17

Хватило недели, чтобы Есенин стал в корректорской если не любимцем, то своим человеком; все звали его Серёжей. Он испытывал дни оздоровляющего духовного взлёта. Его ценили за непосредственность, за неиссякаемое обаяние. Он по-мальчишески озорничал, но не терял чувства меры, был неизменно услужлив, безукоризненно учтив и деликатен. Над ним иногда беззлобно подшучивали, касаясь его сочинительства: «Стихи ваши, Серёжа, так и погибнут в кромешной тьме бескультурья издателей. Но вы, Серёжа, не отчаивайтесь, грядущее потомство вас станет оплакивать, а их, мракобесов, — проклинать...»

Есенин смеялся, пожалуй, громче всех над «гениальным», но неудачливым сочинителем, как будто речь шла не о нём, а о ком-то постороннем. Эта подсознательно выработанная им своеобразная защита отражала остроты, насмешки и обезоруживала любителей позабавиться над самолюбием ещё не признанного поэта.

Служба в корректорской, на первый взгляд кажущаяся однообразной, на самом деле была интересной. Есенин видел, как рождалась книга — от рукописи, принесённой автором, до выхода её в свет. Он изо дня в день наблюдал и постигал подвижническую деятельность художника, не знавшего ни покоя, ни благодушия, ни личной свободы. И чем выше, одарённей был художник, тем жёстче и безжалостней была взыскательность его к самому себе.

Громкое и медленное чтение набора давало Есенину возможность как бы ощупывать каждое слово, пробовать его на вкус, даже на цвет, слышать его звучание в сочетании с другим словом. И каждая авторская поправка или вносила в действие ясность и простоту, или углубляла первоначально высказанную мысль, или удачно найденным словом придавала фразе законченность и изящество. Эти авторские находки рождали в Есенине благоговейный трепет, убеждая его в том, что без неусыпного поиска нет мастерства.

Мария Михайловна и Есенин считывали очередной том Генрика Сенкевича, куда входил роман «Камо грядеши». Следуя за событиями, разворачивающимися перед мысленным взором, Есенин волновался, начинал спешить, голос его прерывался, и Мария Михайловна тихо постукивала карандашиком по столу.

   — Я не успеваю за вами, Серёжа. Вас кто-нибудь подгоняет?

   — Извините, Мария Михайловна, я больше не буду. — И снова постепенно входил в азарт. — «Ждать пришлось недолго, — читал он захлёбываясь. — Раздался пронзительный рёв медных труб. По этому знаку заскрипела решётка против ложи Цезаря, и на арену вырвался чудовищный германский тур, неся на голове нагое женское тело.

   — Лигия! Лигия! — крикнул Виниций.

Он схватился руками за голову и хриплым нечеловеческим голосом стал повторять:

   — Верую! Верую!.. Христос! Соверши чудо!..»

Есенин вытер горячий лоб платком, рука его заметно дрожала от возбуждения. Лист гранок кончился, набора больше не было, и это огорчило его. Он с сожалением взглянул на Марию Михайловну и словно бы не увидел её, захваченный трагическими обстоятельствами, которые раскрыл перед ним писатель.

   — Верую! Верую!.. — бормотал он, повторяя слова героя романа. — Схожу к наборщикам, может быть, готово продолжение.

Ему не терпелось знать, что же произойдёт дальше. Он убежал и вскоре вернулся сияющий.

   — Вот сколько! — Есенин тряхнул головой, сел и, часто дыша от бега, от возбуждения, стал читать, не замечая того, что слова произносит быстро, но выразительно, сопровождая их жестами. — «Лигиец тем временем догнал быка и в одно мгновение схватил за рога.

   — Смотри! — воскликнул Петроний, срывая тогу с головы Виниция.

Человек и зверь продолжали стоять в страшном напряжении, словно врытые в землю.

Вдруг на арене раздался похожий на стон глухой рёв, после которого из всех грудей вырвался крик, и снова наступила тишина. Людям казалось, что они грезят: чудовищная голова тура стала поворачиваться в железных руках варвара.

Глухой, хрипящий и всё более болезненный рёв тура смешивался со свистящим дыханием великана. Голова зверя поворачивалась всё больше, из морды высунулся длинный, покрытый пеной язык.

Через несколько мгновений до слуха близко сидящих долетел звук ломаемых костей, после чего зверь рухнул на землю со свёрнутой шеей...» Вот это да! — прошептал Есенин, дочитав сцену. — Человек победил зверя...

Мария Михайловна грустно улыбалась — она не могла переносить правку, сама захваченная и его чтением, и впечатлением от картины, нарисованной Сенкевичем.

   — Почти полдня пропало у нас попусту, Серёжа.

А всё ваша увлечённость: «А что же дальше?» Живете — будто несётесь вскачь.

Он виновато засмеялся:

   — Простите меня, пожалуйста. Мы наверстаем. И потом — обеденная пора наступила, Мария Михайловна.

Женщина лишь покачала головой — на него невозможно было сердиться.

Есенин ворвался в общий зал, кинул взгляд на тот стол, за который всегда садилась Анна, но её на месте не было, и он замер, озираясь, словно очутился в пустоте, один на один с собой.

   — Что, потеряли? — услышал он знакомый голос, в котором звучала ласковая насмешка.

Анна стояла в углу, освещённая лучами солнца, проникающими через окно. Он взял её за руку.

   — Когда вас нет, Анна, то зал этот кажется совсем пустым, мёртвым, хотя тут и людей много. «Ив многолюдстве я потерян, сам не свой...» Помните? Я никого не вижу, кроме вас. Ей-богу!

   — По-моему, вы несколько преувеличиваете, Сергей Александрович...

   — Зовите меня Серёжей. Пожалуйста, — попросил он. — Вы разве не замечаете, что все люди что-то преувеличивают, одни в большей степени, другие — в меньшей? А те, кто не способен к преувеличениям, представляются мне плоскими, как доски, да ещё отполированные. Душа ровная, мысли гладкие, голос однотонный, походка прямая. Подобные господа всегда выдержанны и скучны. Вам нравятся такие?

   — Вовсе нет. Я предпочитаю таких, как вы. — Она усмехнулась, и Есенин не мог разгадать, всерьёз она это сказала или только подразнила. — Я проголодалась, ведите меня обедать. — Анна доверчиво взяла его под руку.