2. Скитания по Бирме

По окончании курсов Блэр продолжал в течение года службу в качестве стажера, а затем по велению начальства перемещался из одного района Бирмы в другой, находясь в одном месте от нескольких месяцев до года. Это не было связано с какими-то упущениями по должности. Такова была местная практика. Для того чтобы добиться существенного повышения и получить в свое распоряжение обширный полицейский регион, необходимо было действительно прослужить в разных местах страны, приобрести опыт, пройти существенную ротацию.

В некоторых биографических работах туманно говорится, что полицейское начальство часто преследовало Блэра в связи с независимостью его взглядов. Тщательно расследовавший эти обвинения Р. Шелден пришел к выводу, что они не подтверждаются фактами, что Эрик успешно, хотя и не очень быстро продвигался по службе без каких-либо взысканий¹³⁹. А служба не была особенно сложной. В отличие от Индии, где в 1919 году было введено двойное правление, а население получило право избираться в органы местного управления и посылать своих представителей в учреждения исполнительной власти, Бирма по-прежнему находилась под властью британской администрации.

Эрик чувствовал себя, как он позже многократно писал, крохотным винтиком в гигантской машине британского деспотизма. Он исправно выполнял положенные по уставам задачи, наблюдал за теми, кто следил за порядком, при случае задерживал пьяниц, мелких воришек и хулиганов, в то же время стараясь не замечать правонарушений тех, кто совершал их в силу тягчайшей нужды. Блэр исправно готовил документы для предания суду преступников и правонарушителей, вовремя посылал отчеты начальству о происшествиях, которые были подотчетны ему и его местным подчиненным, по утрам регулярно проводил переклички своих подразделений, своевременно заказывал необходимое снаряжение и оборудование. Короче говоря, он делал все, что полагалось делать добросовестному колониальному полицейскому чиновнику мелкой или средней руки.

В то же время довольно скоро Блэр стяжал себе репутацию чужака, так как не шел на сближение с другими выходцами из Европы, не проводил с ними вечера за кружкой пива или стаканом виски, что сопровождалось пустопорожними разговорами; лишь изредка посещал имперский клуб, да и там вел себя более чем сдержанно -во всяком случае больше одной-двух порций виски себе не позволял. Во время этих достаточно скромных выпивок все же развязывались языки, и Блэр отчасти с удивлением, но и с некоторым уважением слушал, сам частично разделяяя эти мысли и чувства, размышления своих сверстников о том, что они являются «потерянным поколением» и что они пропустили «великую войну», где могли достойно проявить себя. Те, кто был старше, смотрели на них свысока. Оруэлл писал позже, что они «чувствовали себя неполноценными людьми»: «Я провел 1922-27-е годы в основном среди людей немного старше меня, которые были на войне. Они говорили о ней постоянно, с ужасом, конечно, но вместе с тем с постоянно росшим чувством ностальгии»¹⁴⁰.

После подготовительной службы в крупном городе помощника суперинтенданта Блэра стали переводить из одного крохотного местечка в джунглях в другое, начиная с поселка Мьяунгмья в дельте главной бирманской реки Иравади. Здесь он столкнулся и с физическими трудностями провинциальной жизни в нищей колонии - комарами, ядовитыми пресмыкающимися, незнакомыми ядовитыми растениями, само прикосновение к которым могло причинить тяжкую боль, опухоль, мучительный зуд, если не отравление. Но главное, он увидел воочию произвол местных колониальных властей, которые бесцеремонно вершили суд и расправу, несмотря на официальное требование Лондона о минимальном вмешательстве в местные привычки.

Из Бирмы Эрик стал писать нежные письма Джасинте Баддиком. Но, видно, он не смог разобраться в характере своей подруги, с которой встречался раньше лишь изредка. Ей явно не нравился тон его «жалобных» писем. Через много лет Джасинта вспоминала: «Я не думаю, что, когда Эрик отправлялся туда, он понимал, как сильно он будет все это ненавидеть после того, как там окажется. Я, на самом деле, не знаю, почему он так сильно все это ненавидел... Он считал, что все совершенно ужасно»¹⁴¹.

«Ты никогда не смогла бы понять, как здесь ужасно, -в подтверждение сказанному писал Блэр Джасинте, - ведь ты не была здесь». Девушка на письма Блэра отвечать перестала. С прекращением переписки заглохли и их отношения. Через много лет Эрик писал возлюбленной своей юности: «Ты была такой нежной девушкой... Но ты не была нежной, когда оставила меня в Бирме без каких-либо надежд»¹⁴².

В своих воспоминаниях Д. Баддиком не объясняет причин, по которым ее отношения с Эриком Блэром прекратились: «Это произошло как-то само собой, без всякого сознательного намерения. Прежде чем я собралась написать, письма куда-то подевались, а я не могла вспомнить адреса»¹⁴³. Накануне отъезда в Бирму 18-летний Эрик пытался вступить с девушкой в интимную связь. Но у них ничего не получилось. Может быть, именно это и привело к охлаждению отношений¹⁴⁴. В любом случае девушке явно не улыбалась перспектива ожидать своего возлюбленного пять лет, пока он получит первый отпуск, а затем после свадьбы отправиться с ним в дальнюю, отсталую и заброшенную колонию в качестве жены полицейского офицера средней руки.

Джасинта и Эрик расстались навсегда. Они больше не виделись, и Джасинта понятия не имела, что ставший известным в 30-е и знаменитым в 40-е годы писатель Оруэлл и есть ее юный возлюбленный. Только случайно в 1949 году, незадолго до его кончины, почти 50-летняя дама и посредственная поэтесса узнала о том, кем стал теперь Эрик Блэр и обменялась с ним несколькими теплыми письмами.

Позже Оруэлл вспоминал, как служба в колониальной полиции буквально заставила его возненавидеть и саму службу, и колониальные порядки, и государственные бюрократические институты. «У меня возникло неописуемое презрение ко всей машине так называемой юстиции... Сами бирманы на самом деле никогда не понимали нашу юриспруденцию. Вор, которого мы сажали в тюрьму, отнюдь не думал о себе как о справедливо наказанном преступнике, а представлял себя жертвой завоевателей-чуже-земцев. То, как с ним поступили, было только проявлением произвольной бессмысленной жестокости. Его лицо за плотными деревянными бревнами временного заключения и за железной решеткой тюрьмы ясно свидетельствовало об этом. И, к сожалению, я не был подготовлен к тому, чтобы чувствовать себя безразличным к выражению этого человеческого лица»¹⁴⁵.

Если Эрик рассчитывал удержаться на службе (а именно таким было его намерение в первое время после прибытия в Бирму), он не мог открыто выражать свои настоящие чувства. Это привело бы к тому, что его моментально изгнали бы из колониальной администрации как политически ненадежное, нежелательное лицо. Приходилось все больше маскироваться. Вынужденное двоемыслие, навязанное ему еще в приготовительной школе, продолжалось, создавая фактический и эмоциональный материал для будущего художественного воплощения. Днем, во время службы, он выполнял рутинные обязанности, к счастью для него никогда не связанные с какими-либо политическими выступлениями местного населения против колониальной администрации. Случались бытовые убийства и грабежи, по поводу которых он отдавал распоряжения местным служащим, оставаясь в своем кабинете.

Но в основном работа состояла в наблюдении за тем, как соблюдается внешний порядок. Блэр писал массу отчетов о работе мастерских и магазинов в его округе, следил, чтобы они правильно заполняли массу форм, проводил занятия с подчиненными ему полицейскими (обычно около 30 человек) по поступавшим новым постановлениям и распоряжениям, организовывал доставку обвиняемых на допросы и судебные заседания, рассылал ночные патрули, которые иногда проверял, сопровождал посещавших его начальников во время инспекционных поездок по своему району и т. д.

Позже Блэр с ужасом вспоминал несчастных заключенных, страдавших всеми возможными недугами, подвергавшихся порке бамбуковыми палками по прихоти тюремного начальства за малейший проступок или просто по прихоти, вой женщин и детей при виде, как отцам семей при аресте выкручивают руки. В автобиографической части книги Оруэлла о положении рабочих Северной Англии говорилось: «Подобные вещи просто невозможно выдержать, когда вы хоть каким-то образом непосредственно за них отвечаете. Однажды я наблюдал, как вешают человека; это казалось мне хуже тысячи убийств. Я никогда не входил в тюрьму без чувства, что мое место - по ту сторону решетки»¹⁴⁶.

Блэр с ужасом узнавал, что подчиненные ему полицейские легко принуждают к сожительству, а еще чаще просто насилуют бирманских девушек, вознаграждая их за это мелкими подачками. Узнав о подобных случаях, Блэр в начале службы стремился наказывать подчиненных. Но и это не удавалось: местное население почти безропотно признавало право белых распоряжаться им, а девушки подчас считали за честь отдаться полицейскому. Постепенно с происходящим пришлось примириться.

Сам Блэр в отношениях с женщинами не был отшельником. Время от времени он вступал в связь с бирманскими девушками. О духовной близости речи не было. Но Эрик не третировал своих любовниц как низших существ¹⁴⁷. Блэр вообще считался «эксцентриком». Сослуживцы недоуменно пожимали плечами, узнав, что он стал посещать религиозные собрания принявших христианство каренов - небольшой этнической группы, населявшей южные районы Бирмы; или что он ведет долгие дискуссии с буддистскими монахами, иногда бывая в их храмах. Эрика шутливо, а иногда с чувством презрения спрашивали, не собирается ли он «превратиться в туземца».

Новый круг общения, разумеется, не свидетельствовал о том, что у полицейского офицера проявились какие-то религиозные (христианские или буддистские) воззрения. Он просто интересовался малознакомыми ему обычаями, стремился проникнуть во внутренний мир окружавших его людей или просто удовлетворял естественную любознательность, присущую молодому человеку, тем более собирающемуся заняться нелегким писательским ремеслом.

Поняв, однако, что его нестандартное поведение вызывает по меньшей мере удивление в среде сослуживцев, Эрик постепенно стал более покладистым, приспособился к окружающей обстановке, хотя у него и возникло чувство вины за то, что он оказался карьеристом и участвует в подавлении волеизъявления людей, видящих в нем и других британцах нежелательных пришельцев. Он «казался странным... но в перспективе он был способен вписаться в наш круг»¹⁴⁸, - сказал о Блэре один из сослуживцев. «Вписаться в круг» Блэру было нелегко, так как «круг» был до мозга костей пропитан колониалистскими и расистскими предрассудками. Через годы Оруэлл писал: «В Бирме я слышал расовые теории, которые были явно менее жестокими, чем гитлеровские теории по отношению к евреям, но определенно не менее идиотскими»¹⁴⁹.

Приходилось все чаще держать язык за зубами и тщательно выбирать тех, с кем можно общаться. Блэр все глубже понимал, что существует отвратительное «двоемыслие», до определенной степени неизбежное. И если не ограничить его доступ к собственной душе, оно может дать самые мерзкие всходы. А являясь государственной политикой, оно способно не просто превратить людей в рабов, а морально их искалечить. Внутренне сопротивляясь «двоемыслию», Блэр предпочитал вести разговоры с сослуживцами и другими европейцами на разного рода отвлеченные темы.

Блэр вспоминал мудрые, по его мнению, слова лорда Артура Бальфура, являвшегося и премьером, и министром иностранных дел, проведшего на вершине британской политической жизни почти полвека: «Лучше самоуправление, чем хорошее управление». Эрик все более убеждался, что автократическое управление колониями разлагает самих правителей, способствует консервации отсталости и нищеты местного населения и укоренению расистских предрассудков, которые дополняют классовые и становятся их составной частью.

Очень показательны откровения писателя, ставшие достоянием публики через годы: «Я вспоминаю ночь, проведенную в поезде с человеком из Службы образования... Было невозможно спать из-за жары, и мы провели ночь в разговоре... Мы проклинали Британскую империю. Проклинали ее как люди умные, знающие ее изнутри. И мы классно себя чувствовали при этом. Мы обсуждали запретные темы. И когда при тусклом утреннем свете поезд вполз в Мандалай, мы расстались, чувствуя себя виноватыми, как какая-то пара, пошедшая на супружескую измену»¹⁵⁰.

Вопреки первоначальной догме о бремени белого человека, все больше терявшей вес в глазах Блэра, колониальная система, по мнению будущего Оруэлла, экономически не способствовала развитию местной промышленности и торговли, а в морально-культурном отношении оказывала коррумпирующее воздействие на обе стороны -и на местное население, и на самих колонизаторов. Но подобные мысли в эти годы вслух обычно не высказывались, тем более в пределах самой колонии. Блэр смог научиться держать язык за зубами и даже был переведен из болотистой местности в дельте Иравади в Туанте - климатически более благоприятный пригород столицы Бирмы, находившийся всего в 20 километрах от центра города. С полицейской точки зрения Туанте был к тому же значительно более спокойным, чем прежние места службы Блэра.

Отчасти перевод был связан с тем, что Эрик подхватил особый вид тропической лихорадки (лихорадку денге) -тяжелое заразное заболевание, вызываемое москитами. Все мучительные признаки денге были налицо - озноб, высокая температура, сильные боли в костях, резкий упадок сил, волдыри по всему телу, которые при малейшем прикосновении кровоточили. Иногда лихорадка денге сопровождалась осложнениями, бывали и смертельные случаи. Но у Блэра все обошлось благополучно - через две недели он стал выздоравливать, а затем, встав на ноги, подал рапорт о переводе в более цивилизованное место. Просьба была удовлетворена.

Под Рангуном Блэр продолжал исправно служить и даже стал завсегдатаем местного клуба для белых¹⁵¹. Он писал позже в романе о Бирме, что «клуб европейцев - духовная цитадель верховной власти, рай, по которому томится вся чиновная и торговая туземная знать». Что собой представляла эта «цитадель», видно из следующих строк того же романа:

«Обшитый досками, пропахший гнилью клуб вмещал всего четыре комнаты. Одну занимала обреченная чахнуть в безлюдье “читальня” с пятью сотнями заплесневевших романов, другую загромождал ветхий и грязноватый бильярдный стол, довольно редко привлекавший игроков, ибо тучами налетавшая, жужжавшая вокруг ламп мошкара беспрерывно валилась на голову. Имелась еще комната для карточной игры и, наконец - “салон”, с веранды которого открывался вид на реку, хотя сейчас, ввиду палящего солнца, все проемы были завешены циновками. Салон представлял собой неуютный зальчик, устланный кокосовыми половиками, обставленный плетеными стульями и столами с россыпью иллюстрированных журналов, густо украшенный по стенам всякой восточной “китаёзой” и вилками рогов здешних оленей. Свисавшее с потолка опахало лениво пошевеливало в жарком воздухе столбы пыли»¹⁵².

Эрик посещал такой клуб, выполняя нелегкую повинность, хотя не подавал вида, что эта процедура ему в тягость.

Пребывание в Туанте почти превратило Эрика Блэра в колониального аристократа. Не исключено, что, если бы служба в этом городишке затянулась, писатель Оруэлл так бы и не родился на свет, а полицейский чиновник Блэр, прослужив несколько десятков лет, благополучно вышел бы на пенсию и возвратился в Англию доживать свои годы в относительном довольстве, удовлетворении собой и благополучии. Действительно, в его распоряжении находился целый штат сержантов и рядовых, дисциплинированно исполнявших приказания начальника. Согласно штатному расписанию трое слуг занимались его бытом, причем между ними было строгое разделение труда: один распоряжался одеждой и прибирал постель, другой убирал домашнее помещение и выносил мусор, третий готовил пищу¹⁵³. Имея в виду непритязательность Блэра, работы у слуг было немного.

Но Блэр старался не поддаваться мещанской тяге к колониальной праздности. Главное, чем привлекала работа поблизости от Рангуна, это возможность поехать в центр города, побывать в неплохой библиотеке и книжном магазине. Магазин фирмы «Смарт и Мукердум» был крупнейшим в Бирме и стяжал себе заслуженную известность среди той части проживавших здесь европейцев, у которых было желание читать. К Блэру это относилось в особой степени.

Перед будущим Оруэллом со все новых сторон открывался мир английской и зарубежной литературы. Блэр приобрел и прочитал «Войну и мир» Л. Н. Толстого (позже Оруэлл во многих своих статьях проводил сравнения Толстого с Диккенсом). С немалым интересом полицейский офицер познакомился также с произведениями Дэвида Лоуренса, одного из наиболее известных английских писателей начала XX века, автора психологического романа «Влюбленные женщины», в котором содержался призыв открыться «инстинктивным природным силам» и отказаться от рационализма, господствовавшего в литературе минувшего века. Пуританские критики обрушивались на Лоуренса, считая его произведения непристойными, и это тем более обостряло интерес к ним со стороны молодого человека.

Приобретал Блэр, правда, и такие книги, которые оказывались пустышками. Однако уважение к печатному слову не позволяло просто выбросить их или подарить кому-то. Все приобретенные в Бирме книги Блэр позже перевез в Великобританию, хотя, шутил он, среди них были и такие, которым лучше было бы не просуществовать несколько дождливых сезонов¹⁵⁴.

За текущими событиями следить было трудно. Радио только зарождалось, лондонские газеты прибывали в Рангун с месячным опозданием на попутных кораблях. Блэр, правда, подписался на леволиберальный и даже слывший умеренно-социалистическим журнал «Аделфи», но первые же полученные номера показались ему невероятно скучными, и он, лишь бегло перелистав следующие выпуски, использовал их в качестве мишеней для стрельбы: журнал прикреплялся к дереву, а затем неудовлетворенный читатель с удовольствием «расстреливал» его из пистолета, стремясь попасть в самую середину.

Через некоторое время Блэра вновь отправили в провинцию (такая ротация была в колониальной полицейской службе широко принята) - в город Маулмейн, где было значительно больше белых пришельцев, в том числе и его бабушка, а также тетя, вышедшая замуж за колониального чиновника высокого ранга. Блэр с удивлением отметил в одном из своих писем, что, прожив почти всю жизнь в Бирме, бабушка так и не научилась местному языку¹⁵⁵. Затем Блэра вернули в другой пригород Рангуна - Инсейн, но позже, теперь уже по его собственной просьбе, перевели еще дальше - в Верхнюю Бирму, в городок Ката. Эрик все чаще подхватывал простудные заболевания, которые даже привели к воспалению легких. Считалось, что в Верхней Бирме климат получше. Но просьба о переводе скорее всего была связана еще и с тем, что Эрик становился все более нелюдимым, стремился как можно меньше сталкиваться и с братьями по крови - англичанами, несшими здесь службу, и с местными жителями, которыми ему по должности следовало помыкать. Территория Верхней Бирмы - бассейн верхнего течения Иравади - была наименее заселенным районом джунглей. Европейцев здесь почти не было.

Эрик наслаждался буйной местной растительностью, изобильным животным миром, представители которого почти не страшились людей и не вели себя агрессивно; диковинными водопадами и чистыми речными потоками. В Кате, однако, он вновь заразился лихорадкой денге (может быть, наступил рецидив болезни). Надежных лекарственных средств против этого заболевания не было (не созданы они и по настоящее время). Не исключено, что именно эта болезнь привела к серьезному ухудшению здоровья Блэра, к общему ослаблению организма и участившимся легочным недомоганиям.

Лечил Эрика местный врач - индус по фамилии Криш-насауми, с которым у пациента установились теплые дружеские отношения. Оба они ощущали себя не на своем месте - Блэр все более тяготился полицейской службой; Кришнасауми чувствовал себя не в своей тарелке, так как местные бирманцы смотрели на него как на привилегированного слугу колонизаторов. Врач и больной обсуждали колониально-имперские проблемы. Индус искренне защищал британские порядки на субконтиненте, а британец их резко критиковал. (Пройдет не очень продолжительное время, и образ этого врача станет одним из основных в романе Джорджа Оруэлла о бирманских днях, причем именно так, как было в действительности, окажутся представленными их неординарные взгляды - англичанина, выступавшего за самоопределение, и индуса, отстаивавшего преимущества колониального управления.)

В Кате Блэр провел последние свои азиатские месяцы. Какие-либо четкие политические убеждения у него во время колониальной службы не сложились. Отвращение к помыканию другими людьми носило чисто эмоциональный характер. Оно, однако, безусловно способствовало в будущем формированию левых, осторожно антикапитали-стических, хотя и противоречивых, установок, контактам с теми, кто входил в социалистические организации или был близок к ним.

Личные впечатления полицейского офицера легли в основу многих ярких, порой натуралистических очерков Блэра, написанных в следующие годы. В Инсейне находилась самая большая в Бирме тюрьма - огромное мрачное здание, в котором одновременно в нечеловеческих условиях содержалось до 20 тысяч заключенных. Ежедневно здесь приводились в исполнение смертные приговоры. В обязанности британского полицейского офицера, надзиравшего за тюрьмой, не входило присутствие при казни. Но однажды Блэр, стремившийся приобрести самый разнообразный жизненный опыт, отправился в тюрьму и стал свидетелем страшной сцены. Она настолько запечатлелась в сознании

Эрика, что позже он посвятил «Казни через повешение» один из ярчайших своих очерков. Вероятно, это страшное впечатление повлияло и на внушающее чувство содрогания описание казни в антитоталитаристском романе.

Что касается личной жизни, то в Бирме, после неудачи с Джасинтой, у Эрика долгое время не возникало привязанностей. Время от времени появлялись бирманские девушки, готовые разделить постель с британским полицейским офицером, о чем Блэр цинично делился впечатлениями с офицерами-сослуживцами, например, о том, как приятно заниматься сексом на свежем воздухе, в отдаленном уголке городского парка¹⁵⁶. В 1945 году Оруэлл рассказывал своему хорошему знакомому писателю и историку позднего Средневековья Гаролду Эктону, как приятен был секс с бирманскими девушками. «Я попросил его вспомнить о жизни в Бирме, и его печальные, честные глаза засветились от удовольствия, когда он стал рассказывать о том, какие сладкие бирманские девушки»¹⁵⁷, - пишет Эктон.

Такого рода разовые контакты усиливали презрительное отношение к женскому полу, которое было характерно для героя этой книги с его юношеских лет. Явно под влиянием собственных эмоций возник написанный им «Романс»¹⁵⁸, сочетающий пародию на сентиментальный любовный романс с откровенными низменными эмоциями как мужчины, так и его партнерши:

«Неопытен и юн В далеком Мандалае,

Я поражен был девушкой -Ах, прелесть неземная!

Ах, золотая кожа, зубки И темные власы -За ночь я двадцать джаджей¹⁵⁹ Бросаю на весы!

Но чистая, печальная,

В глазах тоски печать,

Она по-детски пискнула:

“Я стою двадцать пять!”»¹⁶⁰

Правда, судя по воспоминаниям некой дамы по имени Элиза Мария Лэнгфорд-Раэ, она была близка с Блэром довольно длительное время во время его службы в поселке Инсейн и городе Маулмейн. Лэнгфорд-Раэ написала в индийскую газету в 1950 году, когда биография Оруэлла еще серьезно не изучалась и о его пребывании в этих местах широкой публике не было известно. М. Шелден считает сведения Лэнгфорд-Раэ достоверными¹⁶¹, хотя та и сообщает, что Эрик вроде бы очень хвалил ей и школу Святого Киприана, и Итонский колледж.

В связи с состоянием здоровья Блэр попросил начальство изменить условия его контракта, исключавшего выезд за пределы Бирмы, и покинул эту страну летом 1927 года. Правда, вначале он осторожно ходатайствовал только об отпуске, но возвращаться скорее всего не собирался и, уже находясь в Британии, договорился о полном прекращении действия служебного соглашения. Вот как сам герой передавал свои мысли и ощущения того времени:

«Когда я ехал домой в отпуск в 1927 году, я наполовину уже решил покончить со своей работой, и сам глоток английского воздуха укрепил меня в этом желании. Я не собирался возвращаться, чтобы опять стать частью этого жестокого деспотизма. Но я хотел значительно большего, чем только избавиться от прошлой службы. В течение пяти лет я был частью системы угнетения, и это породило во мне осознание вины. Я вспоминал бесчисленные лица - лица обвиняемых на скамье подсудимых, людей, ждущих решения судьбы в камерах, подчиненных, которых я третировал, и пожилых крестьян, на которых я смотрел свысока, слуг и кули, которых я мог двинуть кулаком, когда был в плохом настроении (почти каждый совершает такие вещи на Востоке, по крайней мере изредка. Восток создает массу провокационных поводов) - все это сурово преследует меня»¹⁶².

Блэр не преувеличивал. Бывали случаи, когда он срывался и применял физическую силу против кого-то из местных жителей, который ему доставил пусть незначительную неприятность. Профессор Рангунского университета Маунг Хтин Аунг вспоминал, что в те далекие дни, когда он был начинающим студентом, произошел следующий эпизод. Он с друзьями находился на платформе пригородной железнодорожной станции, когда бирманский подросток-школьник на бегу случайно толкнул некого белого господина так, что тот чуть не упал. Господин догнал мальчика и изо всех сил ударил его тростью по спине. Молодые люди окружили белого господина, завязался спор. Господин отвечал не очень агрессивно, но с сознанием собственного превосходства. Спор продолжался и в вагоне подошедшего поезда. Когда студенты вышли из вагона, железнодорожный служащий объяснил им, что они здорово рисковали, так как спорили с высокопоставленным полицейским офицером Блэром. Аунг, правда, подчеркивает, что Блэр не представился студентам, говорил с ними миролюбиво и не предпринял против них никаких мер¹⁶³.

Более кратко, но не менее четко Блэр характеризовал причины своего отъезда из Бирмы в автобиографии 1940 года: «Я отказался от этой работы отчасти потому, что климат разрушал мое здоровье, частично в результате того, что у меня уже были неопределенные мысли о создании книг, но главным образом потому, что я не мог более служить империализму, который я стал все более понимать как систему вымогательства»¹⁶⁴.

Эрик хорошо запомнил и позже с нескрываемым чувством стыда рассказывал об одном унизительном эпизоде, происшедшем с ним. Он инспектировал подведомственные полицейские участки и присутствовал в одном из них во время допроса какого-то подозреваемого, которого его подчиненные принуждали с применением насилия дать признательные показания. Внезапно к нему приблизился американский религиозный миссионер, который неизвестно каким образом оказался в здании полиции. В течение нескольких минут он молча наблюдал, как полицейские издеваются над бирманцем, а затем тихо прошептал Блэру: «Я не хотел бы заниматься работой, подобной вашей».

Слова заокеанского миссионера ужалили Блэра в самое сердце. Они прозвучали для него острым напоминанием, что он занимается грязной работой, что для американского миссионера и преступники, и полицейские были представителями одной банды¹⁶⁵.