14

Возвращение в Москву походило на тяжкое, с головной болью пробуждение. Уверенность в себе, накопленная за неделю безмятежной сельской жизни, истлела, пока он плутал в лабиринте тесных переулков Замоскворечья. Каменная тоска сдавливала душу. Дома, недружелюбно нависая, угрожали опрокинуться на голову. Темно и жутко становилось, когда он заглядывал в будущее — как с кручи в пропасть. Работы нет, стихи нигде не печатаются, отец не переменит своего отношения к нему. Надо на что-то решиться, что-то предпринимать, иначе отупеешь, опустишься...

Добравшись до своего дома, Есенин спустился в «молодцовскую». Отца не было — ужинал в чайной. Есенин взял ключи и вышел, ни с кем не попрощавшись, не имея никакого желания отвечать на расспросы.

В комнате его держалась нежилая стужа: печка не топлена, в углах — сизые паучьи тенёта. Раздевшись, он сбегал во двор, принёс охапку дров, с грохотом бросил на пол. Сперва зажёг бересту и бумагу, затем подложил сухие лучинки, а потом уже крупные берёзовые и сосновые поленья, и они занялись. Дверцу не закрывал, от огня стало легче — как будто приподнялась с края неба свирепая туча и в узкую щель пробился золотой луч надежды: пока сердце греет надежда, жизнь не потеряна. Мрачные думы, только что владевшие им, улеглись, страх за будущее пропал, ему нечего бояться, у него собралось немало стихов, и у него, чёрт побери, есть надёжные и добрые товарищи. Как он раньше не подумал об этом? Кажется, так просто.

Сидя на табуретке, он загляделся на огненные вихри и не слышал, как вошёл отец. Что-то в отце за эту неделю изменилось. Он был в новой чёрной паре, в накрахмаленной рубашке со стоячим воротником и при галстуке. Он подал сыну руку, чего раньше никогда не делал, пододвинул стул, сел рядом, положил себе на колени картуз.

   — Чего не показался, когда уезжал? — Отец был, а может быть, хотел казаться добрым; кочергой поправил в печке дрова, чтобы жарче горели. — Комнату прогреть надо, подложи ещё дров... — И тут же вернулся к главному разговору: — Я бы гостинцев домой послал.

Есенин не стал притворяться и оправдываться, а сказал, что ему тогда не терпелось вырваться из Москвы.

   — Как они там? — спросил отец почему-то виновато, хотя и старался сохранить безразличный тон. — Все здоровы?

   — Здоровы пока. Катя подросла, Шура уже разговаривает. Мама по хозяйству хлопочет...

   — Я выслал им денег.

Сын опять промолчал. Его смущала непонятная виноватость в тоне отца.

   — Ты совсем ушёл из магазина? Не возьму в толк, сынок, вроде бы и не лентяй ты, а на службе тебя на привязи не удержишь. А ведь магазин-то книжный, не мясной.

   — Он скоро вообще закрывается, — объяснил Есенин. — Буду искать другое место.

   — На завод, к рабочим? Бастовать научат...

   — Надо, так и к станку встану, бастовать — так заодно со всеми.

Отец отвёл глаза: он, по-видимому, испугался рискованности сына.

   — Погоди, куда попало себя не суй. Я потолкую с одним человеком. Да и ты свои знакомства используй. Воскресенский спрашивал, куда ты девался... Страсть как неохота, чтобы ты с ним дружбу водил. Опасный человек. Хотя и честный, вежливый, неглупый и во всех отношениях приятный господин. Боюсь я за тебя, когда ты с ним, прямо тебе говорю.

   — Чего же бояться, если он приятный господин? — Есенин отодвинулся от печки: жар бил в лицо.

   — Мало ли чего... Поставь чайник, сейчас принесу чего-нибудь поесть.

Александр Никитич вышел. После новогодней ночи, когда сюда, в эту комнатёнку, съехалось столько гостей, даже хозяин с хозяйкой пожаловали, отношение отца к сыну несколько изменилось в лучшую сторону, хотя обида на сыновнюю непокорность не пропала, а лишь ушла вглубь, на дно души. Люди, общавшиеся с его сыном, включая и хозяев, вызывали у Александра Никитича недоумение, какое обыкновенно вызывали у него чудаки. Серьёзные люди никогда не обратили бы внимания на заносчивого мальчишку, вбившего себе в голову, что он и на самом деле поэт и из его писаний выйдет какой-то толк. Смешно и обидно, что некоторые верили в него, подогревали своими похвалами и поддразнивали, как дурачка. Ах, заблуждение человеческое! Ах, напасть, ах, горе горькое!..

Случилось так, что судьбой Есенина занялись сразу многие, и все не сговариваясь сошлись на одном и том же: будущему поэту, дескать, непременно надо служить в типографии Ивана Дмитриевича Сытина.

Отец просил посодействовать знакомого корректора Коростелева. Социал-демократическая группа Суриковского кружка поручила Кошкарову-Заревому и Дееву-Хомяковскому ходатайствовать о Есенине перед сыном Сытина Василием Ивановичем. Василий Иванович был человеком неукротимой страсти и необыкновенной судьбы: в девятьсот пятом году печатал в типографии отца революционные прокламации и воззвания, более того — поддельные паспорта для выезда за границу людям, вокруг которых всё теснее сужалось полицейское кольцо и скрываться им надо было без промедления; сын миллионера, он сидел в знаменитых на всю Россию Бутырках за дела, направленные против самодержавного строя...

Сам же Есенин твёрдо решил обратиться к хозяину книгоиздательства лично, без всяких посредников и ходатаев.

   — Чего мне бояться, чего терять? — сказал он Воскресенскому. — Я, быть может, не лучше других, но уж, позвольте заметить, и не хуже.

   — Проситесь к нам в корректорскую, — посоветовал Воскресенский. — Работа интересная и во всех отношениях полезная. Желаю удачи...

День был чистый и солнечный, небо над городом густело голубизной. В затишке булыжники улиц оголялись от жёлтого спрессованного снега. Есенин увидел Сытина во дворе типографии, подле возов, нагруженных рулонами бумаги. Многие рулоны были изорваны железными крючьями, и эта небрежность приводила Сытина в негодование.

   — Что вы делаете, господа? Совсем потеряли и соображение и совесть. Вы считаете, может быть, что нанесли вред мне, Сытину, товариществу? Ошибаетесь. Себе. Вы лишили людей нужных книг, ребятишек — букварей.

Грузчики, мускулистые, рослые, признавая справедливость слов хозяина, виновато молчали, понурив головы.

   — Это по недосмотру получилось у нас, Иван Дмитриевич, без умыслу, — объяснил один из них.

   — Чтобы этого больше не повторялось, — сказал Сытин мягче, примирительное. — А если что — так я не держу никого. С Богом...

Внешность Сытина не была примечательна: коренастый и крепкий, с хорошим русским лицом, с небольшой бородкой и усами, в сером костюме под расстёгнутым пальто; было заметно, что он прост и одновременно самостоятелен в обращении как с подчинёнными, так и с вышестоящими.

По рассказам друзей Есенин знал, что Сытин начинал мальчиком на побегушках в книжном магазине, а прошло время — не один год жизни, — стал знаменитым издателем, руководителем крупнейшего в стране книжного дела. Может быть, поэтому Есенин и не сробел обратиться прямо к нему — костромич должен понять рязанца.

Сытин ничуть не удивился, увидя приближающегося к нему молодого человека в лёгком пальто нараспашку, со шляпой в руке. Не дойдя нескольких шагов, юноша вежливо, может быть, с чуточку деланным смирением поклонился.

   — Добрый день, Иван Дмитриевич...

Сытин зорко вглядывался в Есенина.

   — Здравствуйте. Кто вы такой?

   — Я Есенин.

Иван Дмитриевич уловил в ответе некоторую горделивость, какою этот юноша как бы подчёркивал звучность своей фамилии.

   — Я из рязанского села. Хочу испытать здесь своё счастье. Примите меня, пожалуйста, к себе на службу. — Есенин скромно опустил взгляд, замер в ожидании.

   — А что вы, собственно, умеете делать?

   — Всё, что поручите. Хорошо бы в корректорскую.

   — А справитесь? Дело это, прошу заметить, нелёгкое.

   — Я научусь скоро. Я понятливый... — Есенин вдруг улыбнулся, словно посмеиваясь над своим хвастовством, сам не сознавая, как располагает людей к нему его улыбка, лукавая, простецкая и покоряющая.

   — А вот понятливые нам нужнее всего! Давно проживаете в Москве?

   — Полгода. Отец мой — приказчик в мясной лавке Крылова, что на Щипке.

   — Знаю, — сказал Сытин. — Бумагу обёрточную у меня берёт...

   — Я тоже служил у Дмитрия Ларионовича в конторе. Но не по мне это. Ушёл.

   — Догадываюсь, что это не по вас. — Сытин про себя уже решил, что этому парню служить надобно именно у него, в книгоиздательстве. — Ступайте, господин Есенин, в контору, к моему сыну Николаю. Сумеете ему понравиться, значит, ваша взяла.

   — Я постараюсь.

   — Скажите, что я вас послал.

   — Спасибо, Иван Дмитриевич. — Есенин улыбнулся, поклонился и отошёл.

За воротами его поджидал Воскресенский.

   — Выражение лица вашего, этакое победительное, что ли, сияющее, свидетельствует о том, что у вас полная удача. В какое отделение?

   — Пока что к сыну направил, к Николаю Ивановичу, тот, видно, знает, кого куда ставить.

   — Это хорошо, — сказал корректор. — Имейте в виду, что Николай Иванович любит поэзию и вообще литературу. Он, как ювелир, сразу определит грани вашего дарования...

На Пятницкой, неподалёку от типографии, в сером здании Есенин отыскал нужный кабинет.

   — Я от Ивана Дмитриевича. Есенин.

За просторным столом сидел человек с бородкой клином, с усами, русые волосы без седины, лицо бледное, болезненное, глаза с близоруким прищуром. Он долго всматривался в посетителя и только потом жестом пригласил сесть. В это время задребезжал телефон. Молодой Сытин, сняв трубку, узнал голос отца.

   — Коля, придёт один юноша, похожий на инока, будто сошедший с лубочной картинки сын боярский, Есениным прозывается, он из рязанского села.

   — Он здесь, папа.

   — Пристрой его куда-нибудь получше...

   — Хорошо. — Николай Иванович положил трубку и опять посмотрел на Есенина, чуть морщась, должно быть, у него что-то болело. — Почему вы вздумали служить именно у нас?

   — Вы книги выпускаете, а я без книг не могу жить.

   — Вот как! — Николай Иванович поощрительно качнул головой. — Что же вы любите читать?

   — Всё. И поэзию и прозу. Библию тоже. Я окончил церковно-учительскую школу в Спас-Клепиках. Там нас потчевали всяческими церковными премудростями...

   — А каких, позвольте спросить, писателей предпочитаете?

Вопрос показался Есенину несколько наивным и забавным.

   — Классиков, конечно, Пушкина и Лермонтова знаю наизусть. Почти всё.

По тонкой, едва уловимой улыбке просителя Николай Иванович понял, что вопрос его был излишним, даже неуместным.

   — Стихи пишете?

   — Пишу. Почитать?

В кабинет стремительно ворвался высокий русоволосый молодой человек в белой косоворотке с незастёгнутыми пуговицами, с курткой на плече; он оказался, как узнал Есенин, младшим из Сытиных — Василием Ивановичем. Судя по движениям, был он пылкого и нетерпеливого нрава.

   — Коля, — заговорил Василий Иванович, садясь на край стола, — придёт наниматься на работу некий Сергей Есенин, отличный малый и замечательный поэт...

Есенин густо покраснел и в неловкости переступил с ноги на ногу — непривычно и странно слышать, что о тебе говорят как бы за глаза. Николай Иванович переглянулся с Есениным, сдерживая усмешку.

   — Откуда тебе, Вася, известно, что он такой уж замечательный?

   — Мне сказал об этом Кошкаров-Заревой, а Деев-Хомяковский подтвердил. Я им верю.

Николай Иванович с притворной строгостью сказал:

   — Слезь со стола, сядь, как положено сидеть у старших! — Он рассмеялся.

К удивлению Василия, рассмеялся и незнакомый ему посетитель.

   — Вот он перед тобой, некий Есенин. Поздоровайся с ним!

Василий Иванович сорвался с места:

   — Как же я сразу не определил, что это вы, Сергей! Мне так детально описали ваше обличье...

Есенин осмелел:

   — Конечно, сказали, что у меня золотые волосы и синие глаза?

   — Так оно и есть!

   — Да, да. Других примет за мной не водится...

Василий Иванович крепко сжал ладонь Есенина:

   — Рад познакомиться!

Николай Иванович заметил не без иронии:

   — Видите, Есенин, сколько за вас ходатаев. Отец звонил, брат ручается, корректоры Коростелев и Воскресенский просили, чтобы я вас приютил. Разве могу я устоять?

   — Куда ты его определишь? — живо спросил Василий Иванович.

   — Сперва побудет в экспедиции, познакомится с производством, с людьми. Попозже переведу в корректорскую. — И обратился к Есенину: — Завтра можете выходить на работу. Стихи свои почитаете в другой раз...

Из конторы Есенин направился в мясную лавку — сказать отцу, что принят на службу.

   — Место это как раз по тебе, — нравоучительно заговорил отец, — с книгами не будешь теперь расставаться. Ты ведь этого добивался. Держись теперь, не скачи, как заяц... И господин Воскресенский рядом, и вообще. Веди себя скромнее, не с чего тебе нос задирать, ничего ещё не достиг. Голову не высовывай, на митинги, на сборища не ходи: слушать краснобаев незачем, доброму не научат... — Александр Никитич, вдруг поняв, что даёт сыну не те наставления, какие нужны, вроде бы призывает к трусости, к прислужничеству, чем страдал сам, на ходу поправился: — Главное, будь исполнительным и честным. А честному человеку бояться нечего и некого... — Он говорил тихо, комкая в руках край белого фартука, изредка озираясь по сторонам — не услышал бы кто из продавцов. Сын несмело возразил:

   — Смотря по тому, какая честность и что под ней подразумевать.

Александр Никитич посуровел: нет, свою душу и свои мозги ему не вложишь, характер не изменишь, и от бессилия нехорошо, темно было на сердце, невольно вскипало раздражение, которое приходилось пересиливать, унимать...

   — Увидишь господина Коростелева Алексея Саввича, поклонись ему за содействие, за хлопоты. Это он помог тебе устроиться...

   — Меня принял на службу Сытин Иван Дмитриевич, — сказал Есенин.

   — Сам? — недоверчиво спросил отец.

   — Сам. Но Алексею Саввичу я поклонюсь.