10

В магазин Александр Никитич пришёл раньше обычного: ему не терпелось показать хозяину сына. Он принёс с ледника четверть разделанной туши, разрубил её на мелкие части и заставил сына раскладывать их по прилавку и на полках. Облачившись в белый халат, Есенин как умел помогал отцу, всё время тяготясь какой-то неловкостью, стеснённостью в движениях. А когда пришли другие продавцы, магазин открыли и появились покупатели — в большинстве женщины с кошёлками, — то он и совсем растерялся.

Мясо было холодное, мягкое и скользкое, руки от него сразу покрылись жиром и сукровицей, пальцы клейко слипались. Он подавал куски отцу, тот ловко клал их на чашку весов, ловко завёртывал и подавал покупательнице с приветливой улыбкой.

— Будьте любезны. Заходите, пожалуйста... — Александр Никитич хорошо знал своих постоянных «клиентов», давно изучил их вкусы и желания. — Доброе утро, сударыня, — приветствовал очередную покупательницу. — Что вам будет угодно? На первое и на второе? Вот этот кусочек предложу. Тут и сахарная косточка для навара, и мякоть — на котлеты, на жаркое. Мясо телушки, свежее...

Женщина соглашалась, благодарила и уходила довольная.

Есенин, едва приметно усмехаясь, наблюдал за отцом, удивлялся: замкнутый, скупой на слово, отец сейчас преобразился, светился доброжелательной улыбкой, должно быть, ему искренно хотелось сделать всем приятное, и в движениях его, привычных и заученных, невольно отмечалось достоинство, изящество и даже артистичность.

«А ведь он и в самом деле, видимо, любит своё приказчичье занятие, — подумал Есенин. — Что ж, каждому своё. Хорошо, если это «своё» люди умеют выполнять и выполняют с увлечением, доходящим до самозабвения...»

Отца куда-то позвали. Уходя, он велел сыну постоять за прилавком — магазин был почти пуст.

   — Отпускай товар, я сейчас...

Есенин струсил так, словно его оставили наедине с неведомым чудовищем, безоружного, беспомощного. А покупателей, как назло, становилось всё больше и больше. И все, как ему казалось, норовили обратиться именно к нему.

Взвесив мясо, он долго подсчитывал, поднимая каждую гирю и всматриваясь в цифру, выбитую на пузатом её бочке. Женщины, определив вес на глазок, подсказывали ему. Потом он долго завёртывал покупку в бумагу, но она, как бы не слушаясь, развёртывалась, и умелые женские руки помогали ему. Над его явными промахами тихо подсмеивались, и какой-то мужчина в соломенной шляпе прикрикнул:

   — Только учится, не видите? Смелей, парень, не обращай на них внимания!..

Есенин призывал на помощь всю свою сноровку, всю бойкость, которыми отличался с детства. Не помогало.

К самым весам придвинулась и перегнулась через прилавок женщина, худая, с длинным и узким, похожим на шило носом, с крошечными глазками, совершенно круглыми и голубыми — такие глаза изображают дети на своих рисунках; всё лицо её было обсыпано веснушками. Она ткнула сухим и тонким пальцем в сторону полки и разомкнула узенькие губы:

   — Вот этот кусок. Покажите.

   — Этот? — недогадливо переспросил Есенин.

   — Нет, рядом.

   — Вот этот?

   — Да нет же! — Она уже начинала раздражаться. — Выше того куска, на который вы указывали в первый раз.

   — Этот, что ли?

   — Ух, какой непонятливый! Вон, перед вашими глазами.

   — Я вам уже предлагал его.

   — У вас что, глаз нет? — Женщина привередничала всё больше. Есенин резко обернулся.

   — Вот мои глаза, видите? Это у вас глаз нет. Я перебрал все куски, ни один вам не понравился. И я предлагаю вам в последний раз, сударыня! — Он схватил первый попавшийся кусок, швырнул на прилавок. Она, успокоившись немного, двумя пальчиками перевернула мясо, брезгливо поджала губы скобочкой.

   — Хорошо. Я возьму. Разрубите его вот так — надвое...

Этого Есенин не предвидел — никогда в жизни он не разрубал мяса. Он положил кусок на пень, весь иссечённый, в зазубринах, неумело, опасливо взял топор с широким лезвием... Увидел себя со стороны, усмехнулся:

«Поэт с секирой мясника в руках! Взглянул бы на меня сейчас Гриша Панфилов...» Он на мгновение задумался, а женщина заторопила:

   — Рубите же!

Первый удар оказался слишком слабым, второй — чересчур сильным, кость хрустнула, точно фарфоровая, и рассыпалась в осколки, осколки полетели на пол. Он проворно подобрал их и сложил на бумагу.

   — Вот, извольте...

Женщина немо мигала кукольными глазами. В голосе прозвучала укоризна:

   — Поваляли по полу, а потом даёте.

   — Не хотите брать, ступайте к другому продавцу или в другую лавку.

   — Как вы разговариваете! Ничего себе, приказчик... Я пожалуюсь хозяину.

Есенин, приблизив к ней лицо, сказал вполголоса, как по секрету:

   — Хоть самому царю. Не боюсь.

Сзади Есенина появился отец. Как он мог очутиться тут?

   — Доброе утро, Анастасия Витальевна! Вы чем-то расстроены? Вам не угодили? — Он приметил неумело завёрнутое мясо в её руках. — Я вам выберу другой кусок...

   — Спасибо, не надо. — Она с удивлением глядела на молодого продавца. — Это ваш ученик?

   — Сын, Анастасия Витальевна. Он вас не обидел?

   — О нет! Хороший мальчик. Очень своеобразный... — Узенький рот её растянулся, и в улыбке показались ровные белые зубы; она ушла.

   — Что ты ей наговорил? — спросил отец с беспокойством.

   — Ничего особенного.

   — Я её знаю лет двенадцать, это прислуга профессора Стрельбицкого. Впервые вижу её такой расстроенной. Нагрубил небось?

   — Она долго ковырялась в мясе... Из терпенья вывела!.. Я посоветовал ей идти в другой магазин, если здесь не нравится.

   — Я так и думал! — воскликнул отец с досадой. — Какое ты имел право выходить из терпенья? Это всё твоё?

   — Если не моё, так позволено надо мной мудровать?

   — Она не грозила пожаловаться хозяину?

   — Обещала. А я ответил: хоть самому царю.

У отца безвольно повисли руки.

   — При таком обращении с людьми ты на любой работе не удержишься. Что мне делать с тобой, Сергей, не знаю. Честно тебе говорю: не знаю. Осталась одна надежда — хозяин. Он обещал приставить тебя к делу. Уж постарайся быть с ним поучтивей, сынок... — Отец провёл по его рукаву пальцами, и в этом прикосновении было столько просьбы, даже мольбы, что сыну стало не по себе.

   — Не беспокойся, папаша. Я постараюсь.

   — Сними халат, в костюме ты лучше выглядишь...

Но халата снять Есенин не успел. В магазин вошёл высокий поджарый человек, пропустив впереди себя женщину; она была вся в белом — белое платье, белая шляпа, белые перчатки до локтей.

   — Хозяин, — шепнул отец. — И с супругой.

Женщина своенравно вскинула голову, ленивым взором обвела помещение. За прилавком среди других продавцов приметила нового человека. Стремительно подступила. Оглядела его без всякого стеснения.

У новенького из-под халата виднелась белая рубашка, галстук, завязанный пышным бантом. Есенин смотрел на неё так же прямо, со скрытой дерзостью. Он уже чувствовал в себе, быть может ещё неосознанно, покоряющую мужскую силу, хотя она лишь едва-едва давала о себе знать.

У женщины было молодое лицо, зоревой цвет кожи, нос привздёрнут, губы податливые, сложенные капризно. Она была красива, но красота её, плотская, неодухотворённая, не вызывала поклонения. Есенин понял, что женщина спесива, неумна, а характер у неё вздорный и неуравновешенный.

   — Ты ученик приказчика?

Хоть и оскорбительно прозвучал вопрос, но Есенин ответил с любезностью, на какую только был способен:

   — Сын приказчика, сударыня.

   — Сын? Чей же именно?

   — Александра Никитича Есенина, если позволите.

Они некоторое время молчали, разглядывая друг друга.

   — Ты у нас будешь служить?

   — Мечтаю. В силу необходимости, конечно...

Отец подвёл сына к хозяину.

   — Вот, Дмитрий Ларионович, представляю.

Крылов коснулся пальцами края шляпы, слегка приподняв её.

   — Здравствуйте. Пройдёмте ко мне, пожалуйста... — Умолк, позабыв, как звать.

   — Сергей, — подсказал отец.

   — Пройдёмте ко мне, Сергей Александрович...

Хозяин был в светлой чесучовой паре. На кремовом резко выделялась смоляная бородка, фиолетовые припухлости под глазами подрагивали.

   — Липа, ты поднимешься с нами? — обратился он к жене.

   — Конечно. — Её каблучки застучали по лестнице, ведущей наверх, в контору.

Есенин стащил с себя халат, передал его отцу и направился вслед за хозяевами.

В конторе Крылов усадил его в кресло, а сам сел напротив, не то сердитый на что-то, не то нездоровый и помятый после вчерашнего кутежа. Жена присела на стул поодаль, из-под широкой шляпы наблюдала за Есениным.

   — Мне многое говорил о вас, Сергей Александрович, ваш отец, — начал хозяин. — Учиться вам осталось год. Если вы потом приедете сюда и станете служить у меня, я буду рад. Я весьма высоко ценю вашего отца.

Жена дополнила:

   — У нас служили многие, но всё это было... не то.

   — Через год я приеду, — пообещал Есенин.

   — Не обманете? — вырвалось у хозяйки.

Муж с укоризной взглянул на неё.

   — Липа... — И опять обратился к Есенину: — Отец тревожился, что вы увлекаетесь стихами. Он почему-то страшится этого вашего пристрастия. Весьма странно, конечно, с его стороны... А у вас это не прошло?

Есенин промолчал.

   — Пора бы уж пройти. Но это, в конце концов, меня не касается. Мне важно, чтобы вы добросовестно исполняли свои обязанности... — Видно было, как он маялся с похмелья, не знал, куда девать себя, шумно вздыхал, мял пальцами лицо. — Я считаю, что мы Пришли к соглашению. — И заторопился: — Извините, Сергей Александрович, мы собрались в город, поразвлечься...

Есенин встал, поклонился.

   — Желаю вам хорошо провести время.

Крылов тоже поднялся, ему невыносимо было сидеть, необходимо было выпить чего-то покрепче.

   — До свидания.

Жена благосклонно подала мягкую руку.

   — Не забывайте нас.

Внизу Александр Никитич встретил сына нетерпеливым вопросом, — он даже изменился в лице, ожидая:

   — Ну, как?

   — Чего беспокоишься, папаша? Всё хорошо.

   — Как же не беспокоиться, сынок? О таком месте многие мечтают.

Сын не смог утаить снисходительно-презрительной усмешки:

   — Что и говорить, мечта возвышенная!..

   — Не смейся. Вспомни сперва, где ты вырос, откуда ты пошёл... Расскажи-ка подробно, ладно ли с тобой обращались?

   — Чересчур. Место осталось за мной.

Отец сразу же подобрел, сквозь печаль в глазах пробилась радость — бледный лучик солнца сквозь сизый сумрак тучи.

   — Ты собираешься с Воскресенским в город... Вот тебе десять рублей, купи чего захочется. Пустяками не прельщайся, зря не трать. А если путное что попадётся...

Есенин был растроган внезапной отцовской добротой и щедростью.

   — Спасибо, папаша.

Он со всё возрастающим нетерпением ждал «вечного странника», даже выбегал на улицу — взглянуть, не идёт ли, то и дело вынимал тетрадь со стихами, снова и снова пробегал взглядом по строчкам, хотя они давно отпечатались в мозгу до единой буковки, до запятой — разбуди в глухую полночь, прочтёт без запинки...