Я вас заставлю сблизиться!

В 1872 г. издатель польского журнала «Tygodnik Peterburski» Осип Антонович Пржецлавский под псевдонимом Ципринус опубликовал в «Русском архиве» «Калейдоскоп воспоминаний». В них — эпизод встречи Пушкина с Мицкевичем в Петербурге в 1828 г.

В 1828 году приехала в Петербург известная своим умом и красотою Каролина Собаньская, урождённая Ржевуская. <…> Она дружна была с Мицкевичем; они совершили поездку в Крым, следствием которой были чудные «Крымские сонеты». Мы часто бывали у г-жи Собаньской. Она раз сказала Мицкевичу: «Это непростительно, что вы и Пушкин, оба первые поэты своих народов, не сошлись до сих пор между собою. Я вас заставлю сблизиться. Приходите ко мне завтра пить чай». Кроме нас двоих и Пушкина был приглашён Малевский[314] и родственник хозяйки, Константин Рдултовский. Мы явились в назначенный час и застали уже Пушкина, который, кажется, неравнодушен был к нашей хозяйке, женщине действительно очаровательной…

Пржецлавский ошибается — Пушкин и Мицкевич к этому времени уже успели сблизиться. Об их прежних встречах сохранилось немало свидетельств. Они познакомились в октябре 1826 г. в Москве в доме Зинаиды Волконской на Тверской. Красивая, одарённая хозяйка дома собирала у себя весь цвет Москвы — писателей, поэтов, учёных, артистов, художников. У неё в салоне устраивались чтения, ставились целые оперы. Княгиня обладала глубоким звучным контральто и даже исполняла мужские партии, например, Танкреда в опере Россини. В тот вечер, когда Пушкин впервые появился у Волконской, она приветствовала его романсом на его стихи «Погасло дневное светило». И сразу же покорила Поэта. Он ответил ей лирическим посланием:

Ты любишь игры Аполлона.

Царица муз и красоты,

Рукою нежной держишь ты

Волшебный скипетр вдохновений,

И над задумчивым челом,

Двойным увенчанным венком,

И вьётся и пылает гений…

Мицкевич был усерднейшим посетителем её вечеров, а она, по словам Вяземского, записала его в число любимейших и почтеннейших гостей своих. Художник Г. Мясоедов запечатлел импровизацию Мицкевича в салоне Волконской. На его полотне изображены также Пушкин, Вяземский, Хомяков, Веневитинов, Чаадаев, Погодин. Возможно, там, в пылу живых бесед литераторы и порешили издавать свой журнал. Родилось и название — «Московский вестник». Рождение его положено отпраздновать общим обедом всех сотрудников. Мы собрались в доме бывшем Хомякова <…>: Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата Веневитиновых, два брата Хомяковых, два брата Киреевских, Шевырёв, Титов, Мальцев, Рожалин, Раич, Рихтер, Оболенский, Соболевский…[315]

Знакомство Пушкина с Мицкевичем продолжилось и в петербургских салонах. Мы часто встречаемся… В разговоре он очень остроумен и порывист; читал много и хорошо… — писал Мицкевич А. Е. Одынцу в марте 1827 г. из Москвы. 30 апреля 1828 г. у Пушкина, в номерах петербургской гостиницы Демута, собрались Жуковский, Крылов, Плетнёв, Хомяков, Н. Муханов и Вяземский. Мицкевич импровизировал на французском языке ритмичной прозой и, по словам Вяземского, поразил нас не складом фраз своих, но силой, богатством и поэзией своих мыслей… Жуковский и Пушкин, глубоко потрясённые этим огнедышащим извержением поэзии, были в восторге. В ту ночь Мицкевич долго и с жаром говорил о любви, которая некогда должна связать народы между собою. Позднее эти воспоминания легли в стихи 1834 года — «Он между нами жил»:

…Нередко

Мы жадно слушали поэта…

Он говорил о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Портрет импровизатора в «Египетских ночах», без сомнения, навеян образом Мицкевича. Ещё первая, услышанная в Москве осенью 1826 года, импровизация Мицкевича поразила Пушкина. Он бросился ему на шею, обнимал, целовал как брата, восклицал: «Какой гений! Какой священный огонь! Что я рядом с ним?!»

Заблуждение Пржецлавского объясняется очень просто — Пушкин при виде Собаньской моментально терял разум. Лишался своей естественности, начинал играть старую — всё ещё не забытую! — роль байроновского героя. Первые приветствия Пушкин принял с довольно сухой, почти надменной, вежливостью. Тогда была мода на байронизм, который так много повлиял на Пушкина и внутренне, и наружно. Он держал себя как Лара или, по крайней мере, как Онегин. Мицкевич по своему обычаю был прост и натурален; он никогда не позировал и не рисовался. Напряжение первых минут постепенно исчезло. За чаем завязался общий разговор. Собаньская взяла бразды беседы в свои руки. И очень скоро между поэтами начался диалог о литературе и искусстве. «Вы читали Газлита?» — спросил Пушкина Мицкевич. «Нет». — «А Шлигеля?» — «Нет». — «А Сизмонди?» — И снова: «Нет».

Мицкевич был человек редкой, энциклопедической учёности и громадной начитанности, — отметил автор воспоминаний. О Пушкине, по мнению Пржецлавского, можно было сказать его же словами: Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь. Дружеский тон собеседника обезоружил Пушкина. Он сбросил надменную маску — нам-то ясно, что не от Мицкевича оборонялся маской, а прикрывал ею свою робость перед обожаемой женщиной. И стал простым и сердечным. А разговор потёк легко и непринуждённо. Эта удивительная пушкинская черта — он не умел сердиться на справедливые укоры. Пушкин не обиделся на Мицкевича, хотя он и посрамил его перед Собаньской. Поразительное величие духа! За это мы и любим Пушкина. Не христианское смирение, а Христова мудрость, выраженная в одном из апокрифных Евангелий: «Если ты меня ударил по щеке и сумеешь объяснить, что ударил справедливо, ударь меня ещё раз по другой щеке».

Через день Пушкин приехал к Мицкевичу и с полной откровенностью, которая делает ему большую честь, сказал: «Вы не могли не заметить при нашем свидании третьего дня моего неведения в деле теории искусства. Но не удивляйтесь этому. Чувствую, что мне надо доканчивать моё воспитание, — но не знаю, с чего начать, за что взяться. Дайте мне совет». Мицкевич растрогался благородным простодушием Поэта. И также откровенно ответил:

— Я не столько удивился в вас недостатку образования, сколько вашему гению! Только истинный гений мог создать такие великие творения. Следуйте Гёте и Байрону. Талант в сочетании с их необычайной учёностью и сделал их великими. Без этого они бы остались на уровне хлебопашца Бёрнса.

Пушкинисты скептически относятся к воспоминаниям Пржецлавского и предпочитают игнорировать их. Как долгое время игнорировали мемуары и дневники Смирновой. Но разница между обоими мемуаристами огромная. Д. Мережковский с горечью сетовал, что русское общество не поняло и не оценило книги Смирновой, которая во всякой другой литературе составила бы эпоху. Сам Мережковский считал Смирнову единственным современником Пушкина, сумевшим передать всю истинную мудрость его мыслей, его стройного миросозерцания, его чарующих разговоров о философии, религии, мировой поэзии, о судьбах России, о прошлом и будущем человечества. Он назвал записи Смирновой о Поэте[316] живыми заветами величайшего из русских людей будущему просвещению и категорично заявил: Александра Осиповна сумела передать истинность пушкинского духа. Но — увы! — никто, кроме Мережковского, не занялся серьёзным исследованием её воспоминаний о Поэте. Нечто большее — для Мережковского они стали отправной точкой для глубокого философского анализа личности и творчества Пушкина. Пушкинисты же по-прежнему пользуются современным изданием необработанных хаотических записей Смирновой и воспринимают их лишь как источник фактов о пушкинской эпохе, причём, по мнению многих, иногда очень сомнительных.

Другое дело — Пржецлавский. Маленький человек, ко всему прочему обременённый наихудшей формой польского шовинизма, подходил к большому со своими мерками посредственности. Он добросовестно фиксировал события, не в силах понять ни Пушкина, ни самого Мицкевича. Можно не сомневаться в достоверности разговора между двумя поэтами о недостаточной эрудиции Пушкина. Поэт сам всю жизнь сетовал на своё поверхностное лицейское образование. О том же говорил М. П. Погодин: Как случилось, что Пушкин, балованный мальчик, воспитанный на французских стихах, написал «Руслана и Людмилу» в первый год после выхода из лицея, где ничему не учился…[317] Мицкевича поразила гениальность, с какой Пушкин проникал в сердцевину человеческого духа, — и великих и малых, и царей и просто смертных, пророков и станционных смотрителей, в современность и далёкие эпохи. Только истинный гений мог создать такие великие творения! Мицкевич понял в Пушкине то, что замечательно выразил Мережковский: Пушкина влекли две крайности человеческой сущности — могущество, величие героев, их граничащий иногда с жестокостью абсолютизм как повеление свыше (Моисей, Магомет, Пётр I, Наполеон) и свобода, наивность, чистота простых, первобытных людей (цыгане, русские былинные богатыри, Тазит); с одинаковой лёгкостью постигал Поэт героизм одних и черты христианского милосердия других, ибо и то и другое основано на едином стремлении человека от своей человеческой к иной — высшей природе…

Но продолжим рассказ Пржецлавского. Мицкевич назвал Пушкину несколько авторов хороших теоретических сочинений и посоветовал выучить английский язык:

— Это сделать нетрудно, английский очищен от грамматических сложностей. Недель через пять вы будете свободно читать прозу, а потом возьмитесь за поэзию. Начните с Мильтона, Попа, затем — Мур, Байрон и наконец Шекспир. Последний открывает поэтической душе необъятный кругозор.

Опять неточность — Пушкин познакомился с Шекспиром ещё в Михайловском. Работая над трагедией «Борис Годунов», он принялся и за английский язык, и за чтение произведений английского драматурга. В письме H. Н. Раевскому в июле 1825 г. писал: …но до чего изумителен Шекспир! Не могу прийти в себя. Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик! <…> Читайте Шекспира! Он никогда не боится скомпрометировать своего героя, он заставляет его говорить с полнейшей непринуждённостью, как в жизни…

Воспоминания Пржецлавского писались почти полвека спустя после рассказываемых событий, совсем естественно, что память мемуариста не могла удержать всех подробностей. Но фактам можно доверять. Пржецлавский, к примеру, утверждает, что Мицкевич обещал переводить Пушкина на польский. А Пушкин — Мицкевича на русский. И действительно, уже в марте 1828 г. Пушкин сделал перевод отрывка из поэмы «Конрад Валенрод», в октябре 1833 г. — баллады «Будрыс и его сыновья» и вольный пересказ стихотворения «Дозор», озаглавив его «Воеводой». Эта баллада Мицкевича ничем особенно не примечательна — ни блеском мысли, ни поэтическими достоинствами. Её довольно простенький сюжет — о молодой пани, чья любовь куплена старым воеводой, — привлёк, по всей вероятности, внимание Пушкина сходством с судьбой Собаньской. Прекрасная Каролина и поэзией связала сердца двух великих поэтов эпохи. Вот строки из неё в передаче Пушкина:

Говорит он: «Всё пропало,

Чем лишь только я, бывало,

Наслаждался, что любил;

Белой груди воздыханье,

Нежной ручки пожиманье,

Воевода всё купил».

Описанная Пржецлавским встреча важна как свидетельство постороннего человека об очевидном увлечении Пушкина Собаньской. Что произошло дальше? Биографы молчат. Архив Собаньской остался в Париже. Вероятно, он хранится невостребованным среди литературного наследия французского поэта и драматурга Жюля Лакруа[318] — последнего мужа Собаньской. И представьте — вдруг в нём окажутся письма к ней Пушкина. А также и Мицкевича. Ещё в 1828 г. Мицкевич через свою одесскую приятельницу И. Залескую потребовал у Собаньской вернуть его любовные послания. Но Каролина гордо ответила соотечественнице, что у неё никогда не было писем поэта. Она, вероятно, приобщила их к своей знаменитой коллекции автографов и писем выдающихся людей… Единственным источником, из которого мы можем узнать о дальнейших отношениях Пушкина и Собаньской, остаётся творчество Поэта. Драмы, трагедии, письма, проза, стихи.

19 мая в будоражуще бессонную белую ночь 1828 года написано «Воспоминание». В бездействии ночном живей горят во мне / Змеи сердечной угрызенья; / Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, / Теснится тяжких дум избыток; / Воспоминание безмолвно предо мной / Свой длинный развивает свиток; / И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю, / И горько жалуюсь, и горько слёзы лью, / Но строк печальных не смываю.

Что-то томит, грызёт душу, теснит грудь Пушкина. Он ненавидит себя, прекрасно понимает, что катится в пропасть, и — не видит выхода. Если сказать, что Пушкин был в отчаянье, — значит, почти ничего не сказать. Пушкин был на грани безумия. Это поняла и самая пристальная пушкинистка Анна Ахматова: …поэт в 1828 году погибал в чьих-то сетях, ревновал, метался, бился. И вновь своей великой интуицией нашла подтверждение тому в фантастической повести «Уединённый домик на Васильевском», то ли пушкинской, то ли титовской. Она первой догадалась, что в устной новелле, рассказанной Пушкиным в 1828 году в салоне Карамзиных, отражены реальные события его жизни. И принялась за исследование «Пушкин в 1828 году». Ахматова разгадала всех персонажей: Павел — сам Пушкин, Вера — Аннета Оленина, графиня И. — гремучая смесь из Закревской и Собаньской. Только демонического героя не смогла вычислить — я пока не вижу Варфоломея. Ахматова не успела завершить свою статью. Если бы могла продолжить над ней работу, непременно бы поняла, что не следует этот рассказ Пушкина отождествлять только с 1828 годом. Он — плод семилетних терзаний Поэта. И конечно же, графиня И. — это Собаньская и только Собаньская. Экзотический зимний сад — оранжерея в её одесском доме. Варфоломей — всё тот же Раевский. Его тень вызвана ревностью к другому, совсем реальному лицу — Мицкевичу. Нынешний соперник был поистине прекрасен — высокий, с чёрными выразительными глазами, пышными тёмными волосами, постоянное выражение задумчивости, добрая улыбка в тихие минуты. Но когда на него снисходило вдохновение, он моментально преображался — глаза сверкали, яркий румянец становился ещё ярче, умная, точная, сверкающая мыслью речь освещала его лицо пламенем неземного гения. Они как бы слились в один образ — Мефистофель-Александр и поэт демонического таланта, способный часами, без устали, исторгать из себя поэтический поток. События и место действия в «Уединённом домике» смещены. А почему бы и нет? Ведь то, что было в Одессе, вновь повторилось в Петербурге. А Собаньская осталась всё той же демоницей, ведьмой-искусительницей, губительницей душ. Думаю, Пушкин рассказал эту историю не для того, чтобы покрасоваться перед прекрасными дамами. Вернее всего, это был вопль сходящего с ума человека. Невозможно заподозрить его и в подражании первому русскому фантасту Гоголю. «Уединённый домик» сочинён за три года до знакомства Пушкина с Гоголем и за восемь лет до появления повести «Нос». Я уверена — опытный психиатр, проанализировав сюжет «Уединённого домика», отнёс бы состояние его автора к разряду клинических случаев.

Собаньская переоценила свои возможности. Не соединила — разделила двух поэтов. Настоящей дружбы между ними не было. Первые восторги Пушкина, неисчерпанный к нему интерес на некоторое время породили между ними приятельство. Истинное или кажущееся высокомерие Мицкевича, мавританская ревность Пушкина — отчуждили их. В постскриптум их отношений можно записать строки из уже упомянутого стихотворения 1834 г. «Он между нами жил»: … он вдохновен был свыше и свысока взирал на жизнь. Польские события усугубили образованную Собаньской трещину. Наш мирный гость стал нам врагом — и ядом / Стихи свои, в угоду черни буйной, / Он напояет. Издали до нас / Доходит голос злобного поэта, / Знакомый голос!.. Боже! освяти / В нём сердце правдою твоей и миром…