали играть менеджеры, управленцы, превратившиеся в совокупности с государственными чиновниками в господствующую социальную прослойку - бюрократию. Новый слой наемных работников-управленцев, по мнению Бернхема, постепенно вытеснил капиталистов и играет решающую роль в развитии современного западного общества, которое он определял как «бюрократический коллективизм». Эти идеи Бёрнхем развивал затем в ряде других своих работ⁸⁰⁰.

Оруэлл внимательно следил за аргументацией Бернхема. Ранее он посвятил этому неординарному исследователю еще две публикации⁸⁰¹. Он соглашался с Бернхемом в том, что современное общество имеет тенденцию развиваться в направлении олигархического правления, но не в сторону большей демократии, как пытаются себя успокоить граждане. Возможность принятия решений, как в бизнесе, так и в политике, сосредотачивается в руках все меньшего числа людей. Однако, в отличие от Бернхема, Оруэлл был на этот раз более оптимистичен и не считал «управленческую революцию» необратимой, полагая, что она не является естественным и неизбежным результатом развития современного капитализма и не исключает возврата к демократической общественной эволюции даже в условиях сохранения рынка и частной собственности.

Изучив книгу Бернхема, Оруэлл использовал ее в своем романе. Здесь она фигурирует просто как «книга». Наработки Бернхема пригодились Оруэллу и во фрагменте об «олигархическом коллективизме». Кроме того, мысли Бернхема можно обнаружить в выступлениях Эммануэля Голдстейна, в котором нетрудно разглядеть некоторые черты Троцкого. Но так как к этому времени Бёрнхем отошел и от Троцкого, и от его теории «перманентной революции», Голдстейн у Оруэлла - это и Троцкий, и некий иной персонаж.

Сторонник и биограф Троцкого Исаак Дойчер относил Оруэлла к пропагандистам «холодной войны» и амбициозным «советологам», к людям со «злобным воображением», которые просто выдергивали у Бернхема нужные им фразы⁸⁰². «Роман стал для холодной войны чем-то вроде идеологического сверхоружия, - утверждал Дойчер. - Ни в одной другой книге, ни в одном документе судорожный страх коммунизма, захлестнувший Запад после окончания Второй мировой войны, не отразился так ярко и не сфокусировался так остро, как в “1984”». Чтобы еще больше унизить Оруэлла, к которому он относился с неприкрытой ненавистью, Дойчер пытался низвергнуть его и с писательского пьедестала, заявляя, что у него полностью отсутствует оригинальность, свойственная видным сатирикам. Такой взгляд на Оруэлла и его роман был, однако, типичен именно для тех, против кого был направлен весь пафос новой книги Оруэлла.

5. Основные идеи романа

Вопрос о публикации нового произведения известного писателя Оруэлла теперь решался легко и быстро. Рукопись была отправлена издателю «Скотного двора» Варбургу как раз перед отъездом автора в санаторий. Вскоре после этого, как только Оруэлл почувствовал себя лучше, 21 января 1949 года, Варбург приехал к нему в санаторий, чтобы сообщить, какое глубокое впечатление произвел на него роман. Скорейшая публикация книги Оруэллу была обеспечена. Верстку предполагалось подготовить в марте; книгу выпустить в июне. Еще раз обсудили название: «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре». Купить мировые права было предложено известной фирме Харкоурт Брейс (Harcourt Brace), причем Оруэлл не возражал, чтобы в Великобритании и США книга выходила под разными заголовками: «Я не думаю, что книге повредит, если она будет опубликована под разными заголовками в Британии и США, - ведь так поступают часто - и я хотел бы, чтобы Харкоурт Брейс следовал собственным пожеланиям в отношении названия»⁸⁴².

Американская фирма, однако, лучшего названия не предложила, но захотела сделать два сокращения. Во-первых, убрать приложение - словарь «новояза». Так именовался новый язык, сформировавшийся в тоталитарном «ангсоце» - совершенно ином обществе, значительно больше напоминающем сталинский СССР, чем демократическую Великобританию, да еще и с утопически-кари-катурными преувеличениями. Во-вторых - большой кусок, посвященный «теории и практике олигархического коллективизма», разработанной якобы Эммануэлем Голдстей-ном. Книгу предполагалось издать в серии «Клуба лучших книг месяца» (Book-of-the-Month Club).

Оруэлл считал оба фрагмента органическими частями произведения и решительно отказался от сокращений. При этом он рисковал потерять большие деньги: крупный гонорар за публикацию книги в названной серии, означавшей признание романа бестселлером; авансы за издания на иностранных языках и переиздания на английском. Но автор был убежден, что роман и без сокращений станет сенсацией. Он писал литагенту Муру в середине марта 1949 года с явным негодованием: «Книга отстроена как единое сбалансированное целое, и нельзя убирать крупные куски там и сям, не переделывая при этом остальное. Я не могу позволить испоганить мою работу»⁸⁰³.

Ни «поганить», ни отзывать роман не пришлось. Американцы издали рукопись без сокращений. Роман вышел почти одновременно в Великобритании и за океаном в июне 1949 года. Восторженные отзывы посыпались немедленно, причем со стороны авторов и изданий, часто принадлежавших противоположным политическим группировкам. В конце июля американское периодическое издание, специализирующееся на книжных новинках, сообщило, что за месяц с небольшим в газетах и журналах США появилось не менее 60 рецензий, из которых 90 процентов были «просто восторженными, с возгласами ужаса, прорывающимися сквозь аплодисменты»⁸⁰⁴. Такая оценка стоила многого. Оруэлл при жизни стал классиком англоязычной литературы, но жить ему оставалось совсем немного.

Критики и историки литературы исписали тысячи листов, стремясь найти истоки произведения в целом и отдельных его образов и эпизодов в жизни самого автора. Почти все они были в разной степени правы. Тщательный анализ романа позволяет увидеть следы и школьных унижений Эрика, и службы Блэра в бирманской полиции, и скитаний по трущобам в Париже и Лондоне, и встреч с пролетариями в Уигане (с теми самыми «пролами», которые составляют в романе низшую касту населения). Есть немало реминисценций, навеянных испанской гражданской войной и внутренней войной в республиканском лагере - разгромом неугодных коммунистам и их союзникам поумовских и анархистских отрядов, судом над руководителями ПОУМ. В сознании автора явно всплывали эпизоды работы на Би-би-си, например, связанные с тупостью военных цензоров.

Очень многое, однако, было навеяно не личным, а коллективным опытом, извлеченным из социополитической и художественной литературы, которую поглощал Оруэлл, работая, в частности, над критическими очерками для газет и журналов. В этом смысле особенно полезны были книги Боркенау, Бернхема, Хайека и других авторов историко-политических исследований, показывавших как принципиальное сходство, так и отличия тоталитарных систем, прежде всего наиболее развитых, хотя и не воплотившихся в свой «идеал». Такого идеала просто не существовало в реальном мире, а в вымышленном - в него трудно было поверить, что и осознавал Оруэлл, представляя «сверхразвитую» тоталитарную систему неоднородной структурой, пытающейся подавить остаточные элементы разномыслия и разнодействия, но не преуспевающую в этой попытке.

Среди литературно-художественных источников романа была и книга Хаксли «О дивный новый мир», и роман Замятина «Мы». Но именно практический опыт развитых тоталитарных систем - гитлеровской Германии и сталинского Советского Союза - явился той стартовой площадкой, на которой Оруэлл собирал свою «сверхразвитую» модель. Конечно же, «Большой Брат», на которого обязано было молиться население, не был портретом Сталина или Гитлера, но был представлением о них, складывавшемся в сознании Оруэлла. «Большой Брат» в книге - это одновременно и конкретный диктатор, и абстрактный образ. Не случайно ему приданы некоторые внешние черты диктаторов (черные усы и особенности выступлений - катехи-зисная форма с риторическими вопросами и тут же следующими ответами на них).

Вот форма пародии, в которой передается выступление «Большого Брата», разъясняющего величие «ангсо-ца»⁸⁰⁵, то есть английского социализма, термина, который подобно «социализму в одной стране в условиях капиталистического окружения», призван был стать маскировкой кровавого и деспотического тоталитаризма: «Какие уроки мы извлекаем отсюда, товарищи? Уроки - а они являются также основополагающими принципами ангсоца - состоят в том...» Тот, кто был знаком с выступлениями Сталина, легко узнавал его стиль в строках романа. Но образ диктатора у Оруэлла значительно шире, чем известные читателю типажи. Это образ, в котором партия предстает перед страной. Назначение «Большого Брата» - служить объектом любви и почитания, а это требует не абстракций, а конкретного, индивидуального воплощения.

Соответственно враг № I⁸⁰⁶ «Большого Брата» и всего подведомственного ему социума - Эммануэль Голдстейн -это не фотография Троцкого, хотя и ему преданы некоторые своеобразные черты этого деятеля, например - еврейское происхождение. При этом небезынтересно отметить, что Оруэлл понимал необходимость наличия для оправдания сталинского террора «живого врага». И когда Троцкий, наконец, был убит по приказу Сталина в августе 1940 года, Оруэлл записал в дневник: «Как же в России будут теперь без Троцкого?.. Наверное, им придется придумать ему замену»⁸⁰⁷. Сам факт противостояния Сталина и Троцкого как одна из очевидных советских реалий был ему очевиден.

«Двухминутки ненависти» (время от времени дополнявшиеся «неделями ненависти») в романе, на которых присутствовавшие проклинали Голдстейна, напоминали подлинные «открытые партийные собрания» коммунистов и беспартийных, проводившиеся в СССР, особенно в 1936-38 годах во время «большого террора». Открыв номера центральных советских газет тех лет, нельзя не встретить статьи известных писателей, поэтов и журналистов. Коллега и Оруэлла по войне в Испании Михаил Кольцов опубликовал статью «Свора кровавых собак». Поэт Алексей Сурков взывал стихами:

«Суд идет! Гнев в сердцах миллионов созрел!

Нет пощады изменникам! Смерть им! Расстрел!»

Оруэлл, разумеется, не был знаком с документацией советских органов госбезопасности, из которой следовало, что в стране была создана весьма разветвленная система сыска, доносительства, установления в квартирах и на месте работы людей подслушивающих устройств. Вряд ли Оруэлл был знаком и со сталинским термином «инженеры человеческих душ», которым диктатор обозвал писателей, призванных сыграть немалую роль в перековке советских граждан в послушное испуганное стадо. И «минуты ненависти», и машинное производство романов, прославляющих «Большого Брата» и проклинающих врага № 1, были почти зеркальным воспроизведением советской действительности времен развитого, еще не вступившего в стадию кризиса социализма-тоталитаризма.

В романе Оруэлл воспроизвел и некоторые собственные интимные переживания Эрика Блэра, например увлечение Соней Браунелл, которое вначале не встречало отклика. Соня (или, точнее, ее образ, запечатлевшийся в памяти и душе Блэра) представлена в образе Джулии, возлюбленной главного героя - Уинстона. При этом их плотский контакт, описанный для своего пуританского времени достаточно откровенно, представлен не просто как акт любви между женщиной и мужчиной, а как форма восстания против партийного диктата, способ освобождения от нелепых ограничений, заявка на продолжение или возобновление нормальной человеческой жизни вопреки попыткам «Большого Брата» устранить сами ее основы.

В литературной критике, истории литературы, социологии, публицистике жанр романа определяли как утопию, антиутопию, предсказание, предостережение, произведение о любви в экстремальных условиях и т. д. Все эти квалификации были верны, но какой-то одной своей стороной. На самом же деле читатель встречает здесь пример совершенно прозрачного по сюжету, стилю мышления, образности, художественным формам реалистического романа об общественной перспективе, хотя его действие и происходит в несуществовавших, но вполне реальных с точки зрения возможного развития событий обстоятельствах. Роман - действительно гротеск, но только с точки зрения времени его написания. С позиций же хронологической, социальной, политической - это произведение о том, что вполне может случиться, более того, что неизбежно произойдет с миром, если коллективные действия людей и народов не обеспечат необходимых мер активного и решительного противодействия тем, кто пытается изнасиловать отдельных людей и целые народы.

Создав произведение о зрелом (или почти созревшем, или даже перезревшем) тоталитаризме, автор придерживается твердой позиции, что постановка вопроса о причинах и целях установления тиранической власти беспредметна. Власть необходима властителям сама по себе, она самодостаточна. Вполне четко это объясняет один из главных персонажей романа - О’Брайен, который прикидывается одним из тайных оппозиционеров, но оказывается жестоким палачом, безжалостным душителем любой попытки инакомыслия, тем более отвратительным, что обладает определенным интеллектом. Для О’Брайена власть не средство к достижению цели, а цель как таковая:

«Германские нацисты и русские коммунисты были уже очень близки к нам по методам, но у них не хватило мужества разобраться в собственных мотивах... Власть никогда не захватывают для того, чтобы от нее отказаться. Власть -не средство, она - цель. Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий - репрессии. Цель пытки - пытка. Цель власти - власть».

При этом важнейшим индикатором того, что власть действительно осуществляется, и осуществляется жестко, является ее способность приносить муки подчиненным: «Мир страха, предательства и мучений, мир топчущих и растоптанных, мир, который, совершенствуясь, будет становиться не менее, а более безжалостным. Прогресс в нашем мире будет направлен к росту страданий».

Символ власти - сапог (военный сапог Сталина, Гитлера, Муссолини), не просто наступающий на человеческое лицо, а все глубже вдавливающийся в живую его ткань. Вот истинное лицо тоталитаризма, если очистить его от всевозможных благочестивых оберток и пропагандистских вывертов. А одна из важнейших тем книги - тема войны. Она непосредственно связана со временем, когда задумывалось и создавалось произведение - в годы испанской и мировой войны, в период «холодной войны» и ядерного противостояния США и Советского Союза, руководство которого прилагало все силы для того, чтобы ликвидировать американскую атомную монополию руками многочисленных советских агентов и ученых, за которыми зорко следил глаз «Большого Брата» (в данном случае Л. П. Берии, курировавшего советский атомный проект).

На первый взгляд в романе представлена пугающая, приводящая в ужас иррациональная неизбежность войн, покорной готовности человеческого стада жертвовать жизнью во имя сохранения и господства своей тоталитарной системы. Люди, составляющие это стадо, у Оруэлла жалки, уродливы, но вместе с тем трогательны в своей беспомощности. Однако оказывается, что эти самые войны - не более чем пропагандистский прием для одурачивания толпы. Действительные войны с применением атомного оружия остались в прошлом.

Теперь, когда развертывается действие романа, в мире существуют только три сверхдержавы. Одна из них - Океания, где происходит действие, - постоянно находится в союзе то ли с Евразией, то ли Остазией, вместе с одной из которых якобы воюет с третьей. С кем воевала Океания вчера (в нее входят бывшая Великобритания, бывшие США и другие теперь не существующие страны) и с кем она была в союзе, никто не знает, потому что история постоянно переписывается, и то, что происходит сегодня, для населения - факт абсолютный, нерушимый и вечный, причем опрокинутый в прошлое: существует только то прошлое, каким его желают видеть правители нынешнего дня.

То и дело публикуются победные сводки, то и дело в Лондоне рвутся ракеты, убивая мирных обывателей, о чем забывают буквально через минуты. Но все это - войны фиктивные, не происходящие на самом деле. Они совершенно необходимы, чтобы непрерывно соблюдалось военное положение, чтобы население пребывало в страхе и покорности. Страшнее внешних врагов - враг внутренний, олицетворяемый все тем же Голдстейном и его тайным братством, которое оказывается таким же фантомом, как и внешние противники. Зато периодические публичные казни «изменников», «шпионов» или же просто пленных (хотя непонятно, каких именно пленных, если войны на самом деле нет?! - фантасмагория продолжается) - достойное зрелище для толпы, которая благодаря этим зверствам оказывается еще более свирепой и бесчувственной, единой в полном отсутствии нормальных человеческих эмоций, вдохновляемой лишь кровавой жестокостью. Один из персонажей рассказывает:

«Красивая получилась казнь... Когда им связывают ноги, по-моему, это портит картину. Люблю, когда они брыкаются. Но лучше всего конец, когда вываливается синий язык, я бы сказал, ярко-синий. Эта деталь мне особенно мила».

Отдельными порой кажущимися случайными мазками Оруэлл показывает, что тоталитарная система обречена на экономическое прозябание, что жестко регулируемое плановое государственное хозяйство, не дающее выхода частной инициативе и свободному рынку, неизбежно влечет за собой все большие и большие трудности для всего населения, кроме членов внутренней партии, то есть крохотного правящего слоя. Вот картина дома «Победа», в котором живут чиновники средней руки:

«От стен и потолка постоянно отваливалась штукатурка, трубы лопались при каждом крепком морозе. Крыша текла, стоило только выпасть снегу, отопительная система работала на половинном давлении».

Питаются люди отвратительными заменителями, одежду выдают по талонам (на год герою романа Уинстону полагается три тысячи талонов, а пижама стоит шестьсот). При этом пропаганда непрерывно твердит об экономическом процветании страны и ее населения, а статистика -всего лишь количественная ложь, являющаяся одним из пропагандистских средств:

«Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать. Известно только одно: каждый квартал на бумаге производят астрономическое количество обуви, между тем как половина населения Океании ходит босиком... Лезвий не стало несколько месяцев назад. В партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой. То пуговицы сгинут, то штопка, то шнурки; а теперь вот - лезвия. Достать их можно было тайком - и то если повезет - в “свободном” рынке».

Как видим, и в почти «совершенном» тоталитарном обществе не все идеально тоталитарно - люди просто вымрут, если не будет существовать «свободный рынок», хотя бы черный, хотя бы строжайше запрещенный, хотя бы оперирующий незначительным набором только самых необходимых товаров, но тем не менее функционирующий с явного, разумеется негласного, ведома высшего руководства.

Все эти «мелочи» просто не заслуживают внимания одураченных людей. Они существуют сами по себе, тогда как «в целом» в замутненном сознании населения Океания идет от успеха к успеху. Однако некоторые неудачи, порой даже не очень мелкие, все же необходимо признавать. И как раз на этот случай «Большому Брату» крайне необходим Голдстейн, ибо настоятельно требуется кого-то винить во всех неудачах режима. Собственно говоря, неудач никаких нет, утверждается в пропаганде, но только благодаря бдительности и всеобщему энтузиазму, благодаря предотвращению злокозненных планов Голдстейна. В таком подходе одновременно представлена картина советской сталинской действительности и общий социологический посыл тоталитаризма.

Одной из важнейших социологических проблем, поставленных романом, является проблема толпы в целом и толпы при толитаритарной системе, в частности. Оруэлл отчетливо понимал, что сам термин «толпа» - не просто ходкое слово с ругательным или, по крайней мере, негативным оттенком. Он видел в нем конкретно-социологическую категорию, требовавшую образного, убедительного объяснения. В отличие от ряда авторов, которые полагали, что толпой легко манипулировать силам, стоявшим у власти, он подходил к этому понятию более осторожно. Он улавливал социальную динамику, непредсказуемость поведения массы людей, опасности, которые заключались в ней самой для различных сил, в том числе и для правившей верхушки, элиты, диктаторов. Он уловил, что огромным человеческим массам свойственны законы сцепления, в силу которых «патриотические», даже истерические порывы этих масс могли вдруг, почти неожиданно, но в силу определенного поворота настроения, вызванного ловким демагогом, внезапно повлиявшим на внутренние струны толпы, бросившего ей энергичный лозунг, быть повернуты в прямо противоположном направлении. Он понимал, что толпа и личность находятся в сложном взаимодействии, что в определенных ситуациях личность может оказаться в плену толпы. Отсюда необходимость для диктатора (группы диктаторов) держать толпу под неукоснительным контролем, ни на мгновение не ослаблять усилия по ее идеологической обработке. Отсюда нужда в повсеместных плакатах с огромным портретом и надписью «Большой Брат смотрит на тебя», в «двухминутках ненависти» и «неделях ненависти», как раз и служащих этому убийственному, умертвляющему сцеплению «винтиков» и «гаечек» в единый механизм:

«Ужасным в двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд, и притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического разряда нападали на все собрание гнусные корчи страха и мстительности. Исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращаясь в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и не нацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы».

Даже герой книги Уинстон, внутренне ненавидящий систему, поддается этому общему отвратительному чувству, становится частью толпы, «кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула».

Толпа у Оруэлла подразделена на два слоя. Один из них, верхний, - это члены так называемой внешней партии, то есть рядовые представители государственной машины - работники министерств, ведомств, прессы и т. п. Они пользуются какими-то элементарными бытовыми преимуществами по сравнению с низшим слоем, хотя политически ничуть от него не отличимы. Низший слой -«пролы» - это не пролетариат, хотя последний и входит в их состав. Пролы - это придавленная масса, не умеющая мыслить абстрактно, ничего не знающая, кроме того, что ей соблаговолят сообщить власти, озабоченная только тем, как прожить сегодняшний день, не быть особенно голодной и получить какие-то самые примитивные удовольствия. Нет предела внушаемости толпы, а в толпу можно превратить сообщество, нацию, весь мир⁸⁰⁸. Российский литературовед В. Недошивин с полным основанием обращает особое внимание на звездную символику в романе. На вопрос, можно ли погасить звезды, Оруэлл отвечает: можно. Если договориться, что их нет; еще вернее - если заставить себя поверить в это; совсем надежно - если люди считают, что звезд нет и не было, но, когда потребуется, честно ответят - они есть.

И все же, если существует некая тень надежды на ликвидацию системы Океании, то она связана именно с про-лами, с основной массой населения. Она даже конкретизируется - 85%; остальными социальными прослойками являются члены внутренней партии - 2%, и члены внешней партии - 13%. Тайно ненавидящий режим Уинстон размышляет: «А пролам, если б только они могли осознать свою силу, заговоры ни к чему. Им достаточно встать и встряхнуться - как лошадь стряхивает мух. Стоит им захотеть - и завтра утром они разнесут партию в щепки. Но!..»

И тут оказывается, что пролы озабочены совершенно иным. Оруэлл отчетливо видит невежество, низменность интересов, попросту их тупость⁸⁰⁹. Вслед за «Но!..» возникает отвратительная сцена драки двух пролов, женщин, из-за кастрюли, которые «давали» по талонам и за которыми стояла огромная очередь: «Две толстухи - одна с распущенными волосами - вцепились в кастрюльку и тянули в разные стороны. Обе дернули, ручка оторвалась». Вот на что на самом деле расходовалась энергия пролов, и только неисправимый утопист мог подумать, что эта энергия может быть направлена в какое-то организованное русло.

Тем не менее их объективно могучая энергия оставалась материальным фактором. И какой-то случайный поворот событий мог бы направить эту «устрашающую силу» на «что-нибудь стоящее». Этот сюжет, однако, в романе не развит, причем вполне сознательно и трезво. Реалист Оруэлл не видел в разрушительной силе пролов фактора позитивного, но оставлял тему за пределами повествования -для думающих читателей.

Все нормы и представления в Океании повернуты в сторону, противоположную нормальной с позиции обычной человеческой логики. Отсюда не просто идеологические, а основополагающие во всех отношениях лозунги, определяющие как государственный строй и социальные отношения, так и быт и частную жизнь в Океании:

Война это мир.

Свобода это рабство.

Незнание - сила.

Самое страшное преступление, содержащее в себе все остальные, это не какое-либо деяние, и даже не намерение совершить недозволенное. Это попытка начать думать чуть-чуть «не так», то есть по существу дела просто начать думать. За каждым человеческим существом наблюдает полиция мысли, располагающая совершенными техническими средствами, важнейшим из которых является «телеэкран», одновременно передающий стандартизированные, идеологически целесообразные сведения, наблюдающий за всеми подданными, за их поведением и даже эмоциями и дающий указания о том, как себя вести в данный момент, например, как правильно делать утреннюю зарядку, не уклоняясь от выполнения трудных упражнений.

«Мыслепреступление нельзя скрывать вечно. Изворачиваться какое-то время ты можешь, и даже не один год, но рано или поздно до тебя доберутся». Результат неизбежен. Раньше или позже, но виновного в мыслепреступле-нии заберут, и он будет уничтожен, или, как было принято называть это в Океании, «распылен». Затем последует его исключение из всех прошлых документов, которые будут переписаны. Специальные чиновники «минправ» (министерства правды) только тем и занимаются, что «выискивают в прессе и убирают фамилии распыленных, а следовательно, никогда не существовавших людей».

Для любого тоталитарного социума характерна откровенная и циничная переделка истории, что было наглядно продемонстрировано и в СССР, и в нацистской Германии. На это в 1932 году обратил внимание Троцкий: «Каждый новый слой, поднявшийся к власти, имеет склонность приукрасить свое прошлое. Так как сталинская бюрократия не может, подобно другим правящим классам, искать подкрепления на высотах религии, то она создает свою историческую мифологию: прошлое всех тех, которые противостояли ей, она мажет в черный цвет; наоборот, собственное прошлое она окрашивает самыми яркими цветами спектра. Биографии руководящих деятелей революции переделываются из года в год, в зависимости от изменения состава правящего слоя и роста его претензий. Но историческая материя оказывает сопротивление. Как ни велико рвение официальных историков, но они связаны архивами, периодической печатью прошлых лет, старыми статьями, в том числе и статьями самого Сталина. Вот где корень зла!»

Действительно, в романе немалое внимание уделяется тому, как в угоду правящему слою, Большому Брату не просто непрерывно переделывается прошлое, а одни минувшие события легко заменяются другими, прямо противоположными.

Переделка истории в романе состоит в полном искоренении самих основополагающих фактов, замене их не существовавшими. (А может быть, и прежние факты тоже никогда не существовали?) Так что вся история оказывается фикцией. Постоянная переделка прошлого предстает в романе как одна из важнейших тем. В числе главных партийных лозунгов значится: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим, кто управляет настоящим, тот управляет прошлым». В результате возникает «непрерывная цепь побед над собственной памятью» или, следуя терминологии тоталитарного «новояза», «двоемыслие». Детально при этом описывается техника исправления истории, что является одной из функций «минправ» - министерства правды, а на самом деле министерства лжи.

Одной из важнейших тем романа, неразрывно связанной со всеми остальными, - способы обработки сознания населения. В распоряжении Оруэлла было много источников, демонстрировавших, как это делается на начальном этапе формирования тоталитарного общества и как поддерживается затем при развитом тоталитаризме. В наибольшей степени в реальной жизни в этом преуспел СССР, поскольку нацистская Германия просуществовала только 12 лет и не успела развернуть во всю ширь свою тоталитарную систему, тем более что с 1939 года шла мировая война. В СССР же реальные процессы становления и упрочения тоталитаризма камуфлировались различными пропагандистскими ухищрениями и демагогическими формулами вроде «диктатуры пролетариата», «советской власти», «общественной собственности», «социалистического соревнования», «социалистической (коммунистической) перспективы». Американский историк Леонард Шапиро пишет: «Никто не понимал до Сталина, что подлинная цель пропаганды состояла не в том, чтобы убедить или хотя бы уговорить людей, а в том, чтобы снабдить их однородной системой официальных формул, в рамках которых малейший признак неортодоксальной мысли сразу же обнаруживается как режущий ухо диссонанс»⁸¹⁰.

В оценке сущности большевистской пропаганды Шапиро был прав, хотя мифологический характер большевистской пропаганды возник не во времена Сталина, а еще в дооктябрьское время, точнее был унаследован от основоположников марксизма. Но лишь с приходом большевиков к власти он стал важнейшим инструментом в руках Ленина, Троцкого, Сталина и других вождей коммунизма. При этом сама методика мифической, лозунговой пропаганды изменялась и совершенствовалась, то есть приспосабливалась к уровню одурачиваемой толпы. «Совершенствование» в данном случае не означало нахождение более тонких и психологически улучшенных приемов обработки. В подавляющем большинстве оно шло в прямо противоположном направлении - в сторону примитивизации, ибо наряду с пропагандой важнейшим способом формирования послушного человеческого стада был свирепый террор.

Любое тоталитарное общество пытается охватить своим влиянием личную, интимную жизнь своих подданных. Это, однако, та сфера, которая особенно энергично сопротивляется контролю, а тем более регулированию. Тем не менее большинство населения верно соблюдает партийные установки касательно секса. И лишь отдельные особи (которых в конце концов ждет почти неизбежное «распыление»), даже в Океании, стране развитого тоталитаризма, ухитряются хотя бы на время (по крайней мере, они на это надеются) ускользнуть от зорких глаз полиции мыслей.

Вся половая жизнь объясняется двумя терминами: «злосекс» и «добросекс». Первое понятие покрывает все нарушения: блуд, прелюбодеяния, извращения и «нормальное совокупление, рассматриваемое как самоцель». «Зло-секс» карается смертью, и поэтому он почти искоренен. «Добросекс» - это «сожительство мужчины и женщины с целью зачатия и без физического удовольствия». Так что и в области интимных отношений тоталитарная Океания близка к «идеалу» намного ближе, чем гитлеровская Германия или сталинский Советский Союз.

Именно в таком обществе появляется новое поколение «тигрят, которые скоро вырастут в людоедов» - детей, следящих за собственными родителями, доносящих на них полиции мыслей, радующихся, когда родного отца или мать предают «распылению». Не проходило недели, чтобы «маленький герой» не подслушал «нехорошую мысль» родителей, выраженную в случайно вырвавшихся, хотя бы чуть-чуть критических, словах, и не донес об этом властям.

В любом обществе людей объединяет язык. Не случайно языку общения в Океании писатель уделяет исключительное внимание. О формирующемся «новоязе» на протяжении всей книги говорится как о единственном языке в мире, чей словарь с каждым годом неуклонно сокращается, а основная задача «новояза» в том, чтобы максимально «сузить горизонты мысли». Конечная цель звучит просто: сделать «мыслепреступление» невозможным, ибо для него просто не останется слов. Именно с этой целью идет непрерывная работа над словарем «новояза», 11-е издание которого готовилось к печати как раз в то время, когда развертывается действие романа. Более того, в качестве приложения Оруэлл включил в книгу нечто вроде научного трактата о «новоязе», который стал блестящим воплощением, сгустком внешне замаскированного, но отлично понимаемого типично британского сарказма, присущего всему роману, но особенно выпукло ощутимого именно здесь - в силу пародии на «научность».

Помимо введения, приложение состоит из «разъяснения» трех словарей - А (повседневная жизнь), В (политические нужды) и С (научные и технические термины):

«Некоторые слова В обладали такими оттенками значений, которых почти не улавливал человек, не овладевший языком в целом. Возьмем, например, типичное предложение из передовой статьи в “Таймс”: “Старомыслы ненутрят ангсоц”. Кратчайшим образом на староязе это можно изложить так: “Те, чьи идеи сложились до революции, не воспринимают всей душой принципов английского социализма”. Но это не адекватный перевод. Во-первых, чтобы как следует понять смысл приведенной фразы, надо иметь четкое представление о том, что означает слово “ангсоц”. Кроме того, только человек, воспитанный в ангсоце, почувствует всю силу слова “нутрить”, подразумевающего слепое восторженное приятие, которое в наши дни трудно вообразить, или слова “старомысл”, неразрывно связанного с понятиями порока и вырождения».

Когда «старояз» окончательно отомрет, с внешне серьезным видом провозглашалось в приложении, «порвется последняя связь с прошлым».

Особенностью романа Оруэлла было то, что он рассматривал тоталитарное общество в статике. В книге представлен тоталитаризм, в котором господствуют самые примитивные, глупые, а потому в наибольшей степени доходчивые формы пропаганды, легко воспринимаемые толпой. Но Большой Брат (то ли личность, то ли клика) так не считает. Тоталитаризму, по его представлениям, предстоит еще дозревать, и он всегда будет стремиться к совершенствованию, как линия горизонта, удаляющаяся по мере того, как к ней приближаются. Главное при этом, чтобы дважды два никогда не было равно четырем, а уж будет ли результат равен пяти или какой-то другой цифре - забота власть имущих. Партия, то есть Большой Брат, права всегда и во всем, иначе она теряет власть. Так было в СССР, так было в Германии, так было и будет в любом тоталитарном государстве, против существования (и возникновения) которых настойчиво предостерегал Оруэлл, искренне веривший, что пессимистическая концовка его романа обернется оптимистическим заключением: если человечество задумается над своими судьбами, этот финал можно пре-довратить.

6. Историческая перспектива

После публикации романа Оруэлла стали называть писателем, предсказывающим скорое близкое будущее. Эти высказывания появлялись в многочисленных рецензиях, и автор посчитал необходимым продиктовать издателю Варбургу разъяснение, которое по настоянию Оруэлла издатель опубликовал от своего имени:

«Некоторые из рецензентов “Тысяча девятьсот восемьдесят четыре” полагают, что автор придерживается той точки зрения, что описанное или нечто подобное непременно произойдет на Западе в ближайшие сорок лет. Это неверно. Я думаю, имея в виду, что книга в конечном счете всего лишь пародия, что-то подобное “Тысяча девятьсот восемьдесят четыре” может случиться. Мир движется в настоящий момент в этом направлении; корни этой тенденции глубоко похоронены в политических, социальных и экономических основах современного мирового положения»⁸¹¹.

Роман писался в то время, когда социологи уже приступили к научному исследованию проблемы тоталитаризма. Так появилась книга Фридриха Хайека «Дорога к рабству», впервые рассматривавшая тоталитаризм как научную категорию. Оруэлл разделял основные выводы этой книги: опасность отрицания абсолютной ценности человеческой личности; измерения этой ценности в зависимости от определенной коллективной воли; несостоятельность любой строго централизованной системы, прежде всего с экономической точки зрения, в том числе из-за стремления к плановому развитию под руководством государства. Читая книгу Хайека, Оруэлл вновь и вновь находил подтверждение своим мыслям: в плановом обществе нет экономической эффективности, нет места правозаконности; экономический контроль влечет за собой контроль над всей жизнью людей; общечеловеческая мораль исчезает и у власти оказываются люди, лишенные нравственных норм.

Вскоре после смерти Эрика Блэра появилась работа Эриха Фромма «Бегство от свободы», которая рассматривала тоталитаризм со специфической точки зрения социального психолога⁸¹². Многие мысли Фромма были навеяны романом Оруэлла, в частности анализ механизмов готовности масс подстроиться под общепринятые при тоталитаризме шаблоны поведения. «Подмена подлинных актов мышления, чувства и желания в конечном счете ведет к подмене подлинной личности псевдоличностью», - констатировал Фромм⁸¹³. Этот вывод отчетливо перекликался с основными идеями произведения Оруэлла, к которому через много лет Фромм написал глубокое и страстное послесловие: «Он хочет предупредить и пробудить нас. Он еще надеется, но в отличие от авторов ранних утопий западного общества, его надежда - это надежда отчаяния. Ее можно реализовать признав, как учит нас “1984”, опасность, с которой столкнулось сегодня все человечество, опасность общества роботов, которые потеряли последние следы индивидуальности, любви, критического мышления, и к тому же не осознают этого из “двоемыслия”. Книги, подобные оруэлловской, грозное предупреждение, и будет жаль, если читатель самонадеянно поймет “1984” как очередное описание сталинского варварства и не заметит, что книга касается и нас тоже»⁸¹⁴.

В 1951 году в США, в издательстве, опубликовавшем роман Оруэлла, вышла ставшая классической работа Ханны Арендт «Истоки тоталитаризма»⁸¹⁵. В качестве модели царства насилия Арендт рассматривала нацистский концлагерь, но это был лишь фон для значительно более широких рассуждений и обобщений. На анализе «тоталитарной личности» Арендт показала, что это «анатомизированный человек», потерявший свою идентификацию и персональные качества, ставший неотделимой частью толпы, податливой всевозможным манипуляциям. Тоталитарные движения - это движения дезинтегрированных масс, оторванных от социальной почвы, превратившихся в маргиналов, выбитых из традиционных ячеек. Именно на базе таких «неприкаянных» формируется, согласно Арендт, тоталитарная система.

В той или иной мере, с различной степенью глубины, в романе отразились мысли, развитые затем мировой исторической, политологической, психологической и философской литературой о тоталитаризме. К концу 1980-х годов, когда рушился Советский Союз - основной оплот тоталитаризма на земном шаре, книга Оруэлла была опубликована более чем на 60 языках общим тиражом не менее 10 млн. экземпляров. 1984 год был провозглашен ЮНЕСКО Годом Джорджа Оруэлла. В 2009 году лондонская газета «Таймс» включила его в список 60 лучших книг, опубликованных за последние 60 лет (начинался с 1949 года и книга Оруэлла значилась первой в списке)⁸¹⁶. Американский журнал «Нью-суик») поставил это произведение на второе место в списке ста лучших книг всех времен pi народов (на первом месте был роман Толстого «Война и мир»; на последнем - «Вторая мировая война» У. Черчилля)⁸¹⁷.

Судьба романа в России - отдельная захватывающая история. В самом конце 1960-х годов появился безымянный перевод. Книга распространялась в виде машинописных копий (иногда фотокопий), передавалась читателям на очень короткое время⁸¹⁸. Как заметил по этому поводу один из современных авторов, «есть что-то глубоко симптоматичное, что целое поколение русских читателей получало “1984” на одну ночь. В это время суток роман Оруэлла заменял сон и временами становился неотличим от него»⁸¹⁹. Один из диссидентов того времени В. Сокирко вспоминает:

«Сам я прочел эту книгу очень давно, кажется в 1969 году, в числе многочисленной тогда “самиздатской литературы”. Помню, я совсем не удивился тому, что эту фантастику приходится читать как нечто недозволенное. Хотя в ней речь шла о сверхтоталитарном строе в будущей Англии, но мне она показалась пародией прежде всего на наше сталинское прошлое. Без труда узнавались детали, сама атмосфера страховидной жизни, сгущенной только до фантастики. Впрочем, я уже тогда был способен предположить, что роман мог быть написан частично и по тенденциям самой английской действительности. Но вот некоторые мои знакомые, совершенно не причастные к правозащитному движению, вполне благополучные советские граждане, после чтения этого романа были совершенно убеждены, что это - пародия или даже пасквиль именно на нас»⁸²⁰.

А вот воспоминания В. И. Новодворской:

«Оруэлл был сокровищем самиздата. Когда в начале 70-х я впервые увидела его, это был громоздкий фолиант, переплетенный в поношенный лохматый картон, на папиросной бумаге. Переводы были плохие, явно домашнего изготовления. Где “телеэкран”, где “телекран”, где даже “телескрин”. Но было понятно, что это телекамера, недреманное око, соглядатай. Нам, “одинаковым и одиноким”, было понятно...

Все это было адресовано нам, “советским пациентам”. Английский документ с суховатой точностью публицистики и с кошмарной яркостью страшного сна фиксировал элементы нашего быта: голодную и раздетую страну (еды никогда не было вдоволь, мебель всегда была обшарпанной и шаткой, комнаты - нетопленными, поезда в метро - переполненными, дома - обветшалыми, кофе - гнусным, вода - ледяной, лифты - неисправными, а зимы - нескончаемыми)»⁸²¹.

В случае обнаружения книг Оруэлла во время обысков они подлежали конфискации, а для того чтобы служить «вещественными доказательствами» при судебных преследованиях диссидентов, посылались на экспертизу. Вот результаты одной из таких «экспертиз», проведенной ленинградским отделением Главлита (советской цензуры):

«Книга Джорджа Оруэлла “1984” - фантастический роман на политическую тему. В мрачных тонах рисуется будущее мира, разделение его на три великих сверхдержавы, одна из которых “Евразия” представляет собой поглощенную Россией Европу. Описывает противоречия, раздирающие эти три сверхдержавы в погоне за территориями, богатыми полезными ископаемыми. Рисуется картина зверского и безжалостного уничтожения женщин и детей во время войн. Книга в СССР не издавалась, распространению не подлежит»⁸²².

Имеются данные, что маленьким тиражом «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре» был издан для советского руководства с грифом «для служебного пользования». Кто осуществил «служебный» перевод, осталось неизвестным.

Время для легального появления романа в СССР наступило в 1989 году. Отрывки из него появились в «Литературной газете», а вслед за этим он был выпущен отдельным томом (вместе с «Фермой животных») издательствами ВЭМ и «Прогресс»⁸²³. То, что казалось западному читателю преувеличением или карикатурой, читалось в России как прямое воспроизведение советско-сталинской действительности (а в Германии - как отражение нацистской системы геноцида еврейского населения, пропаганды «арийского духа» и воспитания новой расы господ).

После появления романа многочисленные критики и обозреватели самых различных взглядов и направлений многократно утверждали, что Оруэлл выступил в качестве своего рода пророка, что, несмотря на ликвидацию одной из самых отвратительных и зрелых форм тоталитаризма -нацистского режима в Германии, тоталитарная система полностью сохранилась в СССР, а затем сформировалась в ряде стран Восточной Европы, оказавшихся в советской сфере влияния, в Китае и соседних с ним Северной Корее и Северном Вьетнаме. Имея в виду, что развитые формы тоталитаризма имели в качестве своего идеологического обоснования марксистско-ленинскую догматику, препарированную применительно к нуждам диктаторов, социологи и критики называли Оруэлла не только антикоммунистом, но и антисоциалистом.

В действительности Оруэлл таковым не был. Он продолжал считать себя социалистом, хотя его социализм оставался весьма своеобразным, не вписывавшимся в те каноны, которые лежали в основе любого социалистического учения - отказа от частной собственности и свободного рынка. К тому же Оруэлл видел пороки социалистических партий, включая одну из наиболее мощных - Лейбористскую партию Великобритании: карьеризм лидеров, их стремление к власти, бюрократизм, разъедавший эти партии изнутри, определенную степень коррумпированности. Этикетка социалиста, от которой Блэр не отказался до конца своих дней, была лишь своего рода традицией, больше роднившей его с консерваторами, чем с лейбористами. Недаром сам он несколько раз «оговоривался», называя себя тори, как именовались предшественники консерваторов⁸²⁴. «Место действия книги, - писал Оруэлл 16 июня 1949 года, - избрано с целью подчеркнуть, что англоязычные расы по природе своей лучше, чем всякие другие, и что тоталитаризм, если против него не бороться, может восторжествовать повсеместно... Мой последний роман НЕ является атакой на социализм или на Британскую лейбористскую партию... но [представляет собой] демонстрацию того состояния, к которому может привести централизованная экономика и которое уже частично было осуществлено при коммунизме и фашизме»⁸²⁵.

Сходной была и оценка системы взглядов Оруэлла, данная Соней Браунелл. Отвечая на вопрос, был ли он революционером, она сказала: «Он был революционером, хотя стремился сохранить определенные элементы прошлого. Он был консервативным повстанцем... Он хотел изменить действительность, но считал, что не всякое изменение к лучшему»⁸⁶⁶.

После появления романа и особенно после последовавшей вскоре за этим смерти писателя самые различные партии и политические группы, начиная с тех, которые оппонировали коммунистам слева (среди них были, в частности, сторонники IV Интернационала Троцкого), и завершая всевозможными правыми - консерваторами в Великобритании, наиболее правой частью республиканцев в США, антикоммунистами во всем мире - уверенно заявляли, что, если бы Оруэлл был жив, он непременно оказачся бы в их рядах. Это, однако, никак не могло бы произойти. Своим оригинальным стилем мышления, независимым характером, отвергающим любые догмы, неизбежные в партийных программах, манифестах, доктринах и лозунгах, Оруэлл не вписывался ни в одну политическую организацию.

Зато выражения из «Скотного двора» и особенно из романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре» стали крылатыми, подлинными обиходными выражениями, употребляемыми всеми слоями населения, независимо от образования, взглядов, материального положения и политических взглядов. Подобно мелодиям, которые начинают жить собственной жизнью, приобретая бесчисленное число смысловых вариаций, они появляются в широчайшем ряде контекстов, становясь знакомыми и употребляемыми терминами миллионов людей, часто никогда не слышавших о Джордже Оруэлле.

Оруэлл предостерегал своим романом, как и повестью-притчей «Скотный двор», против угрозы тоталитаризма. Но в то же время он видел реальное формирование новых тоталитарных систем в Европе и Азии и не исключал, что таковые могут появиться и в традиционно демократических странах. Ведь никто не мог предположить, что в Германии с ее формировавшимися на протяжении полувека парламентскими институтами к власти могут прийти изуверы и выродки, которые провозгласят немцев расой господ, а евреев и цыган - подлежащими полному уничтожению, которые поставят своей целью установление расового нацистского «нового порядка» по крайней мере на всем европейском континенте. Так что предостережение писателя было вполне к месту. Он с тревогой наблюдал резкое усиление государственных механизмов в Соединенных Штатах, ставших непосредственно после войны доминирующей силой в мире. Не случайно тоталитарная держава, представленная в романе, включает Америку, а ее валюта - это доллар.

В 2012 году появилась ценная работа обозревателя газеты «Нью-Йорк тайме» Дэвида Ангера «Государство чрезвычайного положения»⁸²⁶, сопоставляющего современные государственные механизмы в США с описанным в романе Оруэлла. Автор, разумеется, не считает, что Соединенные Штаты уже приблизились к оруэлловской модели, но рисует весьма неблагополучную картину непрерывного роста аппарата спецслужб, который «поддерживает постоянное состояние чрезвычайного положения в Америке. Эти учреждения предпринимают “отчаянные поиски” врагов с тем, чтобы оправдать свои большие бюджеты, ослабляя в то же время конституционные гарантии. Враги изменились, учреждения и политика нет»⁸²⁷.

В очередной раз интерес к роману резко повысился летом 2013 года, когда бывший технический сотрудник ЦРУ США Эдвард Сноуден выступил с сенсационными разоблачениями обширных программ американского Агентства национальной безопасности по прослушиванию телефонных разговоров и сбору информации о пользовании Интернетом при содействии крупнейших телефонных и компьютерных компаний страны. Как оказалось, спецслужбы США пользовались подслушивающими устройствами не только для слежки за потенциальными или реальными врагами, но и за союзниками США, включая высших государственных деятелей стран Европейского союза, чтобы быть в курсе их намерений и действий. Обширная информация об этом появилась в средствах массовой информации под заголовками типа «Большой Брат следит за тобой», а продажи романа Оруэлла в США выросли в десятки раз.

7. Уход в вечность

Оруэлл закрепил свою славу как один из ведущих современных писателей, находясь в санатории. Его состояние временами становилось чуть лучше, затем опять резко ухудшалось. Всплески температуры крайне ослабляли организм, на недели приковывали к постели. Тем не менее грандиозный успех романа вдохновлял писателя, был стимулом жизни. Издателю Варбургу, с которым Оруэлл особенно сдружился в последние годы, он писал, что не собирается сдаваться: «Наоборот, у меня есть серьезные причины, чтобы хотеть жить»⁸²⁸.

До последних своих дней Оруэлл продолжал писать. Он не мог не писать, ибо мысли, эмоции, предостережения переполняли его душу. Чуть приподнимаясь в постели, опираясь на подушку, Джордж Оруэлл слабеющими пальцами печатал на машинке, которую ставили ему сестры на колени. Одно из свидетельств этого - письмо Л. Муру, написанное в ноябре 1949 года⁸²⁹. Сравнительно незадолго до кончины было написано также эссе «Писатели и Левиафан», которое можно рассматривать как своего рода литературное завещание Оруэлла⁸³⁰. Подобно роману, эта работа была проникнута чувством опасности тоталитаризма, который воспринимался автором как серьезная угроза демократическому миру, тем более что в самих интеллигентских, в том числе писательских кругах, он видел явную или скрытую робость, готовность подчиниться могучему государственному Левиафану.

Образ Левиафана, упоминаемый в Библии в качестве чудовищного змея, иногда отождествляемого с Сатаной, а затем использованный британским философом Томасом Гоббсом для характеристики могущественного государства в книге «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» (1651), у Оруэлла выступает не только как всевластное государство, а как тоталитарная система, поглощающая или стремящаяся поглотить все и вся. Но все же в центре этого устройства стоит государственная машина. Трезво отдавая себе отчет в необходимости и неизбежности определенной степени государственного вмешательства в творческую деятельность (например, финансирование, заказы или цензура), Оруэлл ставил крайне сложный вопрос о пределах допустимого государственного вмешательства, о существовании той незримой грани, за которую ни один уважающий себя и свой народ писатель не может переступить:

«Я не собираюсь высказываться за государственный патронаж над искусствами или против него, а только хочу определить, какие именно требования, исходящие от государственной машины, которым хотят нас подчинить, отчасти объяснимы атмосферой, иными словами, мнениями самих писателей и художников, степенью их готовности подчиниться или, напротив, сохранить живой дух либерализма. Если лет через десять выяснится, как мы раболепствовали перед деятелями типа Жданова, значит, иного мы и не заслужили. Совершенно ясно, что уже и сейчас среди английских литераторов сильны тоталитаристские настроения. Впрочем, здесь речь идет не о каком-то организованном и сознательном движении вроде коммунистического, а только о последствиях, вызванной возникшей перед людьми доброй воли необходимостью думать о политике и выбирать политическую позицию».

Оруэлл не просто понимал, что вторжение политики в литературу неотвратимо; он был убежден, что это жизненно необходимо, ведь сам он считал себя политическим писателем и действительно был таковым. Он подчеркивал, что писатели и творческая интеллигенция в целом в значительной своей части, если не в большинстве, испытывают угрызения совести из-за кричащих несправедливостей и жестокостей мира, «и это чувство вины, побуждая нас ее искупить, делает невозможным чисто эстетическое отношение к жизни». Современный писатель постоянно снедаем страхом перед мнением той группы, к которой он принадлежит.

Оруэлл высмеивал догмы далекой от реальности левой идеологии, ярлыки «буржуазный», «реакционный», «фашистский», которые с потрясающей легкостью приклеивала одна группа другой. «Все мы славные демократы, антифашисты, антиимпериалисты, все презираем классовые разделения, возмущаемся расовыми предрассудками», -писал он с изрядным оттенком горечи и иронии.

Серьезным столкновением левых интеллектуалов с реальностью стало, по мнению Оруэлла, отношение к русской революции. Едва ли не все английские левые должны были принять установленную ею систему как «социалистическую», понимая в то же время, что и советская теория, и практика были совершенно чужды тому, что подразумевалось под «социализмом» ими самими. В результате Оруэлл вновь возвращался к «двоемыслию», теперь уже не в тоталитарной, а в рыночной демократической системе. Он писал о появлении «перевернутого мышления», допускающего, например, что термин «демократия» обладает взаимоисключающими значениями, «а такие акции, как массовые аресты и насильственные выселения, оказываются в одно и то же время как правильными, так и недопустимыми». Оруэлл отвергал любую ортодоксальность, любые догмы; он понимал, что в политике приходится делать выбор между большим и меньшим злом, что бывают ситуации, «которых не преодолеть, не уподобившись дьяволу или безумцу». Война может оказаться необходимостью, но не знаменует собой ни блага, ни здравого смысла. При этом «творчество, если оно обладает хоть какой-то ценностью, всегда будет результатом усилий того более разумного существа, которое остается в стороне, свидетельствует о происходящем, держась истины, признает необходимость свершившегося, однако отказывается обманываться насчет подлинной природы событий». Таковы были далеко не простые раздумья писателя, которые, как он надеялся, он сможет еще воплотить в новые художественные образы.

Стимулы к продолжению жизни состояли не только в творческих планах и в удовлетворении успехом вышедшего романа, который изо дня в день становился все более известным и ценимым в самых широких читательских кругах. Теперь, когда он стал знаменитым, на него обратила внимание та самая женщина, которая ранее его отвергала.

За последние два года Соня Браунелл поменяла двух любовников. Это были люди известные. Одним из них был художник Лусиан Фрейд - внук великого психолога, создателя системы психоанализа Зигмунда Фрейда. Жили они вместе недолго, Соня оставила Фрейда, который по этому поводу особенно не печалился - женщин у него было много.

Вторым оказался французский философ Морис Мер-ло-Понти, которого одни считали идеалистом, другие последователем Маркса, но сам он причислял себя к школе феноменологии, которая черпала истоки для своих теоретических построений в искусстве и отчасти в естественных науках. Мерло-Понти было чуть больше сорока лет, он был женат, но Соня рассчитывала на его развод и новую женитьбу. Философ же с свойственными людям этой породы колебаниями, никак не давал Соне прямого ответа; в конце концов выяснилось, что серьезных намерений у него не было.

Между тем Соне надо было срочно устраивать свою личную жизнь еще и потому, что в конце 1949 года Сирол Конноли собирался закрывать журнал «Хорайзен», и Соня могла остаться без работы и привычной среды обитания: компании видных представителей творческой интеллигенции, с которыми она проводила время. Весной 1949 года, оставшись без очередного мужчины, Соня поехала навестить в санатории старого приятеля Эрика, которого обычно называла по псевдониму Джорджем (что делали не многие близкие знакомые Оруэлла). Врачи объяснили ей, что жить Эрику Блэру осталось недолго. Да Соня и сама теперь видела, в каком изможденном состоянии он находился.

В этот Сонин приезд в санаторий Эрик, надеявшийся на выздоровление, предложил Соне выйти за него замуж. Эрик мог умереть в любой момент, но мог и поправиться. В первом случае Соня оставалась вдовой известного писателя с неплохим наследством - гонорарами за всемирно известные книги. Во втором - связывала свою судьбу, скорее всего ненадолго, с выдающимся писателем современности, тень славы которого должна была распространиться и на нее. Подлинной любви, конечно же, не было⁸³¹.

Соня покинула санаторий, так и не дав Эрику ответа. Тогда Эрик сообщил ей, что сделает ее своей единственной наследницей и в ее распоряжение будут переданы все его литературные права. В середине июля Соня приняла предложение. Тогда же Эрик писал Д. Астору: «Я собираюсь опять жениться. Я полагаю, все будут в ужасе, но мне это кажется хорошей идеей»⁸³².

Оруэлл знал, что делает: у Сони был прекрасный литературный вкус, отличная организаторская хватка, умение находить общий язык с издателями и чиновниками, широкий круг полезных знакомых. Его книги и рукописи оставались в надежных руках.

Став официальной невестой, Соня немедленно занялась организационными делами Оруэлла, взяла на себя секретарские заботы, переговоры с издательствами и редакциями журналов. Крайне слабый, но стремившийся продолжать творческую работу, писатель впервые почувствовал пользу от помощи человека, которому он всецело мог доверять. Соня действительно была компетентна во всех тех вопросах, которые ей поручались.

Между тем в начале сентября 1949 года Эрик Блэр был переведен в больницу Лондонского университета, где его лечением занялся доктор Эндрю Морлэнд, консультировавший ранее лечащих врачей Оруэлла в Грэнхеме. Прогнозы Морлэнда не были лишены оптимизма. Морлэнд писал Варбургу, с которым дружил:

«Даже при соблюдении покоя я не ожидаю выздоровления, но он вполне может быть в состоянии писать по несколько часов в день... Он может затем дойти до стадии, которую мы называем “хронический больной в хорошем состоянии”, то есть будет способен кое-как работать и по нескольку часов заниматься еще какими-то делами»⁸³³.

Сообщив все это Варбургу, врач отправил Эрика назад в санаторий, где состояние больного не улучшалось, и вскоре он был снова переведен в университетскую клинику.

Единственным утешением для Эрика в эти тяжкие недели было то, что теперь его могла регулярно навещать Соня, которая подробно отчитывалась о своих деловых контактах, предложениях и переговорах. Морлэнд надеялся, что присутствие близкой женщины окажет стимулирующее влияние на физйческое состояние его пациента. Доктор верил в чудодейственную силу горного воздуха и советовал при первых признаках улучшения оправить Оруэлла в Швейцарские Альпы⁸³⁴. Теперь, когда на текущий счет писателя поступали немалые суммы, финансовое положение позволяло и оплачивать огромные медицинские расходы, и обеспечивать необходимые средства для Эврил и Ричарда, и обсуждать вероятую поездку с Соней в Швейцарию.

13 октября 1949 года в больнице у постели Эрика состоялась официальная церемония бракосочетания. Свидетелем жениха был Дэвид Астор. Невесту сопровождали ее подруга Джанетта Вулли и ее муж Роберт Ки. Обряд венчания совершил больничный священник. Эрику разрешено было подняться с постели и облачиться в праздничный костюм. Однако покинуть больницу хотя бы на какое-то время после обряда ему категорически запретили. В связи с этим Соня со свидетелями отправилась в соседний ресторан отеля Риц на праздничный ужин (а муж ее остался на больничной койке). На следующий день Соня принесла мужу ресторанное меню со своим автографом и подписями свидетелей⁸³⁵ - в память о свадебном обеде.

Соня приняла фамилию Блэр, хотя позже, издавая труды своего супруга, обычно указывала «Соня Оруэлл». Жить Эрику оставалось ровно сто дней. На протяжении всего этого времени Соня проявляла завидную активность, теперь уже в качестве жены, занявшись совершенно запущенными делами своего супруга. Она отвечала на многочисленные письма, предлагала издательствам роман и публицистику мужа, начала подготовку к поездке в Швейцарию. «У меня теперь есть человек, который меня любит»⁸³⁶, - повторял Эрик и, конечно, преувеличивал. В основе их брака лежали чувства, но не взаимные. Эрик любил Соню, несмотря на ее репутацию. Сам он тоже не был пуританином, и, как сказала Соня, те, кто утверждают обратное, «видимо, забывают, что пуританин никогда не женился бы на женщине, подобной мне»⁸³⁷.

Свой образ жизни и манеру поведения Соня не сильно изменила и после женитьбы. Став женой известного писателя, она с полным правом могла представлять обществу не только его деловые интересы, но и саму себя как неотделимую и даже основную часть облика выдающегося человека. С. Спендер вспоминал, что однажды он навестил умирающего Эрика и завел с ним разговор об известном английском писателе начала XX века Дэвиде Лоуренсе. Вдруг в палате появилась Соня и потребовала, чтобы разговор был переведен на другую тему (основания для этого имелись - Лоуренс скончался от туберкулеза). «Потом она заявила, что уходит в гости и сегодня уже не вернется. Оруэлл слабо протестовал, но она от него отмахнулась в своей обычной шумной манере»⁸³⁸.

Эрика очень тяготило, что он редко видится с ребенком, но все боялись, что он может заразиться от отца страшной болезнью. Когда же мальчика все же приводили, его держали на расстоянии, да еще и надевали защитную марлевую маску. «Где ты ударился?» - спросил как-то Ричард, понимая, что отцу плохо, не осознавая всей серьезности ситуации⁸³⁹.

Состояние Эрика продолжало ухудшаться. Он катастрофически худел. Медицинским сестрам все труднее было найти место на его теле, куда можно было ввести иглу шприца для укола. Врачи указывали на Альпы как на единственный шанс. Соня со свойственной ей энергией забронировала на 25 января 1950 года частный самолет, который должен был доставить ее с мужем на место назначения. Бывший Сонин возлюбленный Лусиан Фрейд, с которым она сохранила дружеские отношения, взялся помочь ей во время полета и на самом горном курорте. Впрочем, может быть теперь он перестал быть «бывшим»...

18 января в присутствии Сони и Гуин О’Шонесси Эрик Блэр продиктовал свою последнюю волю⁸⁴⁰. Все права, связанные с его литературным наследием, предоставлялись Соне. По договоренности с ней и с Эврил сестре поручались заботы о приемном сыне, на счет которого предписывалось положить сумму, необходимую для того, чтобы Ричард получил достойное среднее и высшее образование. Эрик пожелал, чтобы, несмотря на то, что он не принадлежит ни к какой церкви, его похоронили согласно обычаям англиканской церкви - тело не должно было предаваться кремации, захоронение следовало произвести на одном из «ближайших удобных кладбищ»⁸⁴¹.

Поздно вечером 20 января 1950 года Соня отправилась с Лусианом и другими приятелями в ночной клуб. Вскоре после полуночи ее вызвали к телефону. Звонил дежурный врач с сообщением, что Эрик умер: легкие полностью вышли из строя, произошло легочное кровоизлияние, он потерял дыхание, а вслед за этим сознание; все попытки привести его в чувство оказались безрезультатными, и только что была констатирована смерть.

Эрик Блэр - Джордж Оруэлл скончался на сорок седьмом году жизни. В свидетельстве о смерти в графе «причина» было записано одно зловещее слово: «туберкулез»⁸⁴².

Отпевание происходило в церкви Христа возле Рид-жент-парка, в центре Лондона, 25 января - в тот самый день, когда предполагался вылет в Швейцарию. Эрик хотел быть похороненным в сельской местности. Так и поступили. Астор организовал отправку гроба в свое имение возле селения Саттон Коуртенси (Sutton Courtensy), графство Оксфордшир, и сам вместе с Соней сопровождал тело, погребенное затем на территории церкви Всех Святых, стоящей на крутом берегу Темзы. На надгробном камне была сделана надпись «Эрик Блэр» с датами жизни. И те, кто посещал эту церковь, обычно не знали, что именно там захоронен великий писатель. Зато имя его соседа по кладбищу - бывшего премьер-министра Великобритании Герберта Асквита - посетителям было обычно известно, но подходя к могиле английского политика, они не обращали внимания на могилу незнакомого им «Эрика Блэра».

ЭПИЛОГ:

«ЧЕРНЫЙ СПИСОК» ОРУЭЛЛА

Перед смертью в санатории Оруэлл продолжал вносить заметки в записную книжку, которую стал заполнять, по-видимому, параллельно с окончанием работы над романом «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре»⁸⁴³. Споры по поводу того, для чего в эту книжку вносились некие имена с комментариями и как предполагал использовать ее писатель, не утихают по сей день. Записная книжка (в ней 42 страницы и несколько положенных между ними газетных вырезок) имела заголовок «Попутчики» (Fellow Travelers) и содержала постоянно пополнявшийся список лиц на Западе, которые, по мнению Оруэлла - в некоторых случаях вполне обоснованному, в других - явно ошибочному или противоречившему его же собственным высказываниям, - были «скрытыми коммунистами» или, как сказали бы сегодня, советскими агентами влияния.

Раскрытие истинной «физиономии» таких лиц Оруэлл начал еще в военные годы, когда опубликовал в газете «Обзёрвер» сравнительную характеристику двух книг - работы Фридриха Хайека «Дорога к рабству», в которой беспощадно разоблачался тоталитаризм (Оруэлл придал этой работе такое значение, что прорецензировал ее на основе отрывков, публиковавшихся в журналах и газетах, еще до того как книга вышла отдельным изданием)⁸⁴⁴, и публикации Конни Циллиакуса «Зеркало прошлого»⁸⁴⁵ (также по журнальным текстам), содержавшей несомненную апологию сталинского режима⁸⁴⁶.

В 1947 году Оруэлл вступил в открытый конфликт с Циллиакусом, теперь уже лейбористским парламентарием. Сын финского авантюриста и революционера, сотрудничавшего с большевиками, Циллиакус стал респектабельным британским юристом и общественным деятелем. Считая себя левым лейбористом, Циллиакус в предвоенный период оправдывал сталинский «большой террор», заявляя, что Сталин ведет непримиримую борьбу против нацистской «пятой колонны»; в военный период Циллиакус служил в министерстве информации, направляя усилия на восхваление советских побед и их «организатора» маршала Сталина. После войны, став в 1945 году депутатом палаты общин от Лейбористской партии, Циллиакус поддержал установление тоталитарных режимов советского образца в странах Восточной Европы.

В одном из «Лондонских писем», публиковавшихся в американском журнале «Партизан ревью», Оруэлл упомянул Циллиакуса как скрытого коммуниста в числе нескольких других подобных ему «левых» лейбористских парламентариев, для которых восхваление СССР было важнее национальных интересов собственной страны. Циллиакус выступил с опровержением, на которое Оруэлл тут же написал ответ. Оба выступления были помещены в одном и том же номере газеты «Трибьюн»⁸⁴⁷. Писатель был упорен в своем предположении: «Я полагаю и буду так полагать до тех пор, пока мне не представят доказательства противоположного, что он и другие, подобные ему, проводят политику, вряд ли отличимую от политики Компартии, являясь в действительности агентами влияния СССР в этой стране, и что когда, по их мнению, советские и британские интересы придут в противоречие, они поддержат советские интересы».

Теперь, когда Оруэлл составлял свой список, его отношение к Циллиакусу становилось своего рода стандартом для выявления тех лицемеров, которые, как он полагал, формально провозглашая свою верность демократии и пользуясь ее благами, на деле служили советскому тоталитаризму и его вождю - палачу Сталину, то ли за прямую или косвенную оплату (например, высокие гонорары), то ли внешне безвозмездно, но в расчете, что в конце концов их труд будет должным образом оценен и их хорошо отблагодарят.

Оруэлл не был четок в определении критериев для занесения тех или иных политиков или деятелей культуры в свой «черный список». Он был в немалой мере субъективен, поддавался собственным негативным эмоциям, был неоправданно раздражителен, что легко можно было объяснить его состоянием здоровья. В результате в список включались имена и тех, кто искренно стоял на левых позициях или высоко оценивал роль СССР во Второй мировой войне, но в то же время не идеализировал внутриполитическую ситуацию в сталинском СССР. В конечном итоге в список попали более ста имен, среди которых были и люди всемирно знаменитые, и лица совершенно случайные, со многими из которых Оруэлл лично не был знаком, но узнавал о них из прессы или даже от своих знакомых, например, от Риза.

О том, что к составлению пресловутого списка Риз был в какой-то мере причастен, сам Риз рассказал в письме хранителю архива Оруэлла в Лондонском университете Яну Энгусу почти 20 лет спустя. Оказывается, во время посещений больного Эрика в санатории они придумали своего рода игру, «обсуждая, кто являлся платным агентом и чьим именно, и оценивая, до какой степени предательства избранные нами ненавистные объекты были бы готовы дойти»⁸⁸⁹.

Нельзя сказать, что игра была безопасной и невинной. Если бы записная книжка Оруэлла оказалась в руках недобросовестного человека, не обошлось бы без серьезного политического скандала. Оруэлл был уже очень известным писателем, и составление им такого списка обязано было бы привести к нехорошим последствиям и для Оруэлла, начавшего «охоту за ведьмами», и для названных им людей, обвиненных в предательстве. Тем не менее пресловутая записная книжка все-таки не была подготовительным материалом для возможных доносов на тех, кто не разделял взглядов Оруэлла или был ему неприятен или ненавистен. Это был скорее источник свидетельства симпатий и антипатий (или же переменчивости настроения) в отношении известных людей, с которыми был знаком Оруэлл.

О том, что в список заносились имена людей, неприятных Оруэллу, но не обязательно в силу их политических убеждений, свидетельствовали комментарии. Так, после имени Солли Цукермана - известного зоолога и специалиста по бомбометанию (во время Второй мировой войны он был научным директором британского Управления бомбовых исследований), шло примечание: «всего лишь сильно симпатизирующий», «политически невежествен». После имени знаменитого ирландского драматурга Шона О’Кейси (жившего не в Ирландии, а в Африке) можно было прочитать комментарий: «Очень глуп». А имя журналиста и редактора журнала «Нью стейтсмен» Кингсли Мартина, который в свое время отказал в публикации оруэлловских материалов об испанской гражданской войне, сопровождала оценка: «Прогнивший либерал. Совершенно бесчестен».

В список попали имена двух американцев, действительно являвшихся советскими агентами влияния. Одним был журналист Уолтер Дюранти, в течение многих лет работавший в СССР, встречавшийся со Сталиным и превозносивший его и советскую политику. Другим - посол США в СССР Джозеф Дэвис, работавший в советской столице в 1937-38 годах, восхваливавший сталинский «большой террор» и вывезший в США с разрешения советского правительства бесценную художественную коллекцию - картины, статуи и другие предметы искусства, то ли подаренные ему советским правительством, то ли проданные по умышленно заниженным ценам. В 1942 году Дэвис издал книгу воспоминаний «Миссия в Москву», по которой затем был сделан просоветский фильм, а сам Дэвис удостоился награждения орденом Ленина и стал единственным иностранным дипломатом, «заслужившим» эту награду.

К названным персонажам у Оруэлла шли комментарии:

«Дюранти... Американские газеты. Корреспондент в СССР много лет. Разные книги... Вероятно без организационных связей, но надежен⁸⁴⁸. Дэвис... Ранее посол в СССР. “Миссия в Москву” (и фильм по книге)... Очень глуп».

Вместе с тем в «черный список» Оруэлла были внесены имена людей, по поводу которых можно было бы только пожать плечами, настолько неуместно было их здесь увидеть. Среди них были Чарли Чаплин, Бернард Шоу, Джон Стейнбек...

Сама запиская книжка, по поводу которой одни биографы Оруэлла предпочитают молчать⁸⁴⁹, а другие полагают, что она противоречила всей жизненной позиции Оруэлла или даже свидетельствовала о его связях с британскими спецслужбами, являлась в основе своей почти невинным документом умирающего человека, чьи антикоммунистические настроения в последние месяцы его жизни были особенно заострены. Но когда писателя в санатории навестила старая знакомая Силия Кёрвен - сестра жены Кёстлера - и упомянула, что поступила на работу в недавно созданный Информационный исследовательский департамент Unformation research department), целью которого являлась борьба с коммунистической пропагандой в британской империи, Эрик заявил, что полностью одобряет работу этого заведения и через несколько дней послал ей для использования по назначению список, включавший 36 лиц, заподозренных им в коммунистических симпатиях⁸⁵⁰. Вслед за этим Силии было послано дополнение. В письме от 6 апреля 1949 года Оруэлл писал формально и хладнокровно (и это письмо иначе как доносом назвать трудно): «Мне не приходят в голову никакие новые имена, которые можно было бы добавить к твоему возможному списку писателей, разве что ФРАНЦА БОРКЕНАУ (в “06-зёрвере” знают его адрес), чье имя, мне кажется, я тебе уже давал, и ГЛЕБА СТРУВЕ (он находится сейчас в Пасадене в Калифорнии) - русского переводчика и критика. Конечно, есть масса американцев, имена которых можно найти в нью-йоркском “Нью лидере”, еврейском ежемесячном издании «Комментари» и в “Партизан ревью”. Я мог бы также, если это ценно, дать тебе список журналистов и писателей, которые, по моему мнению, являются скрытыми коммунистами, попутчиками или же склонны к этому и и не внушают доверия как пропагандисты»⁸⁵¹.

Включение в список имен людей, антикоммунистические воззрения которых Оруэллу были хорошо известны и с которыми он поддерживал дружеские или деловые связи именно на политической почве, конечно же, удивляет. В этом смысле особенно выделяются фамилии Боркенау и Струве, не говоря уже о названых периодических изданиях, с которыми сам он сотрудничал и в которых он предлагал Силии поискать агентов советского влияния. Труды Боркенау Оруэлл сам неоднократно положительно рецензировал, а со Струве дружески общался, причем последнее поздравительное письмо по поводу Рождества было послано Оруэллом после передачи списка. Очевидно, в результате тяжелой болезни у Оруэлла развилась паранойя, выразившаяся в излишней подозрительности.

Как были использованы списки Оруэлла, кому именно они были переданы по инстанции и обратили ли на них внимание, до сих пор неизвестно. Стоит, однако, подчеркнуть, что и под конец жизни умирающий Оруэлл оставался верен себе. Он делал так, как подсказывала ему его больная совесть, не оглядываясь на общественное мнение, на законы, нравы и обычаи. И его психоз с «черными списками» был вполне соизмерим с сумасшествием, приведшим его в свое время в ночлежки Парижа и Лондона. Известный британский писатель и литературный критик Виктор Притчетт как-то сказал, что Оруэлл «был странным человеком в английской литературе. Он шел абсолютно своим путем. В определенном смысле он был самым оригинальным из современников. Я мог бы лучше всего описать его как писателя, с трудом прижившегося в своей собственной стране. Он не принадлежит ни к одной группе, не принимает ничью сторону... Он сам по себе, но не крикливо, не театрально... Из-за его потрясающей честности забываешь, что он бывает неправ»⁸⁵².

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

После кончины Эрика Соня возвратилась к обычному для нее образу жизни, вступая в недолгие связи и легко меняя своих мужчин. Уже через два месяца после похорон она отправилась вместе с Мерло-Понти на южное побережье Франции. В то же время она с подлинной страстью занялась наследием Оруэлла.

Первой ее инициативой было приведение в порядок архива покойного супруга. Это была нелегкая задача, так как сам Эрик очень небрежно относился к собственной документации. Он не принадлежал к тому классу писателей или ученых, которые считали, что любое написанное ими слово может приобрести какой-то особый смысл и иметь биографическое или библиографическое значение⁸⁵³. Переписка Эрика была обширной, письма - содержательными, отражавшими не только перипетии жизненного пути, но также этапы и оценки собственного творчества. Но никогда Блэр-Оруэлл не оставлял у себя копий написанных им писем - даже тогда, когда печатал их на пишущей машинке. Теперь приходилось собирать все эти бумаги, раскиданные по разным уголкам мира.

Совместно с Дэвидом Астором и Ричардом Ризом Соня Блэр-Оруэлл стала инициатором создания Доверительной группы архива Джорджа Оруэлла, а затем и самого архивного фонда Джорджа Оруэлла в Отделе специальных коллекций библиотеки Университетского колледжа

Лондона - важнейшей составной части Лондонского университета, одного из наиболее авторитетных учебных и научных центров. Фонд Оруэлла стал важнейшим источником изучения жизни и деятельности писателя, основой любой археографической и публикаторской работы, связанной с его творчеством.

Вслед за этим Соня, на этот раз совместно с хранителем фонда Яном Энгусом, выступила инициатором и организатором издания 4-томника статей и писем писателя, который вышел в свет в 1968 году в издательстве Зеккера и Варбурга, ставшим известным и крупным в том числе благодаря публикации произведений Оруэлла. В то же время она ревниво относилась к попыткам литературоведов и историков приступить к изучению биографии своего покойного мужа, не желая терять монополию на творческое наследие Оруэлла. В 1974 году после долгих переговоров она разрешила профессору Бернарду Крику воспользоваться для написания биографии Оруэлла архивными материалами, ранее закрытыми для исследователей, но лишь при условии, что будет иметь право делать сокращения и вносить изменения в текст монографии Крика. За работой Крика Соня, однако, не следила. В это время она уже много пила, здоровье ее пошатнулось. Работа Крика была завершена, когда вдова писателя находилась в совсем критическом состоянии. И первая подробная научная биография Оруэлла вышла в свет без поправок Сони.

Постепенно она перессорилась и с друзьями своей молодости, и с теми, кто имел отношение к жизни и творчеству ее супруга. Она скончалась в возрасте 62 лет 11 декабря 1980 года от злокачественной опухоли мозга.

После ее кончины право наследия перешло к Ричарду Блэру. Приемный сын Эрика, которого воспитывали поженившиеся в 1951 году Эврил и Билл Данн (Соня отказалась от права усыновления Ричарда), получил высшее образование и профессию инженера. Это был человек скромный, работавший по специальности в компании по производству сельскохозяйственного оборудования. Никто, кроме близких родственников, и подозревать не мог, что он имеет столь близкое отношение к знаменитому писателю.

Своего поведения он не изменил и после того, как вступил в права наследника. Единственное существенное изменение, которое произошло, состояло в том, что Ричард Горацио Блэр предоставил все права на использование, публикацию, комментирование документации и произведений Мемориальному фонду Джорджа Оруэлла, основанному в самом конце того же 1980 года, сразу после смерти Сони. Председателем правления фонда стал Б. Крик, а в состав правления вошли Д. Астор, Ф. Варбург, ряд ученых. И только после долгих уговоров удалось привлечь в правление самого Ричарда Блэра. Проживший спокойную жизнь в неспокойном мире пенсионер инженер Р. Блэр, никогда сам не признававшийся, что имеет отношение к знаменитому писателю, только будучи обнаруженным дотошными журналистами, весной 2009 года дал первое интервью, вспомнив несколько эпизодов из своего раннего детства⁸⁵⁴.

В 1994 году по инициативе Крика была учреждена Оруэлловская премия, которая считается одной из наиболее престижных британских премий в области литературы. Ею ежегодно награждаются писатели и журналисты, создавшие выдающиеся произведения, связанные с политической жизнью и соответствовавшие пожеланию Оруэлла, высказанному в 1946 году: «Превратить политическое писание в искусство». Можно с удовлетворением констатировать, что в Великобритании с глубоким почтением относятся к наследию своего великого писателя и прилагают необходимые усилия, чтобы его творчество, в полной мере сохраняющее не только художественную ценность, но и политическую актуальность, продолжало находиться в сфере внимания читающей публики.

Джордж Оруэлл вошел в историю культуры не своими оказавшимися бесплодными социалистическими рассуждениями, а блестящей критикой пороков и недостатков человеческого общежития. При этом социологическая критика пороков общества сочеталась у писателя в его собственных художественных произведениях, эссе и критических статьях с блестящей литературной формой, свободной от какой-либо напыщенности или усложненности, простой и легко воспринимаемой. Сам Оруэлл считал необходимым, чтобы художественная проза писалась простым языком, и в то же время была смелой и энергичной, наполненной яркими образами и неожиданными сопоставлениями. То же требование он предъявлял к публицистике, и сам жестко следовал этому правилу. Он показал, что не только художественная, но и публицистическая литература может восприниматься через образы, и так превратил публицистику в художественный жанр, в подлинно высокую литературу. Он рассматривал свои последние книги в первую очередь как предупреждение человечеству о грозящей опасности, и в этом видел главный смысл своей жизни и творчества.

Как невозможно предсказать судьбу отдельного человека, нельзя увидеть будущее страны, какой бы благополучной или демократичной она ни являлась сегодня. Неутешительный анализ, представленный Джорджем Оруэллом, непредсказуемо долго будет являться настольной книгой человечества, ибо конца истории не предвидится.

Основные даты жизни и деятельности Эрика Блэра (Джорджа Оруэлла)

1903, 25 июня - в семье британского колониального чиновника в Индии Ричарда Блэра и его жены Айды в городе Мотихари родился второй ребенок - сын Эрик Артур, которого обычно называли Эрик (старшая сестра Эрика родилась 21 апреля 1898 года).

1904 - Айда с Эриком и его старшей сестрой Марджори возвратилась в Англию и поселилась в городке Хенли-он-Темз, графство Оксфордшир.

1907, лето - отец Эрика Ричард Блэр приезжает в Англию, получив трехмесячный отпуск.

1908, 6 апреля - родилась младшая сестра Эрика Эврил.

1911, сентябрь - Эрик поступил в приготовительную школу Святого Киприана в графстве Суссекс.

1912, январь - Ричард Блэр ушел в отставку и возвратился в Великобританию.

1914, 2 октября - в местной газете опубликовано первое произведение (стихотворение) Э. Блэра.

1916, февраль - Э. Блэр сдал экзамены на получение стипендии в привилегированной средней школе.

1916, декабрь - окончил приготовительную школу.

1917, январь - апрель - провел неполный семестр в качестве школьника в колледже Веллингтон.

1917, март - получил Королевскую стипендию в Итонском колледже.

1917, май - поступил в колледж Итон в качестве привилегированного «королевского школьника».

1921, декабрь - окончил Итонский колледж.

1921, декабрь - родители Эрика переехали в городок Саусволд, графство Саффолк.

1922, январь - июнь - Блэр учится на курсах по подготовке к сдаче экзаменов на готовность к полицейской службе в колонии.

1922, октябрь - после сдачи экзаменов назначен помощником суперинтенданта полиции в Имперской полиции Индии.

1922, 29 декабря - начал службу в колониальной полиции в Бирме в г. Мандалай, а затем продолжал службу в ряде пунктов Бирмы.

1927, август - выехал в отпуск в Англию.

1927, сентябрь - посылает рапорт об увольнении с полицейской службы.

1927, сентябрь - после кратковременного пребывания в доме родителей переселяется в Лондон.

1927, сентябрь - октябрь - предпринимает «экспедиции» в бедные районы Лондона для изучения условий жизни их обитателей.

1927, конец ноября - получает уведомление об увольнении в отставку с полицейской службы с 1 января 1928 года.

1928, весна - вторая «экспедиция» в районы бедноты. В течение некоторого времени ведет образ жизни нищего.

1928, май - переезжает в Париж, где устанавливает сотрудничество с левыми периодическими изданиями и живет случайными заработками, некоторое время работает мойщиком посуды.

1928, 6 октября - в парижской газете «Монд» публикуется первая статья Э. Блэра о британской цензуре.

1928, 29 декабря - в британском журнале «Г. К. Уикли» публикуется статья Э. Блэра «Газета за фартинг».

1929, 7-21 марта - находится в парижской больнице Кошен, предназначенной для бедняков, в связи с легочным заболеванием.

1929, осень - работает мойщиком посуды и посыльным в гостиничном ресторане.

1929, декабрь - возвращается в Англию к родителям в г. Саусволд.

1930-1931 - устанавливает связь с редакцией журнала «Аделфи» и другими левыми изданиями и публикует в них свои очерки и стихи. Одновременно предпринимает новые «экспедиции» в районы бедноты. Работает над книгой о жизни бедняков в Париже и Лондоне.

1931, апрель - в журнале «Аделфи» публикуется очерк Блэра «Гвоздь».

1931, сентябрь - работает на плантации, собирая хмель, в графстве Кент, накапливает материал для новых произведений.

1932, апрель -1933, декабрь - преподает в частной школе, а затем в колледже Фрейз в поселке Хейес, графство Мид-длсекс. Работает над романом «Дни в Бирме».

1932, апрель - договаривается с литературным агентом Леонардом Муром о представлении его интересов в издательствах и журналах.

1933, 8 января - в издательстве В. Голланца выходит первая книга «Фунты лиха в Париже и Лондоне», опубликованная под псевдонимом Джордж Оруэлл. Дата рождения писателя Джорджа Оруэлла.

1933, 30 июня - книга «Фунты лиха в Париже и Лондоне» выходит в Нью-Йорке.

1933, 24 декабря -1934, 8 января - находится в больнице в связи с тяжелым воспалением легких.

1034, январь - октябрь - живет в доме родителей в Саусволде и работает над романом «Дочь священника» и публицистическими очерками.

1934, октябрь - в США в издательстве «Харпер энд Бра-зерс» публикуется первый роман Оруэлла «Дни в Бирме».

1934, октябрь - Э. Блэр переезжает в Лондон.

1934, октябрь - 1936, январь - работает продавцом в книжном магазине в районе Хэмпстед в Лондоне. Работает над романом «Да здравствует фикус!».

1935, март - выходит в свет роман «Дочь священника».

1935, июнь - роман «Дни в Бирме» публикуется в Великобритании.

1936, январь-март - по поручению издательства Голланца находится в Северной Англии, собирает материал о положении и настроениях рабочих и безработных.

1936, 2 апреля - совместно со своей возлюбленной Эйлин О’Шонесси переезжает в поселок Воллингтон, графство Хёртфоршир.

1936, 9 июня - состоялась свадьба Эрика Блэра и Эйлин О’Шонесси.

1936, июнь - в издательстве Голланца выходит роман «Да здравствует фикус!»

1936, декабрь - представляет в издательство Голланца книгу «Дорога на Уиган-Пирс».

1936, декабрь - через Париж отправляется в Испанию.

1936, 26 декабря - приезжает в Барселону.

1936, 30 декабря - присоединяется к отряду милиции, сформированному Объединенной рабочей марксистской партией Испании (ПОУМ).

1937, январь - июнь - участвует в военных действиях на Арагонском фронте в районе г. Уэска против вооруженных сил мятежников генерала Франко.

1937, февраль - в Барселону приезжает Эйлин Блэр, которая начинает работу в представительстве Независимой рабочей партии Великобритании, расположенном в штаб-квартире ПОУМ.

1937, 8марта - книга Оруэлла «Дорога на Уиган-Пирс» выходит в качестве издания Клуба левой книги массовым тиражом.

1937, начало мая - участвует в уличных боях в Барселоне между правительственными войсками и отрядами анархистов и поумовцев в качестве одного из часовых штаб-квартиры ПОУМ. Выполняет задания командования ПОУМ.

1937, 10 мая - возвращается на Арагонский фронт в район города Уэска.

1937, 20 мая - ранен в горло вражеским снайпером.

1937, конец мая - первая половина июня - лечится в госпитале, а затем продолжает выздоровление в санатории ПОУМ.

1937, 13 июня - в Валенсии возбуждено дело против Блэра по обвинению в «троцкизме» и подрывной деятельности.

1937, 20-22 июня - находится на нелегальном положении в Барселоне в связи с опасностью ареста.

1937, 23 июня - пересекает испанско-французскую границу совместно с Эйлин, а затем возвращается на родину, где работает над статьями об испанских событиях.

1937, начало июля - приезжает в Воллингтон и начинает работу над книгой «Памяти Каталонии», которую завершает в январе 1938 г.

1938, середина марта - у Блэра происходит сильное горловое кровотечение и его срочно отправляют в больницу.

1938, 18 марта - 1 сентября - лечится в туберкулезном санатории Престон-холл в графстве Кент.

1938, апрель - в издательстве Ф. Варбурга выходит книга «Памяти Каталонии», отвергнутая Голланцем по политическим соображениям.

1938, 13 июня - вступает в Независимую рабочую партию.

1938, сентябрь - выезжает в Марокко для лечения и отдыха. Работает над романом «Глотнуть воздуха».

1939, март - возвращается в Великобританию.

1939, 28 июня - скончался отец Эрика Ричард Блэр.

1939, июнь - в издательстве Голланца выходит роман

«Глоток свежего воздуха».

1939, сентябрь - прекращает участие в Независимой рабочей партии в связи с несогласием с ее отношением к начавшейся Второй мировой войне, но формально по причине неуплаты очередного годового членского взноса.

1940, май - вновь переезжает в Лондон.

1940, май - вступает в местный отряд самообороны, получает звание сержанта.

1940, 25 мая - начинает вести колонку рецензий на театральные постановки и фильмы в журнале «Тайм энд Тайд».

1941, февраль - выходит в свет памфлет «Лев и Единорог», написанный осенью 1940 г.

1941, март - выходит в свет сборник с участием Оруэлла, содержащий его статьи с разоблачением союза Сталина с Гитлером в начале Второй мировой войны.

1941, май - июнь - выступает на Би-би-си с лекциями по вопросам литературы и ее места в политической жизни.

1941, август - приступает к работе в имперском отделе Би-би-си для руководства передачами на Индию и некоторые другие страны Азии (в частности, Малайзию, Сингапур и Индонезию).

1941, 21 ноября - выступает с первым обзором новостей по Би-би-си (всего было подготовлено свыше 200 обзоров).

1943, 10 марта - скончалась мать Эрика Айда Блэр.

1943, 23 ноября - уходит с работы на Би-би-си.

1943, конец ноября - начинает работу в редакции журнала «Трибьюн» в качестве литературного редактора.

1944, февраль - Оруэлл завершает работу над повестью-притчей «Скотный двор».

1944, 14 мая - Эйлин и Эрик усыновляют новорожденного ребенка, которому дают имя Ричард Горацио Блэр.

1944, 28 июня - квартира Блэров пострадала во время бомбардировки Лондона германскими самолетами-снарядами.

1944, октябрь - после почти четырех месяцев пребывания на квартирах друзей Блэры переезжают в квартиру на площади Кэнонбери в районе Айлингтон в Лондоне.

1945, февраль - май - Оруэлл прерывает штатную работу в журнале «Трибьюн» и получает назначение на работу военным корреспондентом газеты «Обзёрвер» во Франции, Германии и Австрии.

1945, 29 марта - во время операции в больнице города Ньюкастл скончалась Эйлин Блэр.

1945, июнь - Оруэлл начинает работу над романом, который позже будет назван «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре».

1945, июнь - июль - Оруэлл в качестве журналиста освещает предвыборную кампанию в Великобритании.

1945, 17 августа - в издательстве Варбурга выходит в свет повесть-притча «Скотный двор».

1945, август - Оруэлл становится вице-президентом Комитета защиты свободы.

1946, апрель - прекращает штатную работу в журнале «Трибьюн», но продолжает печататься в нем.

1946, 3 мая - скончалась старшая сестра Эрика Марджори.

1946, май - Эрик арендует усадьбу Барнхилл на острове Джура, куда переезжает в августе того же года.

1946, август - начинает работать над романом о тоталитаризме.

1946, октябрь - возвращается в Лондон на осенне-зимний сезон.

1947, 11 апреля - вновь приезжает на остров Джура.

1947, апрель - декабрь - работает на острове Джура над

романом «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре».

1947, 20 декабря - после тяжелого приступа легочного заболевания поступает в туберкулезный санаторий под Глазго, где окончательно диагностируется туберкулез левого легкого.

1948, июль - возвращается на остров Джура. Продолжает работу над романом-предупреждением о тоталитаризме.

1948, 4 декабря - отправляет рукопись романа в издательство Варбурга.

1949, 6 января - поступает в туберкулезный санаторий Котсволдс в графстве Глаустершир.

1949, 8 июня - выходит в свет роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре».

1949, 3 сентября - Блэр переведен в клинику Университетского колледжа в Лондоне.

1949, 13 октября - в клинике состоялось бракосочетание Эрика Блэра и Сони Браунелл.

1950,18 января - подписывает завещание, в частности о передаче всех своих литературных прав Соне Блэр.

1950, 21 января - Эрик Блэр - Джордж Оруэлл скончался в клинике.

1950, 26 января - состоялись похороны на кладбище церкви Всех Святых в графстве Оксфордшир.

Библиография важнейших изданий

Алексеев А. Н. Год Оруэлла. (Из опыта драматической социологии). Санкт-Петербург: Ступени, 2001.

Зверев А. О старшем брате и чреве кита: Набросок к портрету Оруэлла. // Оруэлл Д. «1984» и эссе разных лет. М.: Прогресс, 1989. С. 5-21.

Мосина В. Г. Три главные книги Джорджа Оруэлла. М.: Магистр, 1999.

Недошивин В. М. Критика идеологических концепций современного буржуазного антиутопического романа. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М. : АОН при ЦК КПСС, 1985.

Недошивин В. Свиньи и... звезды: проза отчаяния и надежды Дж. Оруэлла. // Оруэлл Д. Эссе, статьи, рецензии. Пермь: КАПИК, 1992. Том 2. С. 297-315.

Оруэлл Д. Мысли в пути. М.: ACT, 2009.

Оруэлл Д. «1984» и эссе разных лет. М.: Прогресс, 1989. Роман опубликован также многократно другими издательствами.

Оруэлл Д. Эссе, статьи, рецензии. Пермь: КАПИК, 1992. Т. 1-2.

Чаликова В., Лисюткина Л. Предсказания Оруэлла и современная идеологическая борьба: Научно-аналитический обзор. М.: ИНИОН АН СССР, 1986.

Чаликова В. А. Утопия и свобода. М.: Вести-ВИМО, 1994.

Atkins J. George Orwell. London: John Calder, 1954.

Bowker G. George Orwell. London: Abacus, 2003.

BranderL. George Orwell. London: Longmans, Green and Co, 1954.

Buddicom J. Eric and Us: A Remembrance of George Orwell. London: Leslie Frewin, 1974.

Calder J. Chronicles of Conscience. London: Seeker and Warburg, 1968.

Calder J, Huxly and Orwell: Brave New World and Nineteen Eighty-Four. London: Edward Arnold, 1970.

The Cambridge Companion to George Orwell. Ed. by J.Rodden. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

Caute D. Politics and the Novel during the Cold War. Piscotway, New Jersey: State University of New Jersey, 2010.

Coutts S.J. George Orwell in Wallington. Wallington Church Preservation Trust, 2010.

Crick B. George Orwell: A Life. London: Penguin Books, 1980.

Critical Essays on George Orwell. Ed. by B. Oldsay and J.Browne. Boston: J.K. Hall, 1986.

Edelheit S. Dark Prophecies. New York: Revisionist Press, 1979.

Fen E. George Orwell’s First Wife. // Twentieth Century. 1960. Aug.

George Orwell: Into the Twenty-First Century. Ed. by T. Cushman and J. Rodden. Boulder, Colo.: Paradigm, 2004.

George Orwell: Nineteen Eighty-Four. Ed. by B. Crick. Oxford: Clarendon, 1984.

Fenwick G. George Orwell: A Bibliography. Winchester: St. Paul’s Bibliographies, 1998.

Fyvel, T. R. George Orwell: A Personal Memoir. London: Weidenfeld and Nicolson, 1982.

George Orwell: Letters and Documents to be Found in Libraries and Archives in the United Kingdom. Ed. by P. Davison. London: Microform Academic Publishers, 2004.

Hollis Ch. A Study of George Orwell: A Man and His Works. London: Hollis and Carter, 1956.

Hopkins J. K. Into the Heart of the Fire: The British in the Spanish Civil War. Stanford: Stanford University Press, 1998.

Howe I. Orwell’s Nineteen Eighty-Four: Text, Sources, Criticism. New York: Harcourt, Brace and World, 1963.

Ingle S. George Orwell: A Political Life. Manchester: Manchester University Press, 1993.

Inside the Myth: Orwell, Views from the Left. Ed. by Ch. Norris. London: Lawrence and Wishart, 1984.

Larkin E. Finding George Orwell in Burma. New York: Penguin Books, 2005.

Lewis P. George Orwell: The Road to 1984. New York: Harcourt Brace, 1981.

The Lost Orwell. Ed. by P. Davison. London: Timewell Press, 2006.

Lucas S. Orwell. London: House Publishing, 2003.

Meyers J. A Reader’s Guide to George Orwell. London: Thames and Hudson, 1975.

Meyers J., Meyers V. George Orwell: An Annotated Bibliography of Criticism. New York: Garland Publishing, 1977.

Meyers J. George Orwell: The Critical Heritage. London: Routledge, 1997.

Nineteen Eighty Four in 1984. Ed. by A. Crispin and P. Chilton. London: Comedia, 1983.

On «Nineteen Eighty Four»: Orwell and Our Future. Ed. by A. Gleason, J. Goldsmith and M.Nussbaum. Princeton: Princeton University Press, 2005.

Orwell. G. The Collected Essays, Journalism and Letters. Ed. by S. Orwell and I. Angus. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1968. Vol. I-IV.

Orwell G. The Complete Works. Ed. by P. Davison. London: Seeker and Warburg, 1986-1998. Vol. 1-20.

Orwell G. Diaries. Ed. by P. Davison. London: Harvill Seeker, 2009.

Orwell in Spain. Ed. by P. Davison. London: Penguin Books, 2001.

Orwell G. A Life in Letters. Ed. by P. Davison. London: Penguin, 2013.

Orwell G. The Lost Writings. New York: Arbor House, 1985.

Orwell and Dispossessed. Ed. by P. Davison. London: Penguin Books, 2001.

Orwell’s England. Ed. by P. Davison. London: Penguin Books, 2001.

Orwell Remembered. Ed. by A. Coppard and B. Crick. London: BBC, 1984.

Orwell, the War Commentaries. Ed. by W. West. New York: Pantheon Books, 1985.

Rees R. George Orwell: Fugitive from the Camp of Vicinity. London: Seeker and Warburg, 1961.

Remembering Orwell. Ed. by S. Wadhams. Markham, Ontario: Penguin Books Canada, 1984.

Rodden J. George Orwell: The Politics of Literary Reputation. London: Oxford University Press, 1989.

Sandison A. The Last Man in Europe: An Essay on George Orwell. New York: Macmillan, 1974.

Shelden M. Friends of Promise: Cyril Connolly and the World of «Horizon». New York: Harper & Row, 1989.

Shelden M. Orwell: An Authorized Biography. London: Heinemann, 1991.

Slater J. Orwell: The Road to Airstrip One. Montreal: McGill Queen’s University Press, 1985.

Steinhoff W. George Orwell and the Origin of 1984. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1975.

Stansky R, Abrahams W. Orwell: The Transformation. London: Constable, 1979.

Stansky P., Abrahams W. The Unknown Orwell. London: Constable, 1972.

The Story Behind George Orwell’s Animal Farm. London: Heinemann Library, 2007.

Taylor D. J. George Orwell: The Life. New York: Henry Holt, 2003.

Thomas E. Orwell. Edinburgh: Oliver and Boyd, 1965.

Warburg F. All Authors are Equal. 1936-1971. London: Hutchinson, 1973.

Warburg F. An Occupation for Gentlemen. London: Hutchinson, 1959.

Williams R Orwell. Glasgow: Fontana, 1971.

The World of George Orwell. Ed. by M. Gross. New York: Simon and Schuster, 1971.

The World of George Orwell. Ed. by M. Gross. London: Weidenfeld and Nicolson, 1971.

Young J. W. Orwell’s Newspeak and its Nazi and Communist Antesedents. Sharlottesville: University Press of Virginia, 1991.

ОГЛАВЛЕНИЕ

3. Первые отзывы и выход на американский рынок 152

Глава 6. Житейские дела и писательские будни

Эпилог: «Черный список» Джорджа Оруэлла... 564

Юрий Фелыитинский Г еоргий Чернявский