47

Вернулась Никритина.

Холодные осенние вечера. Луна похожа на желток крутого яйца.

С одиннадцати часов вечера я сижу на скамеечке Тверского бульвара, против Камерного, и жду. В театр мне войти нельзя. Я — друг Мейерхольда и враг Таирова. Как это давно было. Теперь, при встрече с Мейерхольдом, еле касаюсь шляпы, а с Таировым даже немного больше, чем добрые знакомые.

Иногда репетиции затягивались до часу, до двух, до трёх ночи.

Когда возвращаюсь домой, Есенин и «Почём-Соль» надо мной издеваются. Обещают подарить тёплый цилиндр с наушниками. Меня прозвали Брамбиллом (в Камерном был спектакль «Принцесса Брамбилла»). А Никритину — обезьянкой, мартышкой, мартыном, мартышоном.

Есенин придумывает частушки.

Я считаю Никритину замечательной, а он поёт:

Ах, мартышечка-душа

Собой не больно хороша.

А когда она бывает у нас, ту же частушку Есенин поёт на другой манер:

Ах, мартышечка-душа

Собою очень хороша.

По ночам через стену слышу беспокойный шёпот. Это «Почём-Соль» с Есениным тревожатся о моей судьбе.