3. Не везет - так не везет...

Прошло совсем немного времени после выписки из больницы, и Блэр оказался в катастрофическом финансовом положении, так как его обокрала некая девушка вольного поведения, которую он подобрал в одном из дешевых кафе и с которой провел несколько ночей. Любопытно, что позже, рассказывая знакомым об этом случае, Эрик передавал его добродушно, даже с оттенком сочувствия и симпатии к юной проститутке и воровке. Мейбел Фирц вспоминала:

«К вопросу о девушках, он однажды рассказал, что из всех девушек, которых он знал, прежде чем встретил свою [будущую] жену, ему больше всего понравилась маленькая проститутка, которую он подобрал в кафе в Париже. Она была красивой, у нее была фигура, как у мальчика итонской породы, и она была желанной во всех отношениях. Так или иначе, но в течение какого-то времени у него была связь с этой девушкой, но наступил момент, когда он возвратился в свою комнату, а эта великолепная особа испарилась со всем его имуществом. Со всем его багажом, и деньгами, и вообще всем»²⁰⁶.

В полицию Блэр не обратился, то ли считая это бесполезным, то ли пожалев девушку. Помощью тети Эрик снова не воспользовался, потому что потребовалось бы объяснять, что именно произошло. Пришлось увеличить рабочие часы (с лета 1929 года он проводил за мойкой посуды до 14 часов в день), заложить в ломбард, а затем продать за гроши почти всю скудную одежду, которая у него была. Он даже вынужден был отдать в залог свой «парадный» костюм, оказавшись таким образом в заколдованном круге: не имея работы, он не мог выкупить свои вещи, а в обшарпанной одежде не мог рассчитывать найти приличную работу. Эрик стал настоящим нищим, тем самым, познать существо которых он пытался все это время.

Если раньше он тратил по 13 франков в день, и это были очень скудные расходы, то теперь он вынужден был сократить их до 6 франков. Погрузившись в среду парижской нищеты, испытывая все трудности, связанные с безденежьем, Блэр в то же время отделял себя от окружавших. Он ни разу не прибегал к чьей-либо помощи, но чувствовал некую опору за своей спиной - в этом городе жила хорошо относившаяся к нему зажиточная родственница; в крайнем случае он мог возвратиться на родину, где нашел бы какое-то занятие (что позже действительно произошло). Несмотря на тяжелую бедность, Эрик в глубине души оставался итонским аристократом. Однажды он купил на последний франк литр молока, но когда кипятил его, заметил, что вскипятил залетевшую туда мошку. Ни секунды не колеблясь, он вылил молоко в раковину. Природная брезгливость оказалась сильнее чувства голода. В книге очерков о парижских и лондонских низах Блэр позже писал, что человек, проведший неделю на хлебе с маргарином «уже не человек; это только живот с несколькими вспомогательными органами». В «желудок с дополнительными органами»

Эрик не превратился²⁰⁴. Невозможно представить себе, чтобы кто-то из тех бедняков, рядом с которыми жил Эрик Блэр, поступил бы подобным образом.

Парижские перипетии сталкивали Эрика с самыми разными людьми, ставили его в разнообразнейшие ситуации. Однажды он познакомился с неким русским белоэмигрантом по имени Борис, когда-то младшим офицером царской армии, для большей достоверности представлявшимся офицером «второго сибирского полка», который, будучи, как и он сам, нищим, пытался рассматривать всю окружающую среду с высоты своего прошлого командного армейского положения и аристократических манер (до мировой войны он снимал, по крайней мере по его словам, люксы в отелях «Эдуард VII» и «Скриб», где теперь служил ночным сторожем) и ни о чем другом не мыслил, кроме как о победоносном возвращении в бескрайние русские просторы и о жестокой мести большевикам. Это был поис-тине трагикомический образ.

В другой раз Эрик оказался в среде каких-то мошенников, которые пытались представить себя неким «тайным коммунистическим обществом», замаскированным под общественную прачечную. Они собирали одежду для неимущих и затем продавали собранное. По этому поводу один из биографов Оруэлла замечает, что писатель с большим воображением, чем Оруэлл, например - Г. Честертон, один этот эпизод превратил бы в целый детективный роман²⁰⁵. Творческого воображения и у Блэра действительно было немало. Он рассказал об этом случае не в романе, а в сборнике автобиографических очерков «Фунты лиха в Париже и Лондоне»²⁰⁶, в котором стремился быть максимально лаконичным и близким к фактической стороне дела.

Несмотря на абсолютно реальное нищенское существование, Блэр упорно продолжал писать, сидя за обшарпанным столом, хотя бы по 2-3 часа поздно вечером, измученный тяжким физическим трудом, но полный планов и надежд на будущий успех. Блэр отнюдь не собирался ограничивать свои профессиональные занятия публицистикой. Он совершенствовал писательское мастерство, пробовал силы в рассказах. Однако ни рассказы, ни два написанных им в это время романа его не удовлетворили. Он считал их слабыми, не заслуживавшими публикации. Попытки довести их до пристойного уровня, достойного, по его мнению, чтобы их издать, он не предпринял. Позже в разное время все эти произведения были им уничтожены. Об этом известно с его собственных слов, а также со слов людей, с которыми он сталкивался в Париже²⁰⁷.

Если публицистические материалы все же начинали пробивать себе дорогу в газеты и журналы, и автор получал крохотные гонорары, которых не хватало даже на самую скромную жизнь, то с художественными произведениями дело, по признанию их создателя, обстояло совсем плохо. В феврале 1929 года Эрик попытался связаться с литературными агентами газетного синдиката Мак-Клу-ра в Лондоне, послав туда написанный им роман «Человек в кожаных перчатках» и сборник рассказов. Через почти полгода он, наконец, получил сообщение, что, несмотря на все попытки «продать» эти творения, у агента ничего не вышло²⁰⁸. Сегодня об этом романе нам известно только его название. О каких рассказах шла речь в переписке - не известно вообще. Скорее всего, это как раз и были произведения, в конце концов уничтоженные автором как недостойные публикации.

В предисловии к украинскому изданию своей знаменитой повести-притчи «Скотный двор»²⁰⁹ Оруэлл через много лет напишет:

«В 1928-29 годах я жил в Париже и писал небольшие рассказы и романы, которые никто не желал публиковать (позже все они были мной уничтожены). В следующие годы я жил в основном на случайные заработки, в некоторых случаях впроголодь. И только с 1934 года я смог жить на те средства, которые я зарабатывал своим писанием. В то время я подчас жил в течение месяцев среди бедняков и полупреступных элементов, которые обитали в самых отвратительных уголках бедняцких кварталов или просто слонялись по улицам, прося милостыню и занимаясь воровством. В это время я не многим отличался от них из-за отсутствия денег, но позже их образ жизни очень заинтересовал меня сам по себе. Я провел много месяцев, систематично изучая условия жизни шахтеров на севере Англии. До 1930 года я в целом не рассматривал себя как социалиста. У меня тогда еще не было четко определенных политических взглядов. Я стал выступать за социализм главным образом потому, что мне стало отвратительным угнетение и пренебрежение, с которым относились к бедным слоям промышленных рабочих, а не потому что с теоретическим восторгом относился к обществу, развиваемому по плану»²¹³.