3. Итон

Всего лишь через два с лишним месяца, в марте 1917 года, Эрик получил извещение, что в связи с образовавшейся вакансией ему может быть предоставлена сравнительно крупная в денежном выражении и весьма престижная королевская стипендия в Итонском колледже. После оформления соответствующих бумаг в середине апреля он покинул Веллингтонскую школу, две недели провел с родителями и в начале мая, как раз перед тем, как ему исполнилось 14 лет, отправился поездом в старинный королевский город Виндзор на Темзе, на противоположном берегу которой и находился заветный Итон. Здесь он завершил свое полное среднее образование, получив аттестат в 1921 году.

Обстановка в Итоне была, по мнению Эрика, лишь немногим лучше, чем в приготовительной школе. Правда, Эрик как престижный стипендиат (он получил, как и его собратья, титул королевского стипендиата) обладал некоторыми привилегиями. Он жил на территории колледжа, тогда как «обычные ученики» снимали комнаты за его пределами. Поверх бело-черного форменного костюма он по праздничным дням и во время официальных школьных мероприятий надевал торжественную мантию. Каждый раз, когда он писал свое имя, в частности в письменных работах, он добавлял после него К. S. (то есть King Scholar -«королевский стипендиат»). Естественно, это накладывало дополнительные обязательства, ибо необходимо было соответствовать «высокому званию», причем соответствовать можно было самыми разными способами - и образцовым учением, и спортивными подвигами, и общественной деятельностью.

Колледж Итон был основан королем Генрихом VI еще в 1440 году. Первоначально в нем учились только 17 школьников. К началу XX века число одновременно обучавшихся там детей перевалило за тысячу. За упокой души основателя школы Генриха VI королевские стипендиаты еженедельно и в обязательном порядке молились. Других конкретных обязательств, проистекавших из «звания», у них не было. Но выглядеть надо было «по-королевски». По словам биографа Оруэлла Майкла Шелдена, «это была выгодная торговая сделка»⁷⁸. Правда, традиция все же требовала, чтобы королевские стипендианты опережали остальных хотя бы в каком-то направлении.

Ко времени поступления Эрика Блэра в Итон Великобритания уже почти три года участвовала в Первой мировой войне. Многие ученики старших классов этой школы были призваны в армию. Военные трудности привели к тому, что тяга подростков и их родителей к престижному образованию несколько поугасла. Именно это и облегчило поступление Эрика в Итон. Но, разумеется, главным было то, что в приготовительной школе он все же получил необходимые знания. Так что сам факт поступления в один из самых престижных колледжей Великобритании свидетельствует, что обучение в школе Святого Киприана не было столь уж отвратительным, как оно представлялось Оруэл-лу через многие годы.

Первый год в престижной школе был нелегким. Воспитатели, как и в приготовительной школе, приучали подростков, почти уже юношей, к жизненным трудностям. Но сам Эрик стал старше и выносливее, да и более привычным к тому, что жизненный путь - это не гладкое, постепенное восхождение к вершинам, а карабканье по кручам со всеми связанными с этим ссадинами и кровоподтеками.

Новый стипендиат был поселен в здании барачного типа под характерным названием Камера, в комнате, где ночевали четырнадцать соучеников. Каждому полагалась деревянная полка-кровать, которая на день поднималась и прикреплялась к стене (так что днем, лежа, отдохнуть было невозможно), крохотный столик, стул и полочка для книг. Туалет был общим для всех, так что иногда приходилось довольно долго ожидать своей очереди. К счастью, ночные недержания Эрика прекратились задолго до прихода в Итон, так что теперь Эрик был в состоянии достойно выдержать и это испытание.

Оказалось, что в Итоне ученики-младшеклассники тоже подвергались избиениям. Но занимались этим не учителя, а учащиеся выпускного шестого класса, которым официально поручалось поддерживать дисциплину не только в общежитии, но и во время занятий. Как и прочие первоклассники, Эрик послушно шел по вызову в комнату выпускников, когда получал громогласно объявляемый «вызов», спускал штаны, ложился на стул и подвергался порке, чему предшествовало сообщение, за что именно он наказан. Даже в тех случаях, когда наказание считалось младшими совершенно несправедливым, они не имели права протестовать, а тем более сопротивляться.

Такова была традиция, которую никто нарушить не осмеливался. В какой-то степени Эрика мирило с этими наказаниями то, что исполнителями их были не учителя, а старшеклассники, что последним скоро предстояло покинуть Итон, а ему самому - оказаться на их месте. Надо признать и то, что экзекуции не были физически особенно жестокими, дело ограничивалось несколькими не очень сильными ударами по ягодицам, после чего наказанный подтягивал штаны и под возгласы старшеклассников «Спокойной ночи!» отправлялся в свою комнату.

Эрик успешно выдержал и «вступительный экзамен» в школьную среду. Ему предстояло взобраться на стол, стоявший в комнате для самостоятельных занятий, и что-то исполнить. Это могла быть песня, могло стать стихотворение или даже акробатический трюк. Главное, надо было «произвести впечатление». Обычно, если представление не нравилось, старшие школьники метали в неудачника книги, яблочные огрызки и вообще все, что попадалось под руку. Эрик, не обладавший хорошим слухом, все же решился спеть модную в то время американскую студенческую песенку «Спускаясь с Бангора»:

«На Восточном экспрессе,

Бангор покидая,

Отохотившись в Мэне,

В дебрях милого края,

С бородой и усами -

Не узнаешь в момент -Едет поздоровевший После лета студент»⁷⁹.

Эрик признавался, что эта песня представляла для него в школьные годы целую картину Америки прошлого века. Песня ему очень нравилась и исполнил он ее с неподдельным чувством, что оценили слушатели, наградив исполнителя горячими аплодисментами.

Противоречивые чувства продолжали переполнять Эрика. С одной стороны, он проникался сознанием социальной несправедливости. Она понималась как преимущественное право кого-то на те или иные действия в силу своего положения на общественной лестнице, а не благодаря личным качествам. Разумеется, мысли такого рода были очень смутными, никак не формулировались, но тем не менее вызывали отнюдь не радостные ощущения, порождали ранний скептицизм, а порой и пессимизм. С другой стороны, сам он мечтал о том времени, когда сможет диктовать свою волю другим, тем, кто стоял на более низкой ступени общественной лестницы.

Порой у подростка возникали просто мстительные чувства. Начитавшись литературы о колдовстве и магии, он как-то решил использовать черную магию против ученика старшего класса, который его чем-то обидел. Эрик взял кусок мыла, начертил на нем воображаемый силуэт врага, а затем с силой проткнул его булавкой. На беду, оказалось, что тому мальчику в следующие два дня не везло - он совершил какие-то проступки и был дважды наказан поркой старшеклассниками. Тогда Эрик решил больше черной магией не заниматься - он стер образ врага с мыла, а затем на всякий случай растворил этот кусок мыла в горячей воде⁸⁰. Вера в чудеса и черную магию на этом исчезла (Эрик заподозрил, что произошло банальное совпадение). У подростка рано стал складываться рационалистический образ мышления, уверенность, что существуют определенные причинно-следственные связи, не имеющие никакого отношения к потустороннему миру.

Успешно выдержав трудности первого года в Итоне, Эрик после перевода во второй класс получил отдельную комнатушку. Впервые за все время у него появилось, как он покинул родной дом, то, что англичане называют privacy -возможность побыть наедине с самим собой, которая в Англии ценится как одно из величайших благ. Он мог теперь проводить внеучебное время так, как ему хотелось, без зоркого наблюдения многочисленных соседей по комнате, среди которых обязательно были доносчики, сообщавшие о «нарушениях» всевластным старшеклассникам.

Успехи в обучении были куда более скромными, чем в овладении школьными навыками и обычаями. По латыни, которая считалась на первом году главным предметом, Эрик получил всего 301 балл из возможных 600. Правда, высший балл, наверное, могли бы получить только Вергилий или Тацит, так как лучший ученик Роджер Майноре, впоследствии известный профессор латинского языка в Оксфордском университете, чьи познания были выше, чем у многих учителей, удостоился только 520 баллов⁸¹.

Учебный день был насыщенным. Первый урок начинался в половине восьмого утра. За ним следовал завтрак, затем - еще три урока. Потом ученики проводили некоторое время со своими тьюторами (попечителями из числа младшего преподавательского состава) - то ли беседуя с ними, то ли самостоятельно занимаясь под их наблюдением и руководством⁸². Предполагалось, что во второй половине дня ученики будут не только зубрить школьные предметы, но и участвовать в спортивных состязаниях или тренировках, заниматься индивидуальными видами спорта. Блэр не полностью отказывался от спортивных игр, но предпочитал проводить время в своей комнате за чтением.

У каждого ученика Итона был свой наставник. Эрик попал под попечение Эндрю Гоу, специалиста в области классической филологии, знатока древнегреческой литературы, который преподавал в Кембриджском университете, но временно прервал там свои занятия, чтобы проверить, как усваивается классика подростками в привилегированной средней школе. Позже Оруэлл консультировался с Гоу по конкретным вопросам собственного творчества. О том, что писатель тепло относился к своему тьютору, свидетельствует длинное письмо 1946 года, в котором подробно рассказывалось и о том, что сделано, и о творческих планах, и о семейных делах, и даже о состоянии здоровья, о чем Оруэлл вообще-то рассказывать не любил⁸³.

Еще одним выдающимся человеком Итона был Ол-дос Хаксли. Имея в виду, что Хаксли, лишь краткое время преподававший в Итоне французский язык, стал предшественником Оруэлла в создании жанра сатирического разоблачительного романа (этот жанр не совсем точно называют антиутопией - хотя это именно утопия, но резко критического свойства), о нем следует рассказать.

Олдос Хаксли был старше Эрика Блэра всего на девять лет и происходил из высокоинтеллектуальной семьи, давшей плеяду естествоиспытателей, писателей и художников. Дедом Олдоса был великий биолог Томас Генри Хаксли. Знаменитыми биологами стали и другие члены этой семьи. Олдос же избрал писательскую стезю. Он написал ряд романов, повестей, рассказов, но в мировой литературе известен прежде всего романом 1932 года «О дивный новый мир» (через много лет оправданные и неоправданные сравнения Оруэлла с Хаксли будут изобиловать в критической литературе).

Действие романа разворачивается в Лондоне далекого будущего (в самой середине XXVI века христианской эры -в 2541 году). Люди на всей Земле живут теперь в едином государстве, в котором существует общество потребления. Введено и новое летоисчисление - эра Т, исходным моментом которой является появление автомобиля Форд Т. Потребление возведено в культ, символом потребительского бога выступает Генри Форд, а взамен крестного знамения люди осеняют себя знаком буквы Т. Согласно сюжету, люди не рождаются традиционным путем, а выращиваются на специальных заводах - человекофабриках. Уже на стадии развития эмбриона они разделяются на пять каст, различающихся умственными и физическими способностями, -от «альф», обладающих максимальным развитием, до наиболее примитивных «эпсилонов».

Далее Хаксли развивал сюжеты, связанные с этим отвратительным, с точки зрения нормальной современной человеческой логики, псевдообществом, вобравшим в себя худшие и во много раз гипертрофированные черты того, что было характерно и для западного демократического общества, и для советской тоталитарной системы, почти завершившей уже свое формирование под сталинским руководством (в то время, когда писал роман Хаксли, нацисты еще не пришли к власти в Германии).

Было бы весьма соблазнительно найти указания на контакты молодых Хаксли и Блэра, но, к сожалению, таковых не было. Кроме тривиальных встреч на уроках, к которым обычно Эрик не готовился и часто получал самые низкие оценки, они не общались, хотя, судя по воспоминаниям соученика Эрика Стивена Рэнсимена, Хаксли им нравился, особенно потому, что учил как-то по особому - рассказывал о редких и интересных выражениях и использовал особые мнемонические методы, чтобы школьники запомнили их лучше. При этом педагогом Хаксли был никудышным. Он не был в состоянии поддерживать дисциплину, был настолько слепым, что не видел, что происходило в классе, и вел себя ужасно неровно. Блэру это не нравилось. Он считал это грубостью⁸⁴. Так что добрых чувств у будущего Оруэлла к Хаксли не возникло⁸⁵.

Продолжая подчас проводить все свободное время за чтением, стремясь к критической оценке прочитанного и одновременно занимаясь стихосложением (эти его произведения, как и ранние, не оставили следа в английской литературе), Эрик Блэр постепенно приобщался к общественной деятельности, к коллективным занятиям. Роджер Майноре вспоминал, что Блэр производил впечатление парня, многое знавшего, особенно не обращавшего внимания на занятия, всегда настроенного «против авторитетов», любившего одиночество, но не «патологически». Вместе с Майнорсом и еще одним соучеником - Денисом Кинг-Фарлоу - он затеял издание школьного журнала и выпустил несколько его номеров. Журналу было дано название, трактовать которое можно было по-разному: «Время выбирать», «Время выборов» (Election Times), имея в виду школьников, делающих свой выбор. Журнал писался от руки, и подростки заработали незначительную сумму, давая его читать желающим за один пенни⁸⁶.

Вскоре, однако, у Дениса взыграла предпринимательская хватка, и он договорился с двумя местными фирмами о предоставлении небольшой суммы денег в обмен на то, что в задуманном ими журнале, который теперь предполагалось печатать в типографии, будет опубликована их реклама. Так появился на свет журнал «Школьные дни» (College Days). Удалось выпустить, правда, всего два номера (оба в 1920 году). В обоих были напечатаны очерки Блэра, его одноактная драма «Свободная воля», несколько стихотворений. Особое внимание читателей привлек во втором номере его стихотворный репортаж «Ода полевым учениям», в котором высмеивались бессмысленные строевые занятия, проводившиеся в ходе военной подготовки учеников в Офицерском подготовительном корпусе; луга, которые они вытаптывали, теряя при этом шапки; переполненные юношами вагоны при возвращении с занятий и другие происшествия⁸⁷.

Без страсти, несколько преодолев свою прошлую ненависть к коллективному спорту, Эрик играл теперь в регби и в его своеобразную разновидность, рожденную именно в Итоне, под названием «Игра у стены». Это весьма грубая игра между двумя командами, считающаяся привилегированным занятием даже в наши дни. В ней могут участвовать только королевские стипендиаты. В игре применяются силовые приемы, а задача состоит в том, чтобы провести мяч по полю шириной всего в пять метров вдоль кирпичной стены длиной в 110 метров и затем забросить его на эту стену. Сохранившаяся фотография команды Эрика (12 человек) показывает, что он был высоким, мускулистым парнем вполне спортивного вида⁸⁸. Однако критический настрой Блэра вскоре восторжествовал и в отношении спорта. Он считал, что эти игры основаны «на ненависти, зависти, хвастовстве, нарушении каких бы то ни было правил и садистском удовлетворении в насилии»⁸⁹.

Эрик легко спорил, как бы развлекаясь, аргументированно, подчас просто для того, чтобы отточить свою аргументацию, но в то же время вроде бы несколько застенчиво⁹⁰. Не очень почитавший древнюю литературу, особенно философского склада, он отчасти изменил отношение к ней, когда познакомился с «Диалогами» Платона. Один из соучеников Эрика рассказывал: «Я вспоминаю, как нас познакомили с Платоном, с диалогом Платона, в котором Сократ спорит буквально ни о чем с массой людей, бесконечно доказывая, что они неправы, на самом деле только для того, чтобы заставить их мыслить. Я подумал, что этот человек похож на Эрика Блэра»⁹¹.

В целом время, проведенное в Итоне, как и в предыдущих школах, не оставило сколько-нибудь благоприятных впечатлений у подростка, а затем юноши. В автобиографии, написанной в апреле 1940 года для американского справочника «Писатели двадцатого века», он ограничился лишь парой сухих строк: «Мне повезло, что я получил стипендию, но я не занимался и научился очень немногому.

Я не думаю, что Итон оказал серьезное влияние на мою жизнь»⁹².

Можно с уверенностью сказать, что в этом, как и во многих других случаях, Оруэлл был слишком строг и пристрастен и к себе, и к своим воспитателям, и к британскому учреждению, в котором он учился. Преподаватели Итона были опытными и знающими педагогами, хотя и следовали консервативным традициям и привычкам. Они давали добротные, но в то же время несколько замшелые знания, подозрительно относясь ко всем новейшим веяниям. Скорее всего именно эта тенденция спровоцировала негативную оценку Оруэлла, данную им Итону в целом. Объективно говоря, Блэр не особенно нагружал себя учебными делами, учился средне и окончил Итон 17-м из 27 выпускников.

В подростковом возрасте у Эрика стали пробуждаться мало еще осознанные, почти исключительно эмоциональные политические симпатии и антипатии, которые были прочно связаны со стремлением выразить их не просто перед читающей публикой, но сделать это в художественной форме, в том, что он считал поэзией. Безусловно, первым стимулом к таким эмоциональным порывам стало начало мировой войны. Через много лет Оруэлл рассказывал, что первым политическим лозунгом, который он более или менее сознательно воспринял, были краткие, вполне ему понятные и к тому же выраженные в рифмованной форме слова: «Мы хотим восьмерку и не хотим ждать» (We want eight, and we won't wait). Речь шла о новом поколении военных кораблей класса «линкор», которые появились в начале XX века. Первый британский линкор под названием «Дредноут» был спущен на воду в 1906 году, когда Эрик был еще крохотным. Но за ним последовали новые мощные линкоры, которые на некоторое время обеспечили господство Великобритании на море в соответствии с принципом иметь военный флот, равный двум другим крупнейшим флотам мира.

Эрик отлично понимал, что в услышанном им лозунге содержался призыв к созданию новых восьми дредноутов, причем в самом близком будущем, и он горячо поддерживал морское могущество своей страны⁹³. Юный Блэр, как и миллионы его сограждан, поддался патриотическому и даже шовинистическому инстинкту, вспомнив, видимо, о том, что родился он в самой «жемчужине короны». «Проснись, о Англии юность!» - так называлось его первое стихотворение, увидевшее свет, когда автор еще учился в школе Святого Киприана. Опубликовано оно было в местной малотиражной газете⁹⁴. Юный автор наивно и довольно беспомощно призывал нанести немцам «самый тяжелый удар, какой только возможно», и завершал третье, последнее четверостишие еще одним призывом:

«Проснись, о Англии юность!

Стране твоя помощь нужна.

Добровольцам не свойственна трусость.

Воля тысяч - воля одна»⁹⁵.

Было бы несправедливо упрекать юного автора в лицемерии. Но в то же время он уже не был малым ребенком и должен был отлично понимать, что к моменту, когда ему самому доведется «пойти в добровольцы», война уже завершится. Так что ура-патриотический порыв был явно умозрительным, никак не соотносимым с собственной судьбой. Впрочем, этот порыв снова дал о себе знать менее чем через два года, незадолго до того, как Эрик стал студентом Итона. Он узнал о гибели в открытом море военного министра своей страны фельдмаршала Герберта Китченера, командовавшего британскими войсками в ряде колониальных войн и проявившего высокие качества военачальника. Теперь корабль, на котором Китченер плыл в союзную Россию, натолкнулся на мину, и министр погиб вместе с массой других пассажиров.

И вновь стихотворение Эрика Блэра «Китченер» не привлекло внимания большой прессы. 12 строк Блэра появились в той же провинциальной газете⁹⁶. Великодержавные мотивы звучали здесь еще четче, чем в первом стихотворении. Оплакивая Китченера, юный автор писал:

«Он увлекал всех тех, кто рвался в бой,

Кого дела позорные смущали,

Всех лучших вел он за собой,

А недостойные бежали»⁹⁷.

Но патриотический порыв оказался кратковременным. Он постепенно угасал по мере того, как война, вначале носившая активный, мобильный характер, стала превращаться в позиционную с редкими и малоуспешными попытками воюющих сторон развернуть крупное наступление. «На Западном фронте без перемен» - название этого знаменитого романа Эриха Марии Ремарка, написанного намного позже, в 1929 году, полностью отражало чувства и мысли, которые были характерны не только для тех, кто находился на передовой фронтовой линии, но и в глубоком тылу. Эрик Блэр вспоминал, что в школьной библиотеке Итона висела карта Западного фронта, к которой была прикреплена зигзагообразно расположенная тонкая красная нить, обозначавшая расположение позиций сторон. «Иногда нить чуть-чуть сдвигалась в ту или другую сторону, причем каждое движение означало пирамиду трупов»⁹⁸. Постепенно Эрик, как, видимо, и другие школьники, просто перестал обращать внимание на эту ниточку. Но на тот факт, что его сограждане гибли на фронте мировой войны, не обращать внимания было невозможно. Среди жертв было непропорционально много выпускников его колледжа. Из 5687 бывших итонцев, служивших в армии в военные годы, 1160 были убиты и 1467 ранены⁹⁹, то есть жертвами войны стала почти половина. Традиции Итона требовали, несмотря на те или иные взгляды, не прятаться за спины других.

Сохраняя юношеское критическое настроение к разного рода добровольным оборонительным начинаниям, Блэр все же не раз положительно высказывался о подготовке будущих военных в Офицерском подготовительном корпусе или о школе, в которой готовили будущих участников Королевского сигнального корпуса, как назывались отборные части, шедшие в бой первыми, проводившие разведывательные операции и устанавливавшие связь между остальными частями¹⁰⁰. Он сам записался в находившуюся в Итоне группу подготовки к службе в Сигнальном корпусе. Правда, это скорее всего был кратковременный порыв, ибо особой усердности в занятиях у Блэра не наблюдалось.

Как-то в ноябре 1917 года его группа участвовала в полевых учениях. Вместе с полудюжиной своих товарищей Блэр должен был наблюдать за передвижениями воображаемого противника и немедленно докладывать о том начальству. Вместо этого он собрал свою группу в каком-то укромном месте и стал читать выбранные им наиболее смешные сцены из какой-то юмористической книги. Читал он «скучным, разрушающим всякие иллюзии голосом», что еще более усиливало комический эффект. Аудитория заливалась хохотом. О воинской службе все забыли.

Настроение Блэра этого времени описывалось свидетелем как «сардоническое», «злорадно-веселое»¹⁰¹. Он писал в начале Второй мировой войны, осенью 1940 года, что в его школьные годы уклонение от участия в парадах и вообще демонстрация отсутствия интереса к войне должны были служить признаком «просвещенного» человека¹⁰². Соученик Кристофер Вудс подтверждает, что Эрик Блэр очень неохотно подчинялся режиму воинской подготовки. Поэтому Кристофер «последовал его примеру и поступил в Сигнальную секцию, которая была приютом для ленивых и неспособных. У нее было особое преимущество в том, что, так как здесь было определенное количество снаряжения», которое надо было охранять, «в дни полевых учений можно было не маршировать»¹⁰³.

Вместе со своими товарищами Эрик посещал соседний госпиталь, где лечились раненые томми, как на общепринятом лексиконе называли рядовых солдат. Подростки приносили им сигареты и скромные угощения, купленные на собранные карманные деньги. Во всем этом администрация колледжа видела проявления британского патриотизма, что по отношению к Эрику Блэру было верно, но лишь отчасти. В его личной переписке подчас звучали совершенно иные мотивы. Сирилу Коннолли Блэр писал, что каким бы ни был результат войны с военной точки зрения, Англия многое потеряет: империю, Киплинга и... «свой характер»¹⁰⁴. Поэт Р. Киплинг рассматривался самыми широкими английскими кругами как певец имперской Британии. Было понятно, что имелся в виду возможный крах имперского господства.

К концу же войны в сознании юноши доминировали самые прозаические моменты. Продовольственные запасы в Британии истощились, по введенным правительством талонам продавалось все меньше еды. В полном смысле слова голода не было, но бедные и средние слои населения к таковому состоянию приближались. Оруэлл вспоминал в начале Второй мировой войны: «Если вы попросите меня откровенно сказать, что больше всего врезалось в память, я должен ответить просто - маргарин. Это ведь пример постоянного ужасного эгоизма детей, что к 1917 году война почти перестала нас волновать, если не считать наши желудки»¹⁰⁵.

Лишь отчасти можно согласиться с автором краткой биографии Оруэлла С. Лукасом, констатирующим: «Если мы отмечаем различия между мужчиной и мальчиком, это не означает, что мы обвиняем Оруэлла в обмане или даже непоследовательности. Редко встречаются личности, энтузиазм 18-ти лет которых сохранится на всю жизнь. В то же время можно полагать, что Джордж Оруэлл - святой или грешник - возник в результате того, что полностью оторвался от юного Эрика Блэра»¹⁰⁶. Противоречия следует искать не только между юным Блэром и зрелым Оруэллом, но и в душе самого Блэра-Оруэлла на самых разных этапах его жизни.

Хотя Эрик проявил бесспорные знания и способности при поступлении в знаменитую школу, смог получить стипендию, которая давала возможность не только оплачивать обучение, но и вести более или менее сносную жизнь, в учебных делах он не выделялся, хотя благополучно переходил из класса в класс. Соученики вспоминали, что он временами проявлял качества лидера в протестных выступлениях старшеклассников, характерных для первых послевоенных лет, но никаких фактов, каких-либо намеков на «бунты» или что-то подобное в этих воспоминаниях найти невозможно. Единственным случаем так сказать какого-то подобия бунта было коллективное требование об отставке командира школьного подразделения Офицерского подготовительного корпуса, или, говоря понятнее, руководителя военной подготовки школьников (военрука). При этом характерны три момента. Во-первых, Эрик не был руководителем этого выступления, он был просто одним из его участников, за что, кстати сказать, никто из псевдобунтовщиков не понес никакого наказания. Во-вторых, ребята ни словом не возражали против поведения военного инструктора, пока шла война. Со своим требованием они выступили после того, как было подписано Компьенское перемирие с Германией, после 11 ноября 1918 года. Наконец, в-третьих, никакого политического базиса у требования не было - школьникам просто не нравилось, что с ними обращаются грубо, что их не считают зрелыми мужчинами (а ведь им уже стукнуло по 15-16 лет!). Сам Эрик позже назвал и поведение своих товарищей, и собственную выходку снобизмом. Он даже обозвал себя «отвратительным маленьким снобом»¹⁰⁷. Так что о действительно «повстанческих настроениях», тем более политического характера, Эрика Блэра в школьные годы говорить не приходится.

Более достоверны сведения о том, что подросток стал буквально поглощать лучшие образцы британской художественной литературы. Среди тех, чьи произведения он читал запоем, Эрик прежде всего называл Бернарда Шоу. Писатель, которому пошел уже седьмой десяток, привлек его особое внимание разными сторонами своего творчества: и острыми, парадоксальными пьесами, высмеивающими чопорную пуританскую мораль, столь распространенную в зажиточных кругах британского общества, не оставлявшими вне насмешек даже институт брака; и четко выраженными симпатиями к городским низам; и особенностями мировоззрения - Шоу был одним из основателей образованного еще в 1884 году Фабианского общества¹⁰⁸, тяготевшего к социалистическим идеям, но выступавшего за постепенную и осторожную «переделку» существовавших общественных отношений. Эрик Блэр полюбил, хотя и не безоговорочно, драматургию великого писателя.

Через много лет политические ориентиры обоих авторов и их творческие пути решительно разойдутся - престарелый Бернард Шоу станет высоколобым попутчиком Сталина, восхвалявшим все, что происходило в советской тоталитарной империи, оправдывавшим «большой террор» и даже аграрные фальшивки авантюриста Лысенко, тогда как его давний почитатель окажется одним из самых ярких разоблачителей сущности и последствий советско-сталинского тоталитаризма. Пока же будущим Оруэллом читались и перечитывались многие произведения Шоу. Правда, на сохранившихся экземплярах его книг из личной библиотеки Блэра нередко встречались критические пометки. В книге Шоу «Пьесы, приятные и неприятные» напротив слов «Мы должны двигаться вместе, лучше и быстрее» Эрик поставил уже мучивший его вопрос «Куда?»¹⁰⁹.

Другим любимым автором Эрика стал Гилберт Честертон, младший друг Шоу, с которым Честертон не раз устраивал дружеские, но довольно острые полемики. Шоу принадлежал к умеренным социалистам. Честертон считался верным католиком, хотя религия служила ему скорее фоном для философских размышлений. Автор ряда биографий (в том числе Ч. Диккенса, Р. Стивенсона, да и своего друга Б. Шоу), романов и детективно-фантастических новелл, Честертон был мастером притчи. Скорее всего именно эта особенность его творчества полюбилась Эрику, в какой-то мере предопределив форму двух главных его произведений, особенно повести-притчи «Скотный двор», прославивших имя Джорджа Оруэлла.

Еще одним высокоценимым автором был менее известный, но высокочтимый в определенных художественных кругах Алфред Эдвард Хаусман, преподававший латинский язык в Кембриджском университете, ведший уединенный образ жизни и опубликовавший всего два поэтических сборника. Хаусман нравился Блэру скорее всего неоднозначностью своей поэзии. Он, с одной стороны, с горечью взирал на окружающий мир, рассматривая его с пессимистической точки зрения простого рабочего парня. С другой же стороны, его поэзия явно отдавала духом эдвардизма - ставшего модным в это время течения последователей принца Эдварда, который нарочито на равных общался с простолюдинами, нарушал не просто нормы королевского дома, но и обычные общественные «приличия» своими экстравагантными костюмами и даже (страшно сказать!) выставляемыми напоказ татуировками. Соответствующие черты поэзии Хаусмана в свою очередь внесли вклад в творческий коктейль будущего Оруэлла.

С немалым интересом проглатывались романы, повести, рассказы американца Джека Лондона. Эрику особенно нравилось у этого писателя яркое воспроизведение неподвластных человеку природных сил в романе «Зов предков», а вслед за этим описание человеческой бедности и того, как она отражается на психологии и поведении в книге «Люди бездны».

Можно полагать, что эта книга особенно запала в душу Эрика Блэра. Когда он станет писателем Оруэллом, он в значительной степени повторит опыт Джека Лондона, который в 1902 году, приехав в британскую столицу, отправился в кварталы нищеты и создал правдивый репортаж о людях «на краю», то есть о тех, кого нынче называют маргиналами¹¹⁰. Перед глазами читателя проходят образы опустившихся пьяниц, бессильных нищих стариков, грязи, тупости и вместе с тем чувства достоинства, но лишь у некоторых жителей трущоб.

Эрик с удовольствием читал фантастику Герберта Уэллса. Вслед за «Машиной времени», содержавшей увлекательное путешествие в будущее, неотрывно и с глубоким волнением проглатывались романы о цивилизации муравьев и о войнах будущего с применением ядовитых газов. Уэллс вслед за Шоу ввел Эрика Блэра в мир британских умеренных социалистов, познакомил с идеями Фабианского общества (в котором он также состоял) о необходимости крайне осторожного и неторопливого перехода к обществу будущего, в котором исчезнет эксплуатация.

Наступит время, когда Оруэлл будет стыдиться своего детского увлечения Уэллсом. В 1941 году он напишет эссе «Уэллс, Гитлер и всемирное государство», в котором объявит, что писатель слишком стар, чтобы понять современный мир, что «вся жизненная привычная мысль воспрепятствовала ему понять силу Гитлера». 75-летний писатель ответит Оруэллу гневным письмом, в котором обзовет его «дерьмом», что Оруэлл со знаком шпос отметит в своем дневнике¹¹¹.

С удовольствием Эрик поглощал также произведения романиста и драматурга Яна Хэя, сатирика Вильяма Тек-керея (прежде всего, конечно, его знаменитую «Ярмарку тщеславия»), исполненные восточной романтики произведения Редьярда Киплинга, тем более что он был первым англичанином, получившим в 1907 году Нобелевскую премию по литературе. Всех этих авторов он называл «любимцами детства»¹¹².

Не отказывался он и от детективной литературы, с увлечением проглатывал книги Конан Дойла и Эдгара По. Диккенса и Шекспира молодой человек стал по-настоящему ценить уже в более зрелом возрасте. Вместе с тем у Эрика Блэра все больше росла тяга к собственному художественному творчеству. С формальной точки зрения ему легко давалось стихосложение, хотя те поэтические опусы, которые были сочинены в средние и старшие школьные годы, он позже воспринимал как почти пустое графоман-ство. В 1947 г. он вспоминал, что в Итоне сочинял стихи по всякому поводу. С огромной скоростью творил он полу-комические вирши. В 14 лет написал целую рифмованную пьесу в подражание Аристофану, причем создана она была всего за неделю. Он вспоминал также, что редактировал школьные журналы, как рукописные, так и печатные¹¹³.

Одновременно, как он рассказывал в мемуарном очерке «Почему я пишу», он стал пробовать свои силы в прозе, «хотел писать огромные натуралистические романы с несчастливым концом, полные подробных описаний и запоминающихся сравнений, полные пышных пассажей, где сами слова использовались бы отчасти ради их звучания»¹¹⁴.

Далеко не все, что возникало в сознании юноши, воспроизводилось на бумаге. Он решил написать повесть «про самого себя». Обладая великолепной памятью (явно пригодилась тренировка по принудительному заучиванию нудных исторических фактов и дат в приготовительной школе, да и в связи с изучением греческого и латинского языков), он не записывал этот своего рода дневник, который постепенно складывался. Дневник существовал только в голове. Вначале реальные картины дополнялись всевозможным вымыслом. Эрик даже воображал себя кем-то вроде Робина Гуда, совершавшего разнообразные подвиги. Постепенно, однако, память стала фиксировать более реалистические вещи - все то, что он делал и видел¹¹⁵.

В течение всех лет, проведенных в Итоне, Эрик переписывался с Джасинтой, а на каникулах проводил немало времени вместе с ее семьей, дважды ездил на отдых с ее родителями. Джасинта все более привлекала Эрика яркой внешностью, независимостью суждений, дошедших до того, что под сомнением оказалось христианское учение. В частности, девушка сказала, что придерживается панте-истских взглядов, не верит в бога-творца, подобного человеческим существам, считает главной святостью природу, к которой необходимо почтительно относиться. Эрик прозвал свою подругу язычницей и посвятил ей стихотворение, по сути дела любовное:

«Мы над землей, под небесами -Нам боги так определили;

Природа-мать владеет нами,

А боги души обнажили»¹¹⁶.

Почти уже взрослой Джасинте показалось, что выражение «души обнажили» звучит не совсем прилично, и она попросила заменить эти слова на «незащищенные души». Это звучало не так ярко, но юный поэт безропотно согласился, зачеркнул фрагмент предыдущего текста и сверху написал новый. В таком виде Джасинта и сохранила стихотворение друга своей юности на всю жизнь.

Встречи девушки и юноши были почти вполне невинными. Они вместе читали, обсуждали прочитанное, посещали книжный магазин и то ли покупали заинтересовавшее их, то ли брали взаймы за незначительную плату, как в библиотеке (многие британские книжные лавки одновременно были своего рода библиотеками). Джасинта вспоминала, что Эрик не просто очень любил читать. Он одновременно рассматривал чтение и как школу жизни, и как школу творчества, ибо не раз говорил ей, что собирается стать писателем: «Он говорил, что чтение - это хорошая подготовка для писания: любая книга может чему-то научить, по крайней мере, как писать. Конечно, Эрик всегда собирался писать: не просто как писатель, а как ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ, заглавными буквами»¹¹⁷.

Бывали моменты, когда пара вплотную подходила к физической близости, но Джасинта, верная консервативной традиции, считала добрачный секс недопустимым, и в последний момент останавливала Эрика, который, будучи в этом плане таким же неопытным, как и его возлюбленная, послушно (внутренне сопротивляясь), прекращал свои «посягательства», ограничивая себя тем, что прикасался к сокровенным местам тела девушки. Об этом Джасинта рассказывала своим подругам через много лет, признавая, что «у них что-то было», хотя до «полового акта» дело не доходило¹¹⁸. Тем более Эрик мечтал о том времени, когда они поженятся, и даже посвятил этому вожделенному моменту сонет, в котором сравнивал Джасинту и себя с Джульеттой и Ромео. Вот одно четверостишие из этого сонета:

«Где Средние века - зеленого леса море?

Где дети обрученные, счастливые недолго?

Увы, все в Лету кануло - вот и вся недолга.

Мы помним лишь Ромео, Джульетту и их горе»¹¹⁹.

Позже Джасинта, как бы оправдываясь по поводу своего «строгого» поведения по отношению к Эрику, писала, что Эрик «был великолепным компаньоном и очень нравился мне - как литературный наставник, философ и друг. Но у меня не было к нему никаких романтических чувств. Два года разницы между семнадцатилетней девушкой и пятнадцатилетним мальчиком для начала - неправильные два года. В пятнадцать он был слишком юн для женитьбы, а я в семнадцать могла бы выйти замуж за кого-нибудь и постарше»¹²⁰.

Пока Эрик учился в Итоне, произошли некоторые изменения в кругу его близких. Отец, у которого воспылали патриотические чувства, несмотря на свои 60 лет, записался в армию. Его взяли на службу как опытного и дисциплинированного в прошлом колониального чиновника. В боевые порядки допущен он не был и служил в Марселе в трудовом подразделении Индийского полка, отвечая за заботу о мулах и за их кормление. 19-летняя Марджори вышла замуж за своего старого поклонника и соседа Хамфри Дейкина, а после того, как ее муж был призван на военную службу, сама вступила во вспомогательную воинскую часть, занимавшуюся перевозкой официальной почты. Оставшись в одиночестве, Айда перебралась в Лондон, где устроилась на работу в пенсионном министерстве (таковое возникло в годы войны, но просуществовало недолго).

В этих условиях Эрик все более чувствовал себя не только одиноким, но обязанным полностью отвечать за собственную судьбу, не прибегая к помощи родных. Временами, правда, юноша испытывал физическое недомогание. У него оказались слабые легкие, мучили частые приступы кашля. Не раз он страдал бронхитами. К тому же еще в школьные годы, в возрасте примерно пятнадцати лет, он стал курить. При этом и здесь он проявил своего рода «творчество». Он решил как-то разнообразить ощущения. «У меня возникла мысль купить турецкий табак и делать из него сигареты, и это оказалось чертовски трудной работой», - признавался он в письме Джасинте¹²¹.

Опыты, однако, продолжались. В результате Эрик научился мастерски, буквально за несколько секунд, создавать самокрутки, причем экспериментаторство продолжалось. Возникали самодельные сигареты разной формы, длины, плотности табака. Сам процесс стал своего рода хобби, доставлял Эрику удовольствие. Понятно, что рукотворное произведение надо было опробовать на собственных дыхательных органах; курил он все азартнее, и это еще больше разрушало не очень здоровые легкие. Тем более пагубным был крепчайший турецкий табак, к которому пристрастился Блэр. Вначале он делал сигареты-самокрутки из экономии, но затем так привык к ним, что курил такие сигареты всю свою жизнь, даже тогда, когда туберкулезный процесс оказался уже неизлечимым.

Еще в юности ткань одного легкого Блэра была повреждена, и это затрудняло дыхание при беге или во время игры в футбол¹²². Одышка создавала у товарищей впечатление, что Эрик не очень крепок физически или же плохо старается. Это порой вызывало насмешки, в результате чего участие Эрика в командных играх становилось все более редким. Так что стремление к одиночеству имело в своей основе как физические, так и психологические причины.

Испытывая все большую тягу к художественному творчеству, тесно переплетенному с социальными отношениями и политикой, Эрик мучительно размышлял, где и как набираться жизненного опыта. В памяти никак не могли всплыть даже самые тусклые воспоминания о раннем детстве в Индии - ведь его увезли оттуда в годовалом возрасте. Но Восток манил своей неизведанностью, странностью, предполагаемой новизной ощущений, да и возможностью непосредственно увидеть имперскую колониальную политику, в которой сплетались воедино те жгучие проблемы, которые мучили молодого человека. Он много говорил о Востоке, и у сверстников создалось впечатление, что он стремится туда отправиться¹²³.

Однако молодой человек не представлял себе, какова в действительности жизнь на Востоке. Сдержанный и малоразговорчивый отец не рассказывал ему о всех тяготах и муках многолетней службы в отсталой колониальной стране; в редких же отцовских высказываниях общего характера индийская служба, наоборот, всячески идеализировалась. За абстрактными образами загадочного Востока

Эрик не видел и не был в состоянии осознать опасности, подстерегавшие на каждом шагу: грязь, инфекции, ядовитые насекомые и растения, преступность, коррупцию пришлой администрации и местных воротил. Он не представлял себе, что значит выслуга лет в колонии для получения пенсии. А ведь служба обычно продолжалась 25-30 лет с правом раз в пять лет на краткий отпуск на родине.

Конечно, Эрик подумывал получить стипендию на учебу в «Оксбридже» (так иронично называли два самых знаменитых английских университета - Оксфордский и Кембриджский). Однако очень скоро выяснилось, что из-за сравнительно невысоких оценок (Эрик окончил Итон 138-м из 167) надежда на получение стипендии в одном из самых престижных университетов оказалась тщетной. В учебные заведения второго ранга поступить было легче, но Эрик полностью исключал для себя такой недостойный вариант. В конце концов он решил, что высшее образование не будет ему полезным и учиться следует, сталкиваясь с невзгодами и заботами самых обездоленных слоев.

Его наставник Эндрю Гоу вспоминал, что незадолго до выпуска в Итон приехал отец Эрика и долго расспрашивал преподавателей о возможной карьере сына, о том, насколько реально получение какой-либо материальной помощи для обучения в Оксфорде. Гоу честно признал, что у Эрика нет ни малейшего шанса получить стипендию в престижном университете. Через годы, прочитав не очень почтительные слова Оруэлла об Итоне, Гоу воспринял это как месть Эрика за то, что Итон не помог ему получить высшее образование, что было несправедливо в отношении Итона, поскольку (по мнению Гоу) Эрик пробездельничал в Итоне все пять лет¹²⁴. Родители же не могли взять на себя тяжесть полной оплаты обучения, которая съела бы значительную часть отцовской пенсии. Кроме того, отец, на словах соглашаясь с необходимостью дать сыну высшее образование, втайне считал, что Эрик должен последовать его примеру и послужить империи на периферии. Так что в определенной мере пожелания отца и намерения сына совпадали, по крайней мере, внешне¹²⁵.

Конкретное решение пришло почти внезапно, когда Эрик узнал о наборе волонтеров для службы в британской имперской полиции в Индии. Молодому человеку объяснили, что, несмотря на казавшийся опасным, это один из наиболее привилегированных видов деятельности. Как правило, сотрудники имперской полиции не участвовали в погоне за преступниками, в засадах, перестрелках и других детективных операциях. Этим занималась подчиненная имперской вспомогательная местная полиция. Британцы же осуществляли контроль над местной полицией, собирали отчеты и рапортовали в Лондон о состоянии дел в колонии и о своих достижениях.

Самих индийцев стали принимать на службу в имперскую полицию лишь в начале 20-х годов. Процесс этот шел медленно и занял годы. В полиции индийцы вытеснили британцев, когда Эрик Блэр давно завершил свою колониальную службу.

В Итоне к намерению выпускника пойти на службу в полицию отнеслись со сдержанным неодобрением. Либеральная пресса не раз публиковала материалы о творимых в колониях беззакониях, вплоть до расправ с туземцами, публичных казнях по произволу судей, безжалостных порках, подчас до смерти, и т. п. Ни отдельные преподаватели, ни школа не могли посоветовать своему выпускнику отправиться на работу в колониальную полицию¹²⁶. Зато намерение отправиться в колонию было полностью одобрено в семье, имея в виду индийскую службу как отца, так и родственников матери. Кроме того, в бирманском городе Мандалае жила бабушка Эрика по материнской линии. Она была уже стара и реальную помощь внуку оказать не могла, но Айда считала, что хотя бы советом, а может быть и знакомствами она будет в состоянии оказать внуку услуги.

Как раз в то время, когда Эрик завершал обучение в Итоне, родители в декабре 1921 года переехали в городок Саусволд в графстве Саффолк, на восточном побережье Англии, на самом берегу моря. Здесь уже сформировалось своеобразное поселение отставных колониальных чиновников; стоимость жизни была невысокой, так как местность курортной не считалась. В этом городке Айда и Ричард намеревались прожить свою старость. Именно сюда, в Саусволд, приехал Эрик на несколько дней во время последних каникул в январе 1922 года. Это был единственный год, когда администрация Итона позволила уже взрослому Эрику отпраздновать свой день рождения в «публичном месте» - в одном из городских кафе. Все приглашенные соученики (их было семь человек) поставили свои подписи на меню, которое затем было преподнесено виновнику празднества. Это меню с довольно скромным набором блюд (о напитках, впрочем, ничего не сказано) по сей день хранится в архиве¹²⁷.