16

Есенин, вовлечённый в жизнь огромного рабочего коллектива, был, как никогда, спокоен. По утрам бежал на фабрику, после службы спешил к суриковцам; там за обсуждением рукописей задерживался допоздна. И ему казалось, что он уже отошёл от разрушающих раздумий о себе самом, о назначении человека, живущего на грешной земле, об образе Христа с капельками крови на висках под терновым венцом...

Как и обещал Николай Иванович Сытин, через несколько месяцев Есенина перевели в корректорское отделение. В просторном помещении за столами сидели мужчины и женщины, вычитывали тексты набранных, но ещё не свёрстанных будущих книг. Было тихо и даже немного таинственно. Лишь шелестели длинные листы гранок. Есенина встретили молча и сдержанно, с любопытством и удивлением: ждали деревенского паренька, который, по словам Коростелева, тянулся к знаниям — таких немало было в ту пору, — а предстал перед ними уже сложившийся, самостоятельный молодой человек в новой коричневой паре, в накрахмаленной белой рубашке с зелёным галстуком.

Заместитель заведующего отделением Коростелев объявил:

— Господа, представляю вам нашего нового сотрудника Сергея Александровича Есенина.

Тот едва заметно и учтиво поклонился; Коростелев тронул его за локоть, провёл между столов к одной из женщин.

   — Это Мария Михайловна, вы ей будете помогать...

Есенин кивнул.

   — Завтра вы, Мария Михайловна, переходите в третью комнату, она пустая. А пока введите господина Есенина в круг его обязанностей. — Коростелев отошёл к своему столу, стоявшему в конце зала у дальнего окна.

   — Садитесь, Сергей Александрович, — сказала Мария Михайловна.

Есенин стоял, несмело оглядываясь, он искал Воскресенского. Взгляд его натолкнулся на девушку, которую он встретил однажды у входа в типографию, когда памятным утром поджидал Владимира Евгеньевича, Анну Изряднову; это она, смеясь, спросила тогда про наволочку с книгами и, убегая, крикнула задорно: «До свидания, село рязанское!»

Вот и свиделись. Он уважительно кивнул ей, она улыбнулась в ответ.

   — Вы уже нашли здесь знакомых, господин Есенин? — негромко спросила Мария Михайловна, заметив этот молчаливый обмен улыбками.

   — Да, немногих... Так в чём же будут состоять мои обязанности?

   — Это несложно. Вы станете внятно и неторопливо читать подлинник, не пропуская ни единого знака препинания, ни слова, ни буквы. А я буду сверять с корректурой.

   — А что мы будем читать?

   — Завтра скажут. По-моему, один из томов Генрика Сенкевича...

В это время в помещение вошёл Воскресенский со стопкой свежих гранок, положил их на стол Коростелева и сразу же очутился подле Есенина.

   — Вот вы и здесь. Весьма приятно видеть вас. — Он обнял Есенина за плечи, по-братски, чуточку сдавил. — Господа! — Владимир Евгеньевич оглядел присутствующих. — Сергей Александрович не только работник корректорской, он ещё и талантливый русский поэт!

От неожиданности Есенин покраснел, как-то неловко и стыдливо вобрал голову в плечи, словно его уличили в чём-то недозволенном. На него глядели — кто с недоумением, кто насмешливо-скептически, кто заинтересованно.

   — А что он напечатал, наш уважаемый поэт? — спросил Коростелев.

Воскресенский ответил за Есенина:

   — Пока что ни одной строчки. Но им написано много и, главное, хорошо. Я читал и слушал. Можете мне поверить.

   — Теперь пускай нам почитает, — не то попросил, не то потребовал кто-то из заднего ряда. — Вникнем, оценим!..

Воскресенский легонько подтолкнул Есенина вперёд.

   — Не стесняйтесь, тут все свои. И рано или поздно, а читать вам всё равно придётся...

Есенин прошёл к стене и повернулся лицом к слушающим. Волнение улеглось. Он поглядел в широкие окна. Над городом в синем небе ветер вёл призрачные корабли под белыми облачными парусами.

Задымился вечер, дремлет кот на брусе.

Кто-то помолился: «Господи Исусе...»

Полыхают зори, курятся туманы,

Над резным окошком занавес багряный.

Вьются паутины с золотой повети.

Где-то мышь скребётся в затворенной клети...

У лесной поляны — в свяслах копны хлеба,

Ели, словно копья, уперлися в небо.

Закалили дымом под росою рощи...

В сердце почивают тишина и мощи.

После первого стихотворения люди притихли, перестали шелестеть бумагами. Затем, по мере того как он читал, стали аплодировать, чем дальше, тем громче: забыли, что стихи звучат в служебном помещении, в рабочее время.

Проходя мимо, услышав необычное оживление и шум, в корректорскую заглянул Сытин. Вначале он не понял, что тут творится. Лица даже у самых сдержанных корректоров были возбуждены, глаза сияли.

   — Что такое, милостивые государи? — не скрывая удивления, спросил Сытин. — Кого чествуете, позвольте узнать?

Коростелев, кашлянув в ладонь, как бы извиняясь, ответил за всех:

   — Слушаем нового поэта, Иван Дмитриевич. Вы уж не обессудьте, экспромтом получилось...

Сытин жестом прервал его и спросил Есенина:

   — Как живётся у нас, молодой человек? Есенин, если не ошибаюсь...

   — Благодарю вас. Привыкаю.

Сытин сел на поданный ему стул.

   — Продолжайте...

Многие подумали, что Есенин смутится, оробеет при виде хозяина и скорее всего откажется продолжать чтение. Но он находился в таком состоянии душевного взлёта и восторга, что появись тут сам Иисус Христос, то и тогда не заробел бы и с той же увлечённостью продолжал бы.

Ты поила коня из горстей в поводу,

Отражаясь, берёзы ломались в пруду.

Я смотрел из окошка на синий платок,

Кудри чёрные змейно трепал ветерок.

Мне хотелось в мерцании пенистых струй

С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.

Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня,

Унеслася ты вскачь, удилами звеня... —

задушевно выговаривал он, сопровождая певучие слова движением рук, плавным и выразительным, словно дирижировал невидимым оркестром. Дочитав стихотворение, он скромно поклонился и только тут неожиданно застеснялся. Ему хлопали. Сытин, подойдя, сказал поощрительно:

   — Отдохнул я малость... Спасибо... — и покинул корректорскую.

Первый день службы прошёл как-то неосознанно для Есенина. О конце работы он догадался по тому, что сотрудники начали собираться домой.

Анна Изряднова всё ещё копалась в бумагах, что-то раскладывала по порядку, запирала ящики стола, что-то прятала в сумочку. Есенин смотрел на её склонённую голову, с прямым пробором в коротко остриженных волосах, на гибкие пальцы, перебирающие листки, на девичьи плечи, обтянутые белой кофточкой, и его как будто кто-то подтолкнул к ней.

   — Извините, вы идёте домой?

   — Да. — Её лицо похорошело от улыбки.

   — Позвольте проводить вас? Я один, некуда себя девать... — У него вышло это так просительно, а выражение лица было такое сиротски неприкаянное, что она не сдержала насмешливой, правда необидной, шутки:

   — Один? Бедненький, всеми забытый, заброшенный... Ладно, проводите уж.

Теперь они были рядом. Есенину казалось, что он давно знает девушку, долго не видел её, скучал и вот наконец встретил. На душе было легко и спокойно.

   — Я всегда хожу домой пешком, — сказала Анна, когда они очутились на улице. — Вы согласны идти?

Он воскликнул с готовностью:

   — Ещё как! Я все окрестные переулки измерил. Их тут пропасть, и все кривые. Хожу, хожу — до изнеможения, чтобы, придя домой, броситься в постель и поскорее уснуть. Но всё равно не спится...

   — Вы живете один? — Анна искоса приглядывалась к нему.

   — Один. Отец живёт рядом.

   — Мне не совсем понятно: вы такой общительный, у вас должно быть много приятелей. И вдруг — один.

Есенин прошёл несколько шагов молча, размышляя над её вопросом: действительно, почему же он один?

   — Вы правы, Анна. Приятелей у меня в достатке, а вот друга — нет. Есть один, но он далеко отсюда, в Спас-Клепиках. Гриша Панфилов, умный и честный человек, из настоящих. И ещё один есть — старший друг, Владимир Евгеньевич Воскресенский. Но этот всегда занят, то в отъездах, то по каким-то другим делам отлучается. Вы знаете его... Помогает он мне в жизни.

   — Никто вам не поможет так, как вы сами, — заметила Анна. — Вам учиться надо, Есенин. Упущенного времени не вернёшь. Смотрите, отстанете... А вы поэтом хотите быть, вам отставать рискованно.

   — А где учиться-то? — Есенин погрустнел. — От Учительского института отказался, чем и вызвал гнев отца на свою голову. Прощения не получил и едва ли получу. Хотя — я это знаю верно — он меня любит и желает мне добра.

   — Хотите, станем вместе посещать университет Шанявского[31]? — неожиданно предложила она. — Есть такое учебное заведение.

Есенин приостановился, взглянул на неё с загоревшейся надеждой.

   — А меня примут?

   — Думаю, примут. То есть даже непременно примут!

Он оживился ещё более, снял пиджак, перекинул его через плечо. Они шагали по Крымскому мосту. С реки дул свежий ветер, трепал волосы, развевал галстук. Июльское солнце, скатываясь к западу, горячо било в лицо девушки. Наблюдая за ней, Есенин всё более поддавался обаянию её простоты, свежести и юности.

   — Знаете, Анна, — заговорил он доверчиво, — я о вас иногда думал, вспоминая нашу встречу у типографии. Помните?

   — Помню, — ответила она. — Мне запомнилась ваша наволочка. Что за книги в ней были?

   — Разные. Библия, например.

Она обернулась, глаза её таили насмешку.

   — Уж не верите ли вы в Бога?

Он сделал вид, будто не уловил издёвки ни в её взгляде, ни в тоне.

   — Человек обязан во что-то или в кого-то верить. — Ответ прозвучал немного резко, но убеждённо. — Вера — это та земная твердь, на которой стоит человек. Нет веры — нет почвы под ногами...

Анна внимательно слушала то, что он доверительно говорил ей, и поражалась тому, как вдохновенно преобразился весь его облик. А может быть, это игра в слова?

   — Я есть ты, — торопливо продолжал Есенин. — То же самое хотел доказать и Христос, Анна. Я иногда думаю: люди, посмотрите на себя, не можете ли вы стать Христами? Разве я, Есенин, при напряжении воли не могу быть Христом? Разве я побоюсь умереть на кресте за благо ближнего? Простите, я вам не надоел?

   — Нет, — сказала Анна, — продолжайте, это интересно.

   — Я хочу сказать, что жизнь, в сущности, нелепа. — Есенин то останавливался, как бы невидяще глядя на девушку, то опять трогался с места, не в такт взмахивая рукой. — Жизнь коверкает нас с колыбели, и вместо истинных людей вырастают какие-то духовные уроды. Это тяжело, однако приходится мириться с этим. Не будь мучительной разобщённости «я» и «ты», не было бы нужды в Христе, как при победе добра не было бы губительных крестов, эшафотов и виселиц. Да вы взгляните, кто распинает-то? Не вы ли и я? И кого? Опять же меня и вас. Надо любить и жалеть людей. И не одних только праведников, но и преступников, и подлецов, и лжецов — вот главная заповедь для человека на земле. Ибо каждый из нас может быть любым из них. Все люди — одна вселенская душа. Вы, конечно, думаете по-другому, Анна...

   — Я считаю, что вы ошибаетесь, господин Есенин, — ответила Анна, хмурясь, и подумала с горечью: «Заблудившийся человек! Мысли путаные, неверные...» — Я слушала ваши стихи, всё там просто, правдиво и свежо, а Христа в них вроде и нет.

Есенин засмеялся, сказал примирительно:

   — Я его никому не показываю... А вы, Анна, верите в Бога?

Голова Анны была всё так же грустно опущена, девушка думала о том, что понадобится немало времени и сил, чтобы помочь ему освободиться от всей этой шелухи.

   — Я верю в человека, — сказала она. — В его нравственную силу, в его разумную и отважную деятельность на пользу людям.

Есенин просиял:

   — То же самое проповедовал и Христос: служить на пользу людям — люби ближнего, как самого себя...

   — Погодите. Вы меня не дослушали. Вы — я только что услышала — предлагаете любить подлецов, убийц, лжецов. За что? За то, что каждый из них может в любую минуту меня убить, оболгать, унизить?.. Вам угодно их любить — любите на здоровье. Я не желаю! Революция на пороге. Она стучится в двери всё громче, настоятельней. Она ворвётся в мир угнетателей и подлецов и очистит от них землю, оздоровит наше общество. Где вы окажетесь, господин Есенин, со своим Христом? Ох, боюсь, что на запятках той кареты, на которой угнетатели будут удирать от революции во мглу веков, в небытие.

Остановившись, отступив на шаг, Есенин окинул её взглядом удивлённо, с некоторым испугом, — он не ожидал встретить в этой хрупкой девушке столько прямоты, ясности мысли, страсти, даже ожесточения.

   — Вот как вы повернули, — пробормотал он. — Да, революцию Христос действительно не предусмотрел...

Скрежетали на рельсах трамваи, грохоча, катили телеги, по камням звонко цокали копыта, высекая подковами искры. Есенин и Анна перебежали мостовую.

Неподалёку от Зубовской площади Анна, задержавшись, кивнула на высокое серое здание:

   — Здесь я живу.

   — Одна?

   — О, у нас семья большая, — сказала девушка. — Я вас как-нибудь познакомлю с моими. До свидания, Есенин!

Он долго стоял на месте, следил, как она переходила мостовую — хрупкая, в белой кофточке и в длинной тёмной юбке, стянутой в талии широким ремнём. «Оглянись!» — мысленно звал он Анну. Она не оглянулась. Он не обиделся: всё равно, теперь он не одинок!