24

Тот памятный вечер был холодный, ветреный. Ветер нёсся по широким улицам, то чуть затихая, то снова усиливаясь, мел пыль, листья, газетную рвань, лохматил лошадиные гривы, взъерошивал сено на возах. От его порывов гремели железные кровли на домах. Изредка приносил откуда-то и рассеивал дожди. В свете качающихся фонарей капли летели косо, пузырились в лужах, подпрыгивали на камнях.

Есенин и Анна вышли из тёплой комнаты под дождь. Анна раскрыла зонт, а Есенин, подняв воротник пальто и поглубже, на самые брови, надвинув шляпу, взял девушку под руку, прижался плечом к её плечу — под одну крышу. Дождь глухо стучал по натянутой материи зонта, отскакивал, брызгаясь.

Когда они шли по переулку, Есенин заметил, как от подъезда дома напротив отделилась неясная человеческая тень и на некотором расстоянии неотступно заскользила следом за ними, прилипая к стенам зданий. Вряд ли это было случайностью. Поравнявшись с освещёнными окнами ресторана «Древность», Есенин оглянулся, чтобы увериться в своём подозрении. Человек в длинном плаще и тёмной шляпе, избегая света, следовал за ними, не приближаясь и не отдаляясь. Есенин засмеялся коротко и невесело:

   — Ну вот, наконец, и слежка! Всё как и положено для героя авантюрного романа.

   — Ты что, бредишь? — спросила Анна с удивлением. Он теснее прижался к ней плечом, прошептал:

   — За нами следят, Анна.

   — Не преувеличивай, пожалуйста, и не переоценивай значения своей особы. Кому нужны мы? Мало у них других забот!

   — Оглянись незаметно, — настаивал Есенин. — Он идёт за нами от самых ворот. В плаще и шляпе.

Анна, подождав немного, обернулась как бы невзначай. Человек шёл.

   — Неужели правда, Сергей?

На Валовой, дождавшись трамвая, они вошли в один вагон, в другой проворно вскочил человек в длинном плаще и чёрной шляпе, с небольшой бородой, в тёмных очках на увесистом носу.

Есенин не ошибался: за ним велось наблюдение. Он получил кличку Набор, каждый его шаг заносился филёрами в особый отчётный листок.

«3 ноября 1913 г. от 9 часов утра до 2 часов дня выходил несколько раз из дома в колониальную и мясную лавку Крылова в упомянутом доме, где занимается его отец; в 2 часа 25 минут дня вышли вместе с отцом из лавки, пошли домой на квартиру. В 3 часа 20 минут дня вышел из дому «Набор», имея при себе свёрток вершков 7 длины, квадр. 4 верш., по-видимому, посылка, завёрнутый в холстину и перевязанный бечевой. На Серпуховской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел. Доехав до Красносельской улицы, слез, пошёл в дом № 13 по Краснопрудному переулку, во двор во вторые ворота от фонаря домового № 13, где пробыл 1 час 30 мин. Вышел без упомянутого свёртка. На Красносельской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади слез и вернулся домой. Более выхода до 10 часов вечера замечено не было...»

«5 ноября 1913 г. В течение дня выхода и прихода на занятие и также и из занятия с типографии Сытина замечено не было. В 9 часов 45 минут вечера вышел из дому с неизвестной барынькой, дойдя до Валовой улицы, постоял минут 5. Расстались. «Набор» вернулся домой, а неизвестная барынька села в трамвай, на Смоленском бульваре слезла, пошла в дом Гиппиус с дворцового подъезда, пошла в среднюю парадную красного флигеля № 20 с Тёплого переулка, во дворе флигеля, правая сторона, квартира в среднем парадном, внизу налево, где и оставлена; кличка будет ей: «Доска».

Есенин сидел в дребезжащем трамвае рядом с Анной, смотрел в окно в каплях дождя, молчал, грустно раздумывая. Начавшаяся слежка не может кончиться безрезультатно, она должна к чему-то привести, и, уж конечно, не к весёлому... Не по тому руслу, кажется, потекла доля. А течение, как известно, прокладывает русло себе само, не подчиняясь людским желаниям... Разосланные по редакциям стихи вернулись обратно. Ни одно стихотворение нигде не задержалось, никого не тронуло, а может быть, даже и не было прочитано. Осталась последняя надежда: Владимир Алексеевич Попов велел отобрать и привезти несколько вещей. И Есенин вёз заново переписанные строчки — а вдруг подойдёт что-либо, а вдруг напечатают... Он ощупывал тетрадь, запрятанную во внутренний карман пиджака. У него уже придуман псевдоним, броский, запоминающийся своей необычностью: «Аристон». Это не Есенин какой-то — сразу видно, что русский, мужицкий, рязанский... А тут — Аристон! Как звучит! Поди-ка разберись, что это такое? Он представлял себе, как двое молодых людей — студенты или курсистки — встретившись, спросят друг друга: «Ну, как ты находишь последние стихи Аристона?» — «Это изумительно! Свежие и оригинальные стихи. Новое слово в поэзии...»

Есенин, сощурившись, улыбался, слушая беседу воображаемых своих читателей... А если стихи не увидят света? Не будет никакого Аристона, не состоятся столь лестные беседы молодых людей — ни студентов, ни курсисток. Мрак.

Анна легонько тронула его локоть:

   — О чём задумался? Преследователь тревожит? Вон он в газету уткнулся — читает или просто прикрывает свою рожу...

   — Чёрт с ним, — сказал Есенин сердито. — Я о нём уже забыл. Вот скотина!.. — Он как-то болезненно вздохнул, откинув голову на спичку скамейки. — Надо в Петербург подаваться, Анна. Здесь, в этой провинциальной и разжиревшей Москве, ничего не добьёшься. Вся литературная жизнь сосредоточена там. Здесь — заводь, подернутая зелёной ряской. Слава начинается оттуда...

   — Поезжай, попробуй, — отозвалась Анна отчуждённым голосом, как бы издалека. — С чем ты поедешь? Ни денег у тебя, ни опубликованных стихов нет. Рукописные стихи не убеждают так, как напечатанные. Это психологический закон. Если собрался завоевать Петербург, то начинай с накопленным духовным капиталом. Столица не принимает нищих... Вставай, нам выходить.

В другом вагоне человек в тёмных очках немедленно сложил газету и тоже приблизился к выходу и, когда трамвай остановился, ловко выпрыгнул на тротуар, ни на секунду не отрывая взгляда от своих поднадзорных.

   — Идёт, сволочь! — проворчал Есенин. — Я его сейчас проучу.

   — Что ты собираешься делать? — Анна встревожилась, знала его вспыльчивость. — Выбрось это из головы!

Они вошли в темноватый подъезд, Анна, достав из сумочки ключи, подступила к двери в квартиру. А Есенин прижался спиной к стене, замер в полутьме, поджидая. Сердце его колотилось, казалось, ударяясь не в рёбра, а в стену.

Рядом послышались суетливые шаги торопящегося человека. Вот он вышел на площадку и остолбенел, увидев Анну одну.

В это самое время Есенин, стремительно подскочив к нему, сорвал с носа очки и заодно бороду, крикнул:

   — Следишь, гадина! Мерзавец, бездельник.

Человек отшатнулся, инстинктивно закрыв лицо руками.

   — Что вы, что вы?.. — испуганно залепетал он, пятясь назад. — Вы с ума сошли!.. Что за подозрение? Чего вам от меня надобно? Да как вы смеете!..

   — Это ты как смеешь! — кричал Есенин. — Полицейская собака! Вон отсюда! Скотина!.. — Он наскакивал на ошарашенного филёра, казалось, сейчас вцепится ему в горло, брякнул о каменный пол очки, бороду, растоптал. — Вон отсюда!

Анна, подбежав к нему, оттащила:

   — Сергей, опомнись! Оставь его. Что ты делаешь?..

Человек в чёрной шляпе мгновенно исчез.

Есенин стоял, тяжело дыша и морщась, как от боли, лицо было бледно, глаза прижмурены. Он выглядел в этот момент таким незащищённым и несчастным, что у Анны выступили слёзы от жалости к нему, от сострадания. Она обняла его голову. Он сказал, отстраняясь:

   — Ничего, всё проходит, и это пройдёт...

В квартире они встретили, кроме своих, Попова и Воскресенского. Анна пригласила корректора нарочно — поддержать Есенина.

   — Опять что-нибудь новенькое появилось на вашем горизонте, Сергей Александрович? — спросил Воскресенский, как всегда, в шутливой форме. — И, судя по вашему виду, не солнышко радостное.

   — Да, весёлого не вижу. Полицейская слежка началась. — Есенин стиснул ладонями заломившие вдруг виски. — Нигде нет покоя...

Воскресенского ничуть это не удивило, даже настроило на беспечный лад.

   — Теперь вы, милостивый государь, у полиции на счету, как профессиональный революционер. Гордитесь! И покоя вам не будет. Покой — удел мертвецов и мещан. Вам, Сергей Александрович, он противопоказан. И не терзайте себя, не отчаивайтесь. Дома проверьте, нет ли чего лишнего, чтобы не обнаружили при повторном визите...

   — Я не отчаиваюсь, Владимир Евгеньевич, — сказал Есенин. — Всё, что связано с полицией, я всерьёз не принимаю. Меня заботит совсем другое... — Он вопросительно посмотрел на Попова и почему-то застеснялся.

Попов, до сих пор молчавший, сбил с папиросы пепел в пепельницу, сдержанно улыбнулся, поняв беспокойство и неуверенность Есенина.

   — Вы принесли стихи?

Есенин поспешно встал, быстро вынул из кармана листки, подал:

   — Вот, принёс... — И вернулся на место, присел на краешек стула, напряжённый, глотая вставший в горле ком.

Попов загасил папиросу, ткнув её в пепельницу, закинул ногу на ногу, стал читать. Есенин не мигая следил за ним.

Прочитав один листок, Попов передал его Воскресенскому. Затем прочёл второй, третий — все семь стихотворений. Затем встал, молча, задумчиво прошёлся по гостиной. Взгляд голубых глаз его заслонила печаль. Такой взгляд бывает у человека в моменты, когда необходимо высказать беспощадную истину, как бы ни была она горька другому. Есенину показалось, что ждёт он очень долго, а Попов всё молчал, изредка вопросительно оглядываясь на корректора.

Тот прочёл наконец последнюю страницу и положил все листки на стол.

Попов, показавшийся в эту минуту не в меру осмотрительным, спросил осторожно:

   — Что скажете, господин Воскресенский?

   — Я удивляюсь, Владимир Алексеевич! — заговорил корректор просто, как о деле уже решённом. — Как вы раньше не обратили внимания на этого человека? Ваш журнал давно уже могли бы украшать его стихи. Заявляю вам без преувеличений и без оглядок — это, как вы знаете, не в моём характере.

   — Вы, пожалуй, правы, Владимир Евгеньевич, — сказал Попов. — Я размышляю сейчас не об этих, прямо скажем, не очень оригинальных, вещах, что мы узнали, а о тех, что напишутся, и о том, что будет с ним, с их автором, — это меня приводит в некоторое смятение: и пугает, и радует, и настораживает. Уж очень хрупкие чувства — как серебряный иней на берёзах... — Покружив ещё немного по гостиной, коренастый, энергичный и мягкий, с доброй улыбкой на круглом румяном лице, Попов остановился перед Есениным: — Ваши стихи, Сергей Александрович, я буду печатать постепенно. В первом номере наступающего года в журнале «Мирок» пойдёт «Берёза», во втором, февральском, — «Воробышки», «Пороша», в третьем — «Село», в четвёртом — «Пасхальный благовест»... А дальше — как вам будет угодно. Соизволите дать нам что-либо ещё — сочту за честь.

И верьте, Есенин: я счастлив от сознания того, что именно я первый напечатаю первые ваши стихи. Я горжусь.

Есенин всё время находился в таком мучительном напряжении, что, казалось, и не дышал совсем, ожидая приговора, смертного или обнадёживающего. И когда он услышал этот приговор, обессиленно сник, плечи опустились, голова склонилась и солнечные волосы рассыпались, скрывая глаза, — он не хотел показывать того, что творилось в его душе. Он даже и не радовался, чувства эти были слишком бурными и противоречивыми для его состояния сейчас.

Анна вошла в гостиную, чтобы пригласить всех в столовую на ужин. Она увидела троих молчащих и чем-то взволнованных мужчин, словно здесь только что совершилось какое-то таинство и один из них был осчастливлен. Обведя всех взглядом, она догадалась, подошла к Есенину, сказала:

   — Я поздравляю тебя, Серёжа. — Вынула из рукава кофты платочек, приложила его к глазам и выбежала из гостиной...

С самого раннего утра он дежурил в типографии — ожидание выхода журнала не давало ему всю ночь сомкнуть глаз. И вот первый экземпляр у него в руках, тощенький, бесхитростный, наивный, но такой для него дорогой. Он подышал запахом краски, потом развернул. Вот он, скромный столбик коротких строчек. «Берёза». И в сотый раз прочитал, медленно, протяжно, беззвучно шевеля губами:

Белая берёза

Под моим окном

Принакрылась снегом,

Точно серебром,

На пушистых ветках

Снежною каймой

Распустились кисти

Белой бахромой,

И стоит берёза

В сонной тишине,

И горят снежинки

В золотом огне.

А заря, лениво

Обходя кругом,

Обсыпает ветки

Новым серебром.

Всё точно, его слова. И стоит под ними подпись: «Аристон». И только теперь он ощутил всю смехотворность и нелепость этой клички. Он горестно рассмеялся, произнеся вслух:

   — Сейчас, господа, перед вами выступит русский рязанский поэт Аристон!

Какая чушь!.. Правильно уговаривали товарищи отказаться от этого псевдонима...

Стихотворение «Берёза» — робкий, едва пробившийся родничок. От него пойдёт во всю ширь река его поэзии, река его жизни.