4. «Как я стрелял в слона» и другие очерки

Не столько описанные в романе «Дни в Бирме», сколько подлинные бирманские дни, продолжали оказывать влияние на мысли Оруэлла, на тематику и образность, на основные логические линии его произведений. Наиболее острым материалом писателя об имперской политике стал о эссе «Как я стрелял в слона» (или «Убийство слона»), особенно ярко отражавшее двойственность самого автора²⁷¹. Очерк был опубликован осенью 1936 года в журнале «Нью райтинг» (New Writing), предназначенном для начинающих авторов. Острота сюжета была такова, что другие издания поместить его не решились, хотя Оруэлл лишь стремился быть максимально честным, прежде всего перед самим собой.

В очерке несравненно более прямо, чем в «Днях в Бирме», говорилось о тех далеко не однозначных чувствах, которые переполняли душу автора:

«Британское владычество в Индии представлялось мне незыблемой тиранией... подчинившей себе сломленные народы; и тем не менее я бы с величайшей радостью пырнул штыком какого-нибудь буддистского проповедника, Такие чувства естественно возникают как побочный продукт империализма; спросите любого английского чиновника в Индии, если сможете поймать его в неслужебное время»²⁷².

Не страшась обвинений в оправдании колониализма и империализма, которые подчас обрушивались на Оруэлла из коммунистических или симпатизирующих коммунистам левых интеллектуальных кругов, писатель разъяснял, что бирманцы остаются людьми невежественными, что они пока не способны к подлинному самоуправлению, податливы к манипулированию не только со стороны колонизаторов, но и поставленных колонизаторами у власти немногочисленных местных управленцев. Предоставление бирманцам автономии в таких условиях было бы катастрофой, считал Оруэлл. Более того, в очерке «Как я стрелял в слона» у Оруэлла проскальзывает парадоксальная мысль о том, что сами бирманцы манипулируют своими хозяевами.

Эти достаточно отвлеченные мысли Оруэлл переводил в совершенно конкретную плоскость подробным описанием отношения местной толпы к его охоте:

«Они следили за мной, как следили бы за иллюзионистом, готовившимся показать фокус. Они не любили меня, но сейчас, с магической винтовкой в руках, я был объектом, достойным наблюдения. Внезапно я осознал, что рано или поздно слона придется прикончить. От меня этого ждали, и я обязан был это сделать: я почти физически ощущал, как две тысячи воль неудержимо подталкивали меня вперед. Именно тогда, когда я стоял там с винтовкой в руках, мне впервые открылась вся обреченность и бессмысленность владычества белого человека на Востоке. Вот я, европеец, стою с винтовкой перед безоружной толпой туземцев, как будто бы главное действующее лицо спектакля, фактически же - смехотворная марионетка, дергающаяся по воле смуглолицых людей. Мне открылось тогда, что, становясь тираном, белый человек наносит смертельный удар по своей собственной свободе, превращается в претенциозную, насквозь фальшивую куклу, в некоего безликого сагиба -европейского господина. Ибо условие его владычества состоит в том, чтобы непрерывно производить впечатление на туземцев и своими действиями в любой критической ситуации оправдывать их ожидания. Постоянно скрытое маской лицо со временем неотвратимо срастается с нею. Я неизбежно должен был застрелить слона. Послав за винтовкой, я приговорил себя к этому. Сагиб обязан вести себя так, как подобает сагибу: он должен быть решительным, точно знать, чего хочет, действовать в соответствии со своей ролью. Проделать такой путь с винтовкой в руках во главе двухтысячной толпы и, ничего не предприняв, беспомощно заковылять прочь - нет, об этом не может быть и речи. Они станут смеяться. А вся моя жизнь, как и жизнь любого европейца на Востоке, - это борьба за то, чтобы не стать посмешищем... Среди европейцев мнения разделились. Люди в возрасте сочли мое поведение правильным, молодые говорили, что чертовски глупо стрелять в слона только потому, что тот убил кули, - ведь слон куда ценнее любого чертового кули. Сам я был несказанно рад свершившемуся убийству кули - это означало с юридической точки зрения, что я действовал в рамках закона и имел все основания застрелить животное. Я часто задаюсь вопросом, понял ли кто-нибудь, что мною руководило единственное желание - не оказаться посмешищем»²⁷³.

На первый взгляд попутной, а по существу дела одной из основных в этом важном очерке была проблема толпы, которой легко манипулировать и которая в то же время манипулирует своими манипуляторами. Жажда зрелищ, да как можно более кровавых - это один из признаков человеческой толпы, преимущественно малообразованной, но подчас включающей в себя формально высокоинтеллектуальных образованцев; толпы, которую можно склонить к любым деструктивным и самым отвратительным действиям (эта проблема тщательно обдумывалась Оруэллом и получила ярчайшее выражение в его поздних антитоталитаристских произведениях).

В том же 1936 году Оруэлл выступил со статьей-некрологом «На смерть Киплинга», в которой занял не столь непримиримую позицию по отношению к колониальным порядкам (именно порядкам, а не к самому факту существования колониализма). Скорее всего смягченная оценка проистекала из любви и уважения к скончавшемуся великому мастеру слова, ибо здесь говорилось: «Империализм восьмидесятых и девяностых был сентиментальным, невежественным и опасным, но он не всегда заслуживал только ненависти... Можно было оставаться одновременно империалистом и джентльменом, и личное достоинство Киплинга находилось вне всякого сомнения»²⁷⁴.

Впрочем, колебания в оценке такого действительно глубоко противоречивого явления, как британский колониализм, продолжались и в следующие годы. От частностей Оруэлл переходил к общей весьма острой оценке: «Когда вы видите, как люди живут, и более того, как легко они умирают, всегда трудно поверить, что вы находитесь среди человеческих существ. Все колониальные империи в действительности основаны на этом факте». Этот вывод Оруэлл сделал после того, как стал свидетелем жестокого обращения с сенегальскими солдатами. К ним относились как к стаду животных. Оруэлл завершал свой вывод слабой надеждой на то, что белые колонисты когда-нибудь задумаются о том, смогут ли обманывать этих людей долго²⁷⁵.

Возвращаясь к сложнейшему клубку проблем сохранения или ликвидации колониализма в статье «Не считая негров» (Not Counting Niggers), написанной за два месяца до начала Второй мировой войны, Оруэлл обращал стрелы своей критики не столько против консервативных защитников имперских порядков, сколько против лейбористских деятелей, выступавших за безоговорочное предоставление независимости народам стран Азии и Африки, являющимся подданными британской короны. Этих политиков он обвинял в лицемерии: «Большинство политиков и публицистов левого крыла - это люди, которые зарабатывают себе на жизнь, требуя того, к чему они в действительности не стремятся. Они отчаянные революционеры, пока все идет хорошо, но любая подлинная чрезвычайная ситуация сразу же показывает, что они мошенничают»²⁷⁶.

Менталитет Оруэлла был отстроен так, что самую жесткую критику он направлял в центр, на себя, а затем уже волнами она расходилась, охватывая остальных обитателей земного шара. И чем ближе к центру, тем жестче была эта критика, причем распространялась она и на общественные группы, и на конкретных людей. Он попытался попробовать свои силы в документально-биографическом жанре, предложив американскому издательству Харпера написать книгу о Марке Твене. Издательство отнеслось к этому проекту холодно, сочтя, по-видимому, что заказывать книгу о Твене следует соотечественнику-аме-риканцу²⁷⁷. Через несколько лет Оруэлл компенсировал так и не написанную книгу о Твене великолепным эссе о

Ч. Диккенсе, сочетавшим биографию с критическим анализом произведений²⁷⁸.

Редакция журнала «Аделфи» предложила Оруэллу написать рецензию на книгу известного американского историка и социолога Луиса Мамфорда «Мелвилл»²⁷⁹. Эта книга была посвящена писателю XIX века Герману Мелвиллу, прожившему яркую жизнь, полную приключений: службы юнгой на пакетботе, странствиями, пленом у туземцев в районе Маркизских островов, освобождением американскими военными моряками и т. д. Позже Мелвилл занялся литературной деятельностью, создал массу приключенческих романов и романов-раздумий с уходом в экзотику и мистику, которыми зачитывалась публика. Можно ли, отказавшись от цивилизации, полностью вернуться к природе? - таков был один из главных вопросов, на который пытались ответить романы Мелвилла.

Подлинно всемирную славу в самом конце жизни ему принес роман «Моби Дик, или Белый кит» (1851) - книга, провозглашавшая иррационализм как основу всего сущего. В мрачной действительности господствует белый кит, которого никто никогда не видел, но который постоянно чем-то обнаруживает свое присутствие, властвует над всем и всеми и поистине вездесущ. Неизвестно, кто он -бог или дьявол.

По существу дела, отталкиваясь от книги Мамфорда, Оруэлл создал очерк о самом Мел вилле. Критический очерк был проникнут симпатией к американскому писателю, сочувствием к его судьбе и в то же время объективной оценкой его творческой эволюции, неразрывно связанной с особенностями жизненного пути: «Перед нами гениальный, непрерывно работающий человека, живший среди людей, для которых он был ни кем иным, как утомительным, непонятным неудачником. Мы видим, как бедность, которая ему угрожала, даже когда он писал “Моби Дик”, оказывала на него в течение почти сорока лет ужасное воздействие, приведя к крайнему одиночеству и ожесточению, почти полностью искалечив его талант».

После всех социологических наблюдений по поводу творчества Мелвилла Оруэлл, однако, вспоминал, что о художественном творчестве невозможно судить упрощенно, ставя его в зависимость от материального положения автора. Такая критика, заключал он, «очень хороша, когда направлена на человека, но это - опасный метод оценки произведения искусства. Если его применять последовательно, может исчезнуть само искусство»²⁸⁰.

Первая рецензия Оруэлла, опубликованная в мартовско-майском номере «Аделфи» в 1930 году, сразу же показала литературной общественности, что молодой автор обладает недюжинными способностями не только социального публициста, но и трезвого, требовательного и в то же время тонкого аналитика художественного творчества. Вслед за этим рецензии и критические обзоры стали публиковаться регулярно. Большой интерес вызвала рецензия Оруэлла на роман Джона Пристли «Улица Ангела» (Angel Pavement), появившаяся в октябрьском номере «Аделфи». Эта рецензия удивила тем, что ее автор не просто на равных вел разговор с маститым романистом, чье новое произведение стало сразу же популярным, но, вопреки складывавшемуся мнению, довольно остро его критиковал. Рецензия была опубликована под фамилией Эрик Блэр, и Пристли понятия не имел, что Блэр и Оруэлл - одно и то же лицо.

В «Улица Ангела» автор стремился художественно проанализировать психологию успеха, которой в условиях экономического процветания 20-х годов была одержима британская молодежь. Идеалы и любовь исчезали. Господствовала погоня за наживой. От дружбы отказаться было легко как от наивной фантазии. Лишь к финалу романа его герои начинали постепенно понимать слишком высокую цену, которую им пришлось заплатить за успех.

Оруэлл не разделил всеобщих восторгов по поводу нового романа Пристли. Он решительно отверг сравнения этого романа с произведениями Диккенса, в слегка прикрытой форме высмеяв такие сравнения: «Работа господина Пристли написана слишком легко и недостаточно проработана для того, чтобы стать хорошим художественным произведением»²⁸¹. Короче, своей рецензией

Оруэлл напал на писателя, ставшего уже львом британской литературы²⁸².

Пристли, надо сказать, не пытался ответить на критику, скорее всего не обратив внимания на рецензию Эрика Блэра или сочтя ее неким оттеняющим раздражителем в хоре почти всеобщих похвал. Что касается Оруэлла, то он на протяжении следующих лет относился к Пристли если не враждебно, то во всяком случае весьма сдержанно, считая его приспособленцем, коммунистическим попутчиком и даже советским агентом²⁸³.

5. Роман «Дочь священника»

Работа в полусельских частных школах, да и посещения местной церкви дали определенный дополнительный жизненный опыт. В новом романе - «Дочь священника» -были яркие сатирические страницы, посвященные «образовательному бизнесу» и быту провинциального священнослужителя. Художественная ткань романа теснейшим образом была переплетена с публицистикой, основанной в значительной степени на собственном жизненном опыте английского учителя:

«В Англии, кстати, невероятное количество разнообразных частных школ. Второго сорта, третьего, четвертого... по дюжине, по паре дюжин в каждом лондонском пригороде, в каждом провинциальном городке. Общее число всегда приблизительно тысяч десять, из них под официальным контролем менее тысячи. Некоторые школы получше, есть и такие, которые успешно конкурируют с вечным соперником, школой муниципальной, но в основании всех общее зло: цель их - получить деньги. За исключением легальности школьного заведения, организуют его зачастую с тем же самым финансовым расчетом, который стимулирует создание нового публичного дома или подпольной букмекерской конторы. Какой-нибудь мелкий делец (владеют школами обычно люди, от педагогики крайне далекие) однажды утром говорит жене:

“Слышь, Эмма, у меня идея! Что скажешь, если школу завести? Денег она полно дает, а потеть, как при лавке или пабе, там не с чего. И потом дерготни ведь никакой, законно и всех дел: плати аренду, наставь скамеек да к стене черную доску. Шику подпустим, наймем по дешевке безработного парня с этого Оксфорда-Кембриджа, нацепим ему мантию, колпак ихний квадратный с кисточкой. Не клюнут, что ль, родители-то, а? Место б нам только подобрать, где бы поменьше умников, что тоже на этих школьных играх греются”.

И вот делец, найдя местечко в квартале жителей среднего, весьма среднего класса (слишком бедных оплачивать школу приличную и слишком чванных согласиться на школу муниципальную), свое учебно-доходное дело “заводит”. Постепенно, ухватками расторопного лавочника набирает клиентуру и, если ловок и обходителен, а конкурентов по соседству сравнительно немного, делает свои несколько сотен в год»²⁸⁴.

Главным героем романа «Дочь священника» оказалась особа женского пола. Со стороны автора это был довольно смелый шаг, так как в женском обществе Блэр бывал не часто и серьезных отношений с подругами у него все еще не было. Во всяком случае, если Эрик и делился с ними своими планами и мыслями, то их реакция, вкусы и размышления особенно его не волновали. Хотя определенные впечатления, главным образом связанные с собственной матерью и ее знакомыми дамами, у него были. Дочь приходского священника крохотного местечка, Дороти Хэйр первоначально предстает перед читателем как послушная, заботливая, но в то же время ни о чем серьезно не задумывающаяся носительница выработанной десятилетиями, если не веками, традиции. Она строжайше выполняет заветы скончавшейся матери и все указания отца, которого совершенно не интересует внутренний мир дочери и ее жизненные устремления. Точно так же Дороти бездумно выполняет самые разнообразные технические поручения, касающиеся церковных дел отца, следит за тем, чтобы в местной церквушке все было в порядке. Она служит и экономкой, и бухгалтером, и посыльной, и кем угодно еще. Отец и все окружающие считают это естественным, необходимым, данным навечно. Так и тянется ее безрадостная, однообразная жизнь.

В расстановке образов этой первой части книги, в заостренной их типизации писатель Оруэлл опирался на наблюдения Эрика Блэра, главным образом того времени, когда он жил в доме родителей в Саусволде, - он встречал подобных людей и в числе гостей своих родных, и в чайном магазине, которым владела его сестра Эврил, и просто на улицах. Внезапно, однако, повседневная скучная жизнь Дороти изменяется самым решительным образом. У нее происходит приступ амнезии, полной потери памяти, вызванный нервной вспышкой в связи с тем, что к ней грубо пристает неприятный ей мужчина средних лет. Она теряется, оказывается вначале в группе сборщиков хмеля (здесь пригодился собственный опыт Блэра), а затем в самом центре Лондона, где с нею происходят всевозможные приключения.

Память в какой-то момент возвращается, но отец, с которым она встретилась и пожелала было восстановить отношения, не очень этому рад - до него дошли слухи, что дочь укатила с любовником и опозорила себя. Все лондонские перипетии завершаются если не катастрофически, то во всяком случае безрадостно. Героиня начинает осознавать пошлость и пустоту былой религиозной рутины, но и светская жизнь оказывается не менее лицемерной, пошлой и отвратительной. Светлый луч возникает, когда Дороти оказывается учительницей в школе для девочек. Ей доверяют заменить бездарную и ленивую учительницу, и она пытается внести какой-то новый дух в преподавание, завоевывает доверие учениц. Но однажды, рассказывая своим ученицам о пьесе У. Шекспира «Макбет», Дороти осмеливается объяснить, что упоминаемое в тексте «чрево матери» (Макдуф был «из чрева матери ножом исторгнут») обозначает женский орган, связанный с рождением детей. Кто-то из учениц рассказал об этом родителям; посыпались жалобы на безнравственность учительницы, ибо само упоминание этого ужасного органа свидетельствовало о крайней распущенности.

По настоянию родителей школе было велено возвратиться к практическим делам, готовить будущих хозяек и благопристойных дам, а не заниматься всякими «глупыми делами». (Эрик явно вспоминал здесь свой педагогический опыт.) Просто выгнать учительницу «из-за Шекспира» было неудобно, но нашли какой-то другой, более пристойный предлог. Дороти покинула школу. Она начала бродяжничать и вернулась в жизнь, лишенную всякого смысла. Неудачливость, отвращение к тому, что определяет бессмысленную жизнь, - таков лейтмотив «Дочери священника». «Подумай о жизни, как она есть, об отвратительных подробностях жизни, подумай потом, что в ней нет смысла, нет значения, нет цели, кроме могилы», - говорит себе Дороти Хэйр, снова ставшая одинокой и беспомощной. Одна за другой следуют сцены из жизни лондонского дна, обличительные и вместе с тем жестко карикатурные. В результате Дороти Хэйр возвращается к жизни бездумной, наполненной только повседневной, нудной, нескончаемой, по сути дела бессмысленной работой²⁸⁵.

По мнению автора, он создавал образ своей героини, видя перед собой Бренду Солкелд, с которой так и не сложились любовные отношения, но сохранилась дружба. Скорее романист просто вдохновлялся мыслями о встречах, общении с Брендой, ибо кроме случайных черт внешнего сходства между этой женщиной и художественным персонажем не было ничего общего за исключением того, что она также происходила из семьи церковного служителя. Во всяком случае, Бренда позже решительно отрицала, что Эрик воспроизвел ее черты в романе, вспоминая, правда, что он подчас окликал ее так, как позже назвал свой роман²⁸⁶. Такое обращение засвидетельствовала их переписка. Эрик, шутя, просил Бренду помолиться за то, чтобы тираж его «Бирманских дней» составил не менее 4 тыс. экземпляров, высказывая уверенность, что на молитвы дочери священника на Небесах будет обращено особое внимание, по крайней мере в протестантской секции²⁸⁷.

Можно полагать, что художественное вдохновение, которое порождала у писателя Бренда Солкелд, связано было с тем, что она большую часть 1934 года провела в Саусволде (после перерыва она возобновила здесь работу учительницы гимнастики в женской школе), где встречи Эрика с нею стали частыми, и Эрик стремился, чтобы их отношения стали интимными. Бренда, по ее словам, продолжала уклоняться от сближения. Эрик не был особенно настойчив (похоже, что именно его сдержанность отталкивала женщин от вступления с ним в плотскую связь), но тон его писем, адресованный Бренде, был нежным²⁸⁸. Эрик не скрывал, что ему было тоскливо без общества этой пышущей здоровьем и энергией гимнастки. Он жаловался ей на общество родителей, особенно отца, который к старости становился все более нудным. Эрика раздражали любые мелочи. Однажды он собрался в кино на только что появившийся фильм «Джек Эхой» со знаменитым британским комическим актером Джеком Хулбертом в главной роли. Но к огромному своему сожалению, Эрик рассказал о намерении пойти в кино отцу, а тот, на беду сына уже посмотрев фильм, подробно, в меру своей памяти, рассказал весь сюжет, особенно детально поделившись «батальными сценами» храброго морского волка с пиратами. Все удовольствие от фильма, действительно хорошего, было потеряно.

В другой раз писатель отправился на прогулку по морскому берегу. Он не собирался купаться и не захватил с собой купального костюма (это было время, когда не только женщины, но и мужчины, раздеваясь на берегу, оставляли на себе избыточную одежду, в которой входили в воду, - до плавок у мужчин и бикини у женщин было еще далеко). Погода и волны, однако, соблазнили его. Недолго думая, Эрик воспользовался тем, что на берегу никого не было, разделся и бросился в воду. Но только он отплыл от берега, как появилась целая компания, которая расположилась у самой воды. Эрик вынужден был плавать в разные стороны чуть ли ни час, пока, наконец, эта группа не удалилась. Естественно, всеми этими своими неудачами (признаемся, незначительными и банальными) Блэр поделился с Брендой²⁸⁹, которая часто посещала дом Блэров, играла в бридж с его матерью, встречалась с его отцом в гольф-клубе, делилась секретами с его сестрой Эврил, но самого Эрика держала на расстоянии. Более того, не раз она упрекала своего друга в том, что у него слишком мрачное настроение. Так или иначе, можно не сомневаться, что духовной вдохновительницей «Дочери священника» была именно Бренда Солкелд, хотя черты ее никак не укладывались в образ героини романа.

Оруэлл завершил работу над «Дочерью священника» в начале октября 1934 года и тотчас отправил рукопись Муру. Правда, будучи вполне искренним и перед своим литагентом, и перед самим собой, он выразил недовольство тем, как получилось новое произведение: «Идея была хорошая, но боюсь, что получилось дерьмо, но это то, на что я сейчас способен»²⁹⁰. Еще жестче Оруэлл высказывался в письме Бренде: «Мой роман вместо того, чтобы двигаться вперед, движется назад с очень опасной скоростью»²⁹¹.

Опасения, однако, оказались напрасными. Виктор Голланц охотно принял к публикации новое произведение Оруэлла, имея в виду, что оно соответствовало представлениям Голланца о задачах литературы и что на этот раз не было опасности подвергнуться юридическим преследованиям, - образы были вымышленными, а в художественных достоинствах романа он не сомневался. Книга вышла в свет в 1935 году.

Отклики в прессе были сдержанными. «Дочь священника» обычно считают если не самым слабым, то во всяком случае не лучшим романом Оруэлла. Один из критиков -Виктор Притчетт, - признавая сатирическое мастерство Оруэлла, в то же время упрекал автора в том, что его характерный стиль часто впадает в «беззастенчивую грубость». Другие, отмечая «блестящие диалоги», указывали в то же время на недостатки самого сюжета, который «нельзя считать ни новым, ни убедительным»²⁹². Однако отрицательные отзывы были связаны скорее не с действительными недостатками книги, а с сугубо критическим отношением самого Оруэлла к собственному творчеству. Когда Оруэлл завершал работу над своей книгой, он прочитал привезенный в Великобританию контрабандой роман великого ирландского писателя Джеймса Джойса «Улисс». Многие считали это произведение лучшим романом XX века, написанным на английском языке²⁹³. «Улисс» был опубликован во Франции в 1922 году, но его распространение в Великобритании было запрещено, так как роман сочли аморальным и вредным для молодого поколения в связи с откровенными сценами секса, проституции и натуралистическими подробностями. На родине писателя книга была опубликована только в 1939 году.

От «Улисса» Эрик был в потрясении. Он прочитал роман второй раз. Ощущение собственной неполноценности, которое возникло вначале, теперь только усилилось. Бренде Эрик писал в сентябре 1934 года: «Когда я читаю такую книгу и затем возвращаюсь к моей собственной работе, у меня возникает чувство евнуха, который прошел специальный курс вокала и смог подделаться под бас или баритон, но, когда вы прислушиваетесь, вы улавливаете только прежний писк, такой же, как был всегда»²⁹⁴.

Нотки отчаяния звучали во многих его письмах. И нельзя не отдать должное искренности и самокритичности писателя. Он оставался требовательным и суровым по отношению к собственному творчеству. В то же время его оценки были несправедливы. Джойс был гениальным писателем. «Улисс» по праву считают вершиной его творчества. Но Оруэлл писал в совершенно иной манере. Можно было восторгаться Джойсом и его «Улиссом», но сравнивать его с собственными произведениями было бессмысленно, а пытаться подражать ирландцу - напрасной тратой времени, и Оруэлл довольно скоро это понял.

В «Дочери священника» порой ощущаются следы джойсовской манеры одновременной оценки героя и «изнутри» и «извне», со стороны самого персонажа и с позиции автора. Это отмечалось некоторыми критиками. Более того, сам Оруэлл вспоминал позже, что в женский образ романа он попытался вложить немало своих переживаний, мыслей и жизненного опыта. Особенно это касалось его преподавательской работы. В главах, посвященных учительским дням Дороти Хэйр, немало рассуждений, навеянных собственными педагогическими переживаниями.

Иногда автор настолько увлекался изложением мыслей по поводу школьных дел, что создавалось впечатление, будто он пытался инкорпорировать в роман своего рода педагогический трактат. По этому поводу он признавался уже после Второй мировой войны, что так и не смог преодолеть одну трудность. Состояла она в том, что, имея большой педагогический опыт и стремясь написать о нем, он не имел другого способа осуществить это кроме как под видом романа. Имея в виду стремление Блэра к абсолютной честности и искренности, нежелание приукрашивать факты, его острый, подчас весьма язвительный стиль, публиковать достоверные публицистические очерки подчас было просто невозможно. По признанию самого Оруэлла, они казались «слишком неправдивыми для печати»³⁰⁸, причем даже Голланцу, который «монополизировал» публикацию художественных произведений Оруэлла, будучи при этом осторожным издателем, многократно проверявшим при помощи своих юристов и экспертов тексты, чтобы к ним никто не мог придраться и возбудить судебное дело.

6. Лондонский книжный магазин

Это было время, когда, несмотря на сдержанную оценку критикой последнего романа, дела Блэра-Оруэлла пошли лучше. Он получил сначала аванс, а затем и приличный гонорар за американское издание романа о Бирме. Книга вышла в США в октябре 1934 году. Но еще до ее появления автору поступила приличная по тем временам сумма в 50 фунтов стерлингов. Голланц, похоже, тоже выплатил своему теперь уже постоянному автору некие деньги авансом³⁰⁹. Полученных денег должно было хватить по крайней мере на несколько месяцев жизни.

Саусволд изрядно надоел нашему герою. Его крайне тяготила скука, пустота провинциальной жизни, общение с родителями, которые не видели ничего дальше своего собственного крохотного мирка с его мелочными заботами. Чувство одиночества, оторванности от полноценной жизни, от того, что могло стать новой пищей для размышлений и творчества, усиливалось тем, что Бренда Солкелд в очередной раз покинула городок. И Эрик Блэр решил переехать в столицу, как он полагал, на постоянное жительство. Он собирался жить в Лондоне скромно, но теперь уже не скитаться по трущобам, о чем проинформировал Бренду: «Когда я сказал, что собираюсь жить в заброшенной части Лондона, я не имел в виду, что буду жить в простом ночлежном доме или где-то вроде этого. Я только имел в виду, что не хотел бы жить в престижном квартале, потому что от них меня тошнит и, кроме того, они дороже»³¹⁰.

Гонораров, однако, как оказалось, было недостаточно даже для скромного существования. Необходимо было получить какую-то платную работу. После непродолжительных мытарств в октябре 1934 года Блэру удалось устроиться по блату на относительно достойную работу кем-то вроде управляющего и продавца книжного магазина в лондонском районе Хемпстед, на улице Понд, почти на границе Кэмден-Тауна - более аристократического района.

Устроить Эрика на работу помогла его тетя Нелли Лимузин, жившая в Париже. Оказалось, что у нее были в Лондоне знакомые, в свое время встречавшиеся с ней и ее гражданским мужем на собраниях эсперантистского общества. Это были супруги Уестроп, владевшие тем самым книжным магазином, куда на работу взяли Эрика. Они не принадлежали ни к какой партии, но исповедовали социалистические идеи, причем в более левом варианте, чем тот, которого придерживались лейбористы. Об этой паре Йон Кимче, работавший вместе с Блэром в книжном магазине, через много лет расскажет, что они были «старомодными верящими социалистами». Выражалось это в том, что они не пили напитков более крепких, чем кофе!²⁹⁵

20 октября 1934 года Эрик перебрался на новое место жительства. Особенно удачным было гибкое расписание - по утрам Эрик открывал магазин, но работал обычно только во второй половине дня, имея возможность с утра сидеть за письменным столом. В здании магазина он получил небольшую комнату, которая при обычной для Эрика скромности была вполне достаточной для сносного существования и творчества.

При всем свойственном ему пессимизме Блэр считал, что ему очень повезло. Миссис Уестроп, которая фактически распоряжалась хозяйственными и финансовыми делами «Уголка любителя книги» (Booklovers’ Corner), оказалась женщиной приветливой и доброй. Показав Эрику комнату, она спросила, нуждается ли ее постоялец в чем-то дополнительном. Он ответил: «Более всего мне необходима свобода». По-своему проинтерпретировав эти слова, госпожа Уестроп задала новый вопрос: «Вы хотите, чтобы женщины находились здесь всю ночь?» Подумав, что хозяйка заподозрила его в распутных склонностях, Эрик ответил энергичным отрицанием, на что последовала реплика: «Я только хотела сказать, что мне все равно, будете Вы этим заниматься или нет»²⁹⁶.

Действительно, супруги Уестроп на протяжении всего времени, пока Блэр работал в их магазине, вели себя не как хозяева с наемным работником, а как старшие, умудренные члены семьи, относившиеся слегка покровительственно, но вполне по-дружески к своему работнику. Блэр был доволен и своим напарником - 25-летним выходцем из Швеции Йоном Кимче, начинающим журналистом и историком, связанным с социалистическими организациями. Позже он стал известным автором, опубликовал многочисленные книги по истории создания государства Израиль, о взаимоотношениях между Израилем и арабскими странами²⁹⁷. Оба они не раз вспоминали позже свое плодотворное общение. Кимче писал через много лет, что Блэр никогда не сидел, он стоял посреди магазина, и его «слегка неуклюжей фигуре», напоминавшей генерала Шарля де Голля²⁹⁸, была неприятна сама идея продажи чего-то людям.

К тому времени, когда Кимче познакомился с Блэром, тот уже несколько привык к своему новому имени. Он даже представился «Джордж Оруэлл», хотя вскоре Кимче с удивлением услышал, что его напарника люди называют совсем иначе. На Кимче произвело впечатление, что всякий раз, когда в разговорах затрагивались вопросы религии, Эрик занимал непримиримую позицию по отношению к католической церкви, считая ее источником чуть ли ни всех зол²⁹⁹.

И владельцы магазина, и Йон Кимче поддерживали контакты с деятелями Независимой рабочей партии (НРП) - небольшой политической организации, имевшей довольно сложную историю. Она была основана еще в 1893 году, являлась одним из инициаторов создания в 1900 году Комитета рабочего представительства, превратившегося через шесть лет в Лейбористскую партию. Став коллективным членом Лейбористской партии, НРП оставалась на ее левом фланге, выступая за введение в качестве ближайших задач коллективной собственности на все средства производства, распределения и обмена, за запрещение детского труда и за введение социального страхования. Левые настроения особенно усилились после Первой мировой войны, когда НРП, выйдя из II Интернационала (хотя и оставаясь автономной частью Лейбористской партии), прошла через несколько расколов. Часть ее членов покинула партию и присоединилась к Британской компартии, но основная масса выступила за сохранение центристских позиций, хотя и с явно левой тенденцией.

В начале 30-х годов НРП вела переговоры с Движением за создание IV Интернационала, руководимым Л. Д. Троцким, который в начале 1929 года был депортирован из СССР в Турцию как руководитель антисталинской оппозиции и проживал на острове Принкипо в окрестностях Стамбула. НРП издавала отдельные его работы, но переговоры о полном единстве не дали позитивного результата. Лидер НРП Джеймс Макстон и другие партийные деятели отказывались разделить разгромную критику Троцким сталинского режима и воспринимали концепцию перманентной революции со значительной сдержанностью. Дело увенчалось лишь тем, что в 1932 году НРП порвала с лейбористами, которых ее руководители сочли «оппортунистами». Однако и теперь ни к компартии, ни к «болыпевикам-ленин-цам», как именовали себя последователи Троцкого, эта партия не присоединилась, а продолжала придерживаться марксизма, но рассматривала его, по словам Й. Кимче, «в моральном преломлении»³⁰⁰.

Не вполне понятно, что имел в виду Кимче, ибо само рассмотрение марксистских догм с моральной точки зрения представляется оксимороном, смешением несовместимых понятий. Скорее всего марксистская терминология служила в аргументации лидеров и идеологов НРП Джеймса Макстона, Уолтона Ньюболда, Шапури Саклатва-лы и других лишь благовидной формой для изложения своих взглядов на необходимость сочетания «справедливых» социально-экономических отношений с сохранением и развитием демократических форм общественного управления на базе не только юридического, но и фактического равенства всех граждан.

Нельзя не отметить в то же время, что на выборах первой половины 30-х годов руководители НРП, особенно Са-клатвала, как правило, поддерживали коммунистов, хотя продолжали протестовать против нарушения ими моральных норм и особенно против их зависимости от московского руководства и от советского финансирования³⁰¹. Такой подход к общественной организации все более привлекал Эрика Блэра, хотя он пока не считал еще себя социалистом в полном смысле слова и воздерживался от присоединения к НРП (что произошло позже, в новых условиях, хотя и на короткое время).

«Уголок любителя книги» продавал в основном букинистическую литературу, хотя были в нем небольшие разделы новейших изданий и различных предметов, в той или иной степени связанных с книжным делом (календари, филателистическая продукция, пишущие машинки и пр.). Кроме того, при магазине была небольшая библиотека, в которой читатели могли на определенный срок брать под залог и за незначительную плату книги - в основном художественную литературу. Литература была на все вкусы: от серьезнейших философских произведений до дешевых любовных романов и детективов на потребу публике.

У самого Блэра с его скептическим характером работа в книжном магазине очень скоро перестала вызывать позитивные эмоции. В ноябре 1936 года он опубликовал очерк «Воспоминания о книжном магазине» (Bookshop

Memories)³⁰², в котором утверждал, что, работая в книжном магазине, можно просто потерять любовь к книгам. Продавец должен говорить ложь о книгах, чтобы сбыть хотя бы некоторые из них. Более того, книги надо еще постоянно чистить от пыли и таскать туда-сюда... Но магазин располагался в таком месте, что его посещали люди самого различного общественного и материального положения, «от баронетов до автобусных кондукторов». На северо-западе Лондона проживали многие знаменитости, и район считался средой левых литераторов и интеллектуалов, иммигрантов из большевистской России и нацистской Германии. Здесь жили Т. Элиот, О. Хаксли, Д. Б. Пристли, Г. Уэллс, лейбористские политики Р. Макдональд, Э. Бивен, супруги Б. и С. Вебб, видный лейбористский журналист Г. Брейлсфорд, интересовавшийся прежде всего Индией. Так что у Хемпстеда был какой-то особый дух, как бы способствовавший творческой атмосфере.

Тем не менее Блэр вспоминал, что больше всего его поражало, как мало было настоящих любителей книги. «В нашем магазине были очень интересные фонды, но едва ли десять процентов наших покупателей отличали хорошую книгу от плохой. Снобы, гоняющиеся за давними первыми изданиями, попадались гораздо чаще, чем подлинные любители литературы; много было восточных студентов, приценивавшихся к дешевым хрестоматиям, но больше всего - растерянных женщин, ищущих подарок ко дню рождения племянников»³⁰³. Еще большее недоумение вызывали дамы средних лет и старше, которые очень хорошо помнили цвет обложки той книги, которую они намеревались купить, но понятия не имели ни об авторе, ни о названии.

Со временем работа в магазине стала раздражать Блэра, вызывать у него чувство разочарования в столичных жителях. Прежде он наивно полагал, что покупателями книжного магазина должны быть люди образованные или, по крайней мере, стремившиеся к приобретению знаний. На самом деле таковые попадались крайне редко. В порыве раздражения он обрушился даже на филателистов: «Собиратели марок, - писал он, - это странное, молчаливое племя всех возрастов, но только мужского пола; очевидно, женщины не видят особой прелести в заполнении альбомов клейкими кусочками разноцветной бумаги»³²⁰. Но так или иначе, работа в книжном магазине позволила писателю лучше изучить человеческие типы, выделить их характерные черты, возненавидеть мещанские вкусы и привычки, вообще инстинкт толпы, легко могущей стать питательным бульоном тоталитарной идеологии и практики, сущность которых все больше интересовала Оруэлла.

В то же время писатель Оруэлл, работая в книжном магазине, на практике знакомился с особенностями книжного рынка. Приятны ли ему были вкусы читателей - другой вопрос, но он вынужден был воспринимать их как данность и постоянно помнить, что книжное дело - это коммерческое предприятие. Конечно, оно существенно отличалось от других направлений бизнеса, но рыночные основы, оценка соотношения спроса и предложения, конкуренция, взаимозависимость в пределах треугольника производителя, продавца и покупателя были в основном теми же самыми. В своем творчестве Оруэлл оставался верным собственным принципам, не становился на путь создания литературы, угодной массовому потребителю, был честным прежде всего перед самим собой. Но, по крайней мере, он все лучше понимал, что его ожидает после завершения очередного произведения.

Оруэлл фиксировал в своей памяти многочисленные характерные типы книжных потребителей, и это явно обогащало его образный арсенал. В «Воспоминаниях книготорговца» он с оттенком некоторого удивления писал о том, что наибольшее число посетителей библиотечки, функционировавшей при магазине, составляли любители детективов, которые поглощали их, как «массу сосисок».

Одну из таких личностей он особенно хорошо запомнил. Это был некий джентльмен, видимо пенсионер, который еженедельно читал по крайней мере четыре или пять детективных романов, причем никогда не брал одну и ту же книгу второй раз. «Очевидно, весь этот огромный поток мусора (страницы, прочитанные за год, могли бы, по моим подсчетам, покрыть почти три четверти акра) навсегда сохранился в его памяти. Он не обращал внимания ни на названия, ни на имена авторов, но достаточно было ему взглянуть на книгу, чтобы он мог сказать, что “она уже была у него”»³⁰⁴.

И еще одному способствовала работа книготорговца: Блэр перестал покупать книги. Впрочем, это было не совсем так. «Теперь я покупаю их по одной, - писал Оруэлл, - от случая к случаю, и это всегда книга, которую я хочу прочитать и не могу ни у кого занять. И я никогда не покупаю мусор³⁰⁵. Сладостный запах ветхой бумаги потерял для меня свое очарование. В моем сознании он слишком близко связан с параноидальными посетителями и мертвыми мухами»³⁰⁶.

Оруэлл научился отличать макулатуру, пусть и старую, от подлинных свидетельств эпохи, обладающих высокими художественными достоинствами. Через годы он признавался, что ему доставляло огромное удовольствие копаться в толстых переплетенных томах такого солидного журнала, как «Мужской журнал» (Gentleman's Magazine). Основанное еще в 1731 году, это издание впервые смело использовало в своем названии французское слово magazine (то есть место, где продаются товары), откровенно признав, что на его страницах продаются новости, предметы эстетического наслаждения, развлечения и т. п. Оруэлл с особым интересом читал часто публиковавшиеся в этом журнале произведения великого поэта, критика, лексикографа XVIII века, автора первого толкового словаря английского языка Сэмюэла Джонсона, того самого, который в давние времена смело разоблачил фальшивый, показной «патриотизм» тех, кто стремился сделать на нем карьеру. Слова Джонсона: «Патриотизм - последнее прибежище негодяя»³⁰⁷ - были Оруэллу весьма близки своей искренностью, страстностью, непримиримостью к любому лицемерию, тем более патриотически-политическому.

С не меньшим увлечением просматривал писатель журнал Cornhill Magazine (Корнхилл - улица в Лондоне, где находилось выпускавшее журнал издательство). В XIX веке этот журнал выходил под редакцией знаменитого писателя Вильяма Теккерея.

Вначале с некоторой опаской, а затем со все большим увлечением происходило знакомство с журналом Strand (Странд - тоже название улицы, где размещалась редакция). Издатели этого журнала, начавшего выходить в 1891 году, объявили, что он задуман как чисто развлекательный. Но оказалось, что публиковавшиеся в нем романы Агаты Кристи, Джорджа Сименона, Редьярда Киплинга, не говоря уже об Артуре Конан Дойле с его Шерлоком Холмсом - были подлинными шедеврами мировой литературы. «Величайшее очарование этих старых журналов -в их полном соответствии своему времени, - писал Оруэлл. - Вовлеченные в события дня, они рассказывают о политических модах и тенденциях, которые вряд ли будут упомянуты в исторических книгах»³⁰⁸.

Совершенно случайно Эрик обратил внимание на тома старого журнала Girl’s Own Paper (это название можно приблизительно перевести как «Журнал только для девушек»), издававшегося с 1880 года, полного удивительной смеси искренности и невежества. В журнале публиковались не только художественные произведения самого разного уровня, но и поучительные статьи, особенно на религиозные темы. Более того, одним из первых этот журнал ввел рубрики вопросов читателей и переписки с читателями, что очень забавляло Оруэлла-писателя, поражающегося тому, как невинные вопросы и реплики юных читательниц порой опровергали самые основы христианского мировоззрения, и какими беспомощными выглядели издатели и редакторы, пытавшиеся найти вразумительные ответы на естественные вопросы, например на вопрос о непосредственных потомках Адама и Евы.

Уже знакомые с ответом на вопрос о том, как появляются на свет дети и каким преступлением и прегрешением является кровосмешение, девушки спрашивали, можно ли отнести к первородному греху происхождение человечества, поскольку изначально в половую связь вступали ближайшие родственники. На этом фоне вопрос о том, был ли у Адама пупок, можно было считать простым и невинным.

В общем, контакты и встречи Блэра-Оруэлла, связанные с работой в книжном магазине, давали ему обильную пищу для размышлений, создания образов, построения сюжетных линий. Однако по-настоящему близких людей у него почти не было. Правда, именно в это время Эрик познакомился с молодой поэтессой Кэй Уэлтон, которая к тому же была хозяйкой агентства, предоставлявшего секретарей для выполнения разовых или периодических поручений. Не будучи особо продуктивным автором, Кэй отличалась хорошим художественным вкусом. Публиковалась она обычно в созданном радиокомпанией Би-би-си в 1929 году журнале «Слушатель» (Listener), который к этому времени завоевал солидную репутацию. Там появлялись произведения Бернарда Шоу, Вирджинии Вулф, знаменитого философа и математика Бертрана Рассела и других авторитетных авторов. (Позже здесь будет публиковаться и Оруэлл.)

Кэй жила неподалеку от книжного магазина, частенько туда заходила, обратила на себя внимание Эрика тем, что, в отличие от других посетителей, покупала действительно произведения высокого класса. Они разговорились, потом стали встречаться. Первое впечатление от нового знакомого было чисто прикладным: «Я увидела этого нового продавца и подумала, что он - большое приобретение для магазина, потому что такой высокий, что может добраться до всех полок, чего не мог сделать никто другой без помощи лестницы!»³²⁶

Кэй и Эрик вели долгие и интересные разговоры о писателях, художественных новинках, литературных вкусах. Кэй удивило и обрадовало, что ее новый знакомый любит птиц и хорошо в них разбирается. На ночь Кэй часто оставалась в комнатке Эрика. Но о супружестве и на этот раз разговоров не было. Девушка понимала, что Эрику нужна жена другого типа - самоотверженная, готовая отказаться от собственных планов и самостоятельности, согласная быть верной помощницей супруга, оставаясь незаметной в стороне. В этом отношении Блэр был явным эгоистом.

Если у Кэй и Эрика были какие-то чувства друг к другу, то они основывались в первую очередь не на интимной близости, а на совпадении художественных вкусов. Возлюбленные договорились, что сохраняют за собой полную свободу, и, если кто-то их них встретит более подходящего партнера, они расстанутся без осложнений. Кэй была женщиной уверенной в себе, открытой и откровенной. Она сразу же рассказала Эрику, что у нее было немало романов, что замуж она не вышла, так как боялась утратить независимость. Эрика она просила только о том, чтобы тот сразу же предупредил ее, если встретит другую женщину. И действительно, когда на горизонте появилась «более подходящая» Эрику женщина, Кэй сдала свои позиции без малейшего сопротивления.

Пока же Эрик Блэр стремился как-то организовать свою повседневную жизнь, отказавшись от бродяжничества прежних лет, следя за пошатнувшимся здоровьем, выделяя достаточно времени для писательского труда. Он даже составил строгое расписание, которого, по-видимому, в течение некоторого времени придерживался. Оно сохранилось среди документов писателя: «В 7 утра - поднимаюсь, одеваюсь и т. д., готовлю и ем завтрак. В 8.45 -спускаюсь вниз». Комната находилась на втором этаже здания, которое занимал магазин, и в магазин Эрику нужно было спуститься. «Открываю магазин, примерно час нахожусь там, примерно до 9.45. Затем возвращаюсь домой, навожу порядок в комнате, зажигаю камин и пр. С 10.30 до часу дня занимаюсь писательскими делами, в час дня готовлю и ем ланч, с 2.00 до 6.30 - я в магазине. Затем возвращаюсь домой, обедаю, мою посуду, потом иногда работаю примерно час»³⁰⁹.

Как видим, писательством Оруэлл занимался не очень долго - часа три в день. Но писал он быстро, вносил в черновик минимальные изменения. Правда, иногда он забрасывал начатые рукописи и лишь использовал затем отдельные фрагменты в других произведениях. Так было, например, с проектом создания поэтической истории английского народа. С азартом взявшись за эту работу, он очень скоро решил, что получается тривиально, что его знания недостаточны для воспроизведения сложного, запутанного прошлого англичан, да и сама тематика, как оказывалось, находилась в стороне от основной направленности мыслей и устремлений автора. Он вновь и вновь убеждался, что сила его писательского дара не в поэзии и не в воспроизведении старины, а в романистике и публицистике на злобу дня.

Правда, некоторые стихи Оруэлла появлялись в журналах, в частности в «Аделфи», а одно даже вошло в антологию «Лучшие поэтические произведения 1934 года», которую опубликовало издательство Джонатана Кейпа. Впрочем, биограф Оруэлла М. Шелден оценил это произведение - «На разрушенной ферме вблизи граммофонной фабрики» - незаслуженно строго, считая его «болезненно слабым»³¹⁰, так как написано оно было в стиле традиционной поэтики. Тем не менее сам факт, что стихи Оруэлла публиковались в столь солидном журнале, как «Аделфи», свидетельствовал о серьезном к ним отношении редакции.

Произведение содержало мучительные размышления по поводу того, что лучше - индустриальный прогресс или пасторальная сельская тишь, и завершалось неутешительным, хотя и банальным выводом, что и то и другое плохо (поэзия действительно не была сильной стороной творчества Оруэлла):

«Меж двух полярностей застрял И что я понимаю?

Как буридановский ишак,

С чего начать не знаю»³¹¹.

7. Художественные размышления вокруг фикуса

Впечатления книготорговца оказались запечатленными не только в воспоминаниях Оруэлла, но нашли отражение и в будущих романах. В иронической сцене романа «Да здравствует фикус!» вся первая глава посвящена была череде образов покупателей, которые один за другим появляются в книжном магазине со своими причудами или требованиями, как правило, не имеющими никакого отношения к литературе. В результате возник некий собирательный образ читателя, к которому волей-неволей пришлось приспосабливаться книготорговцу. Малообразованная, но мечтательная конторская девица появляется в книжном магазине и робко просит «хорошую, горячительную любовную историю. Вы понимаете - что-нибудь современное». «Ну, - протянула она, теребя ворот халата, блестя доверчивыми, странно черневшими за линзами глазами. - Мне-то вообще нравится про безумную любовь. Такую, знаете, посовременней».

Поняв, с кем он имеет дело, герой романа Оруэлла Гордон Комсток, работавший, подобно своему создателю, продавцом, ведет с покупательницей разговор, который, наверное, был подобен массе других внешне уважительных, а на самом деле издевательских диалогов, которые вел с покупателями Оруэлл:

«- Посовременнее? Может быть, например, Барбару Бедворти? Читали вы ее “Почти невинна”?

- Ой нет, она все “рассуждает”. Я это ну никак. Мне бы такое, знаете, чтоб современно: сексуальные проблемы, развод и все такое.

- Современно, без “рассуждений”? - кивнул Гордон, как человек простецкий простому человеку.

Прикидывая, он скользил глазами по книжной кладке; романов о пылких грешных страстях насчитывалось сотни три, не меньше».

В основу сюжета отчасти биографического романа «Да здравствует фикус!» должны были лечь душевные переживания и раздумья молодого, не очень талантливого, но амбициозного поэта, вынужденного работать продавцом в книжном магазине. Вот тут и пригодились Оруэллу не слишком талантливые поэтические наброски, которые он время от времени включал в ткань повествования в качестве стихов главного героя Гордона Комстока, от имени которого на этот раз выступал Эрик Блэр.

На английском произведение называется Keep the Aspidistra Flying. Когда через много лет роман переводился на русский язык, возникли трудности в передаче заголовка. Он должен был воспроизвести торжество мещанских привычек, отождествляемых Оруэллом с комнатными растениями, за которыми всячески ухаживают хозяева. Таким в представлении автора была аспидистра - требующее заботливого ухода растение из семейства лилейных с прикорневыми вечнозелеными кожистыми листьями и мелкими цветочками, сидящими на коротких цветоножках. Но в России аспидистру знали плохо, и переводчик, не мудрствуя лукаво, заменил одно растение другим, в результате чего возникли варианты названий; сначала - «Да будет фикус!», а затем - «Да здравствует фикус!»³¹².

В различных культурах представление о фикусе различно. Китайцы, например, считают его весьма благородным растением, символом Просветления, ибо именно сидя возле фикуса, согласно легенде, из обычного человека возник Будда. В российской образованной среде, в противоположность этому, фикус часто представляют себе как символ мещанства. Именно это и имел в виду переводчик.

Герой романа Гордон Комсток стремится пробиться через заслон литературной клики, которая, заслуженно или нет, всячески препятствует признанию его таланта. Подобно самому Оруэллу, его герой возмущается отсутствием у лондонских жителей - самого разного социального положения и образования - подлинного интереса к духовной жизни, их сосредоточенностью на материальном. Он негодует по поводу продажности, коррумпированности окружающего общества и находит утешение в узком мире духовной радости, в котором высшим наслаждением является высокое искусство. Комсток тепло относится к своей возлюбленной Розмари, которая мечтает выйти за него замуж. Ему, однако, совершенно чужды мысли о браке, многолетней совместной жизни, потомстве, устройстве своего семейного гнезда. Розмари при этом писатель явно сочувствует.

В то же время автор беспощаден к своему герою. Гордон происходит из безземельного дворянства, из семьи, для которой характерны вялость, обшарпанность, невзрачность: «Все Комстоки, казалось, были обречены запуганно таиться по своим норкам. Абсолютное неумение как-либо действовать, ни грана храбрости куда-либо пробиться, хотя бы в автобус. Все, разумеется, безнадежные дурни насчет денег». Приглушенный сатирический характер, ибо автор не лишен чувства сострадания к своему герою, носят описания свидетельств отсутствия адекватности в оценке собственных способностей, нерешительности, которую не могут скрыть искусственная поза, а временами грубость, боязнь всех тех, от кого он зависит или даже может оказаться в зависимости (включая хозяйку квартиры).

Последняя внезапно оказывается неким символом всего того, что ненавидит и чего боится Гордон. Он тщательно скрывает от нее, что осмеливается пить чай в своей комнате (согласно договору аренды это строжайше запрещено!), и прячет «улики преступления» с повадками заправского мошенника. В связи с этим довольно подробно описываются происходящие в собственной комнате ночные чаепития с опасными походами для затопления улик в сортире на нижнем этаже.

Нерешительность, если не сказать ничтожность, Гордона, проявляется и в том, что он оказывается неспособным присоединиться к какому-либо левому политическому движению. Впрочем, в этом вопросе автор явно оправдывает негативизм героя, в частности его раздраженное отношение ко всем социалистическим течениям, его отречение от «греха юности», когда он участвовал в выпуске подпольной ежемесячной газеты «Большевик», восхвалявшей социализм и свободную любовь.

Оценивая книгу, некоторые рецензенты воспринимали ее как исповедь автора. На самом деле это было далеко не так. Лишь общая направленность изложения напоминала коллизии автора, в основном внешние, связанные с работой в книжном магазине. В то же время высказывания Гордона были эффективным инструментом полемики Оруэлла³¹³. Писатель занимал двойственную позицию по отношению к обществу «материального благополучия». Он в принципе осуждал «несправедливое» распределение благ, но в то же время дал возможность своему герою пользоваться покровительством миллионера Рейвелстона, симпатизирующего социализму, однако не жертвующего своими доходами и высоким комфортом. Действия и мысли Комстока ориентированы таким образом, что его негодующие ремарки по поводу «лондонского материализма» направлены не против существующей социально-экономической системы, а против ее порождения - примитивной массовой культуры. Более того, в суждениях Комстока проскальзывают нотки явной зависти. Именно в таком духе он говорит о «старых отелях, которые торчат на всех дорогах и заполнены брокерами, вывозящими своих проституток на воздух в воскресные дни».

Гордон в то же время теперь решительно отвергает социализм, представляя его себе явно гротескно, в духе сатирического романа Олдоса Хаксли «О дивный новый мир»: «Четыре часа в день на образцовом производстве, затягивая болт номер 6003. Брикеты полуфабрикатов на коммунальной кухне и коллективные экскурсии от дома, где проживал Маркс, до дома, где проживал Ленин, или обратно. Клиники абортов на всех углах. И все отлично по всем пунктам! Но не хочется».

Такого рода противоречивые мысли характерны для всей книги. В основе своей в ней передано острое чувство неблагополучия, временами даже отчаяния, которое переполняет жизнь лондонца из образованного, но нищего круга. Деньги волей-неволей овладевают мыслями Гордона всякий раз, когда наступает поворотный жизненный момент. Даже когда его любимая девушка была готова отдаться ему в первый раз, все сорвалось, потому что герой романа не позаботился о противозачаточных средствах, а рисковать забеременеть девушка не могла, так как средств на воспитание потомства у пары не было. В отчаянии рождается стихотворение Гордона:

«Все мы Бога Денег блудные дети,

От него ожидаем тепла и крова.

Согревая нас, он смиряет ветер.

Подает, а затем отнимает снова.

Он следит, не смыкает тяжелые вежды,

Наши тайны видит, надежды, мысли.

Подбирает слова нам, кроит одежду,

И наш путь земной он легко расчислит»³¹⁴.

Финал романа - счастливый, но только с точки зрения мещанской этики, которая столь ненавистна и автору, и его герою. На протяжении всего романа он вел борьбу против пребывающей в его комнате аспидистры (фикуса) - символа мещанского уюта. Борьба идет с переменным успехом, но в целом фикус торжествует (как следует уже из заголовка книги): «Удивительно хилый уродец в глазурованном горшке топырил всего семь листиков, явно бессильный вытолкнуть еще хоть один. У Гордона давно шла с ним тайная беспощадная война. Он всячески пытался извести его, лишая полива, гася у ствола окурки и даже подсыпая в землю соль. Тщетно! Пакость фактически бессмертна. Что ни делай, вроде хиреет, вянет, но живет... Фикус - это самая суть!»

В результате Гордон Комсток отказывается от прежних духовных ценностей, попадая в ловушку и женитьбы с предстоящим появлением наследников, и маленькой квартиры, главной достопримечательностью которой является все тот же пресловутый бессмертный фикус.

Автор отнюдь не осуждает своего героя. Он логически подводит его к необходимости сделать крайне нелегкий выбор: согласится ли он на аборт любимой женщины. Либо он смирится с ненавистными ему чертами мещанского быта, либо пойдет на разрушение собственной личности. В итоге «торжествует фикус», мещанский (отнюдь не в ругательном смысле) выбор оказывается во всех отношениях более приемлемым, чем гордые абстракции. Побеждает в романе стабильность и респектабельность среднего класса, к которым Оруэлл относился не без уважения.

Чуть в стороне от главной сюжетной линии, но часто переплетаясь с нею, иногда выходя на первый план, оказывается образ симпатизирующего социализму миллионера Рейвелстона, над которым автор, оставаясь внешне сдержанным, по существу издевается. Он не случайно назвал журнал, который издает Рейвелстон, «Антихрист». Воинствующее безбожие этого наследника огромного состояния мирно соседствует с его роскошным, хотя и энергично маскируемым, образом жизни, снобистским презрением к окружающим. Вот что чувствует Комсток, попадая в его «скромную» четырехкомнатную квартиру, в которой тот обитал в гордом одиночестве (обычно Гордон избегал подниматься к Рейвелстону, предпочитая встречаться с ним на улице), которую тот избрал как раз для того, чтобы казаться соответствующим своим показным идеалам:

«Что-то в атмосфере этой квартиры заставляло почувствовать себя неопрятным мелким клерком - без видимых признаков, но всеми порами ощущался высший социальный разряд; относительно уравнивали лишь мостовые или пабы. Самого Рейвелстона подобный эффект его скромной четырехкомнатной квартирки крайне бы удивил. Полагая житье на задворках Риджент-парка вариацией обитания в трущобах, он выбрал свой пролетарский приют именно так, как сноб ради адреса на почтовой бумаге предпочитает каморку в престижном Мэйфере. Очередная попытка сбежать от своего класса и сделаться почетным членом рабочего клуба. Попытка, естественно, провальная, ибо богачу никогда не притвориться бедняком; деньги, как труп, обязательно всплывают».

Так что в антиномии деньги и социализм, по мнению Оруэлла, неизбежно побеждали пока еще, к сожалению для автора, деньги. Деньги победили и самого героя романа. Пока же Рейвелстон всерьез (сам, похоже, в это веря, но не расставаясь со своим богатством) уговаривает Гордона почитать Маркса: «Вы бы увидели тогда наше грустное время как стадию. Ситуация непременно изменится». Собеседнику, однако, не до социализма: «Деньги поганые, обязательно завоняют! Нельзя о них, когда говоришь с человеком более состоятельным. Если уж только как о некой отвлеченной категории, но о таких, которых много в чужом кармане и нет в твоем, - нельзя! И все-таки сюжет этот магнитом притягивал Гордона».

Каковы действительные представления людей круга Рейвелстона о социализме, можно представить себе по реплике его любовницы: «Я знаю, ты, конечно, социалист. И я, мы все теперь социалисты, но я не понимаю, для чего раздавать даром деньги и дружить с низшими классами. На мой взгляд, можно быть социалистом, но время проводить в приятном обществе».

Образ социалиста-миллионера обидел приятеля Оруэлла богатого редактора журнала «Аделфи» Ричарда Риза, который счел, что стал прототипом Рейвелстона. Через много лет, в 1963 году, знакомый Риза в письме, адресованном ему, вспоминал: «Как больно кольнул Вас написанный им Ваш “портрет”»³¹⁵.

Вряд ли Оруэлл действительно видел в своем персонаже кого-то, похожего на Риза. Скорее всего невольно некоторые черты Ричарда были запечатлены в книге. Сам же Риз обиду долго не хранил. Дружба их продолжалась до последних дней жизни Эрика Блэра.

По поводу не очень популярной в России книги «Да здравствует фикус!» высказывания российских читателей оказались столь же заинтересованными, как и относительно знаменитых произведений Оруэлла «Скотный двор» и «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре». В обществе, еще не выбравшемся из пут первоначального капиталистического накопления, тем более повторного, начавшего свой путь не с нуля, а после крутой ликвидации обанкротившегося социалистического эксперимента, все более зрела тяга не к возвращению социализма, а к «капитализму с человеческим лицом», к подлинно цивилизованному человеческому общежитию. Вот два читательских мнения:

«Как вы понимаете, от протеста нашего героя мир не перевернулся. Он вообще этого не заметил. И в конце концов, наш герой сдался: устроился на работу, снял квартиру, въехал туда с любимой женщиной. И даже захотел заиметь фикус на подоконнике. Его место здесь, у окна гостиной, чтобы все люди из дома напротив любовались, - уверенно говорит Гордон вяло сопротивляющейся этому Розмари. -Ликуй, фикус, ты победил!»

«Крестовый поход против общества, где властвуют деньги, закончился с полным удовлетворением от проигрыша. Ненавязчивая пародия на высокие идеалы. Гордон, кажется, был куда больше закабален мещанским благополучием и деньгами, чем все мы. Он так яростно отрицал все это, что не мог думать ни о чем другом. По сути, случилось именно то, против чего он боролся, - рутина и деньги (так как он ни о чем другом не думал) сгубили все его творческие начинания».

Но столь ли ужасен мир, в котором господствует спокойная рутина, в котором люди живут зажиточно и знают счет деньгам? У Оруэлла нет вполне определенного ответа на этот вопрос. Все зависит от времени, от конкретных ситуаций. Он признает в статье «Почему я пишу», что в мирный век он скорее всего был бы далек от политики. А в стихотворении 1935 года выразил свои чувства так:

«Когда бы жил назад лет двести,

В попы б подался честь по чести И воспевал бы жизнь в раю,

Растил каштан, любовь мою.

Но, к сожаленью, в наше время Не суждено мне в рай попасть.

На мне грехи висят, как бремя.

Свои усы попу не в масть»³¹⁶.

Ко времени, когда Оруэлл завершал работу над «Фикусом», его репутация в издательском мире, по крайней мере в издательстве Голланца, была очень прочной. Последний торопил автора с завершением книги. В начале октября 1935 года Оруэлл писал Муру: «Я получил письмо от Голланца, который торопит меня с романом. Он говорит, что должен получить его до конца года, чтобы он вышел до конца февраля»³¹⁷. Издатель настолько не сомневался в качестве нового произведения, что собирался выпустить его в рекордный срок - провести всю редакционную, типографскую и корректорскую работу за два месяца.

Требование издателя соответствовало естественным намерениям автора, который действительно завершил роман к указанному сроку. Однако публикация двух романов, привлекших внимание читателей и критики (особенно это касалось книги о Бирме), не обогатила Оруэлла материально. Тиражи не были значительными, гонорары оставались умеренными. Но имя писателя стало известным. Появлялись новые знакомые в литературных кругах и совершенно неожиданно восстанавливались старые связи. Среди тех, с кем возобновились контакты, а затем и дружеские отношения, был уже упоминавшийся нами соученик по начальной школе Сирил Коннолли.

Сирил, ставший известным литературным критиком, всячески содействовал популяризации творчества и имени своего школьного товарища. При его помощи было организовано первое публичное выступление Оруэлла в литературном обществе графства Эссекс. Лекция называлась «Признания того, кто был на дне» и по существу повторяла название его книги о скитаниях в парижских и лондонских трущобах. Оруэлл считал, что он едет на встречу с небольшой группой пожилых людей, интересующихся проблемами нищеты, или местных левых политиканов. Но слушать его собрались почти 500 человек. Это было первое публичное выступление Оруэлла перед массовой аудиторией, и он проявил себя с самой лучшей стороны. В отчете местной прессы о лекции говорилось:

«Господин Оруэлл... заявил, что многие люди склонны рассматривать обездоленного человека как жулика, которого необходимо как можно энергичнее разоблачать. Он не считает, что может быть сделано что-либо существенное, чтобы улучшить положение, до тех пор, пока люди не поймут, что обездоленные, вынужденные силой обстоятельств вести такую отвратительную жизнь, являются такими же людьми, как и все остальные»³¹⁸.

Сам Оруэлл был очень доволен своим первым опытом: лекции читать оказалось легче, чем писать книги. Он намерен был теперь и в будущем обращаться к публике с живым словом.