Заговор Тайной полиции

Вечером в доме голландского посланника у постели раненого Дантеса собрались заговорщики. Присутствовали и старшие Строгановы — Григорий Александрович и Юлия Павловна, а также супруги Нессельроде. Опытный дипломат Геккерен лучше других понимал, чем всё это может кончиться и для любимого сыночка, и для него самого, и, возможно, для Александра Строганова. Ситуация вынуждает Александра признаться родителям в своём участии в пасквиле. Их беспокойство, непонятная активность. Мать дежурит в доме умирающего Поэта, следит, чтоб не выкрали бумаги — ведь в них улики против сына. Сын приезжает туда, чтобы самому оценить ситуацию. Докладывает шефу жандармов о назревающем бунте, требует прислать жандармов. Отец неотлучно при Бенкендорфе. Ждёт очередных донесений из дома смертной тревоги.

Студенты — Павел Вяземский и его друг П. П. Ш. — решили увидеть портрет Пушкина работы Кипренского. Почтенная дама — а это была Строганова — выпорхнула в другую комнату и с ужасом объявила, что шайка студентов ворвалась в квартиру для оскорбления вдовы[221]. О том же рассказывала Бартеневу В. Вяземская: «Придите, чтобы помочь мне заставить уважать жилище вдовы». Эти слова графиня Юлия Строганова повторила неоднократно и даже написала о том мужу в записке[222]. Животный страх доводил её до истерики. Ей, как и её сыну, повсюду мерещились бандиты, которые собираются выкрасть какие-то бумаги покойного. В ужасе она плохо соображала. Об этом потом иронично скажет Жуковский: высокопоставленное (доверенное) лицо не подумало, что, конечно, не в его роли (!!!). Дело в том, что в то же утро она увидела в шляпе Жуковского три пакета и немедленно сообщила Бенкендорфу об их похищении Жуковским. Жандармский генерал Дубельт потребовал от него отчёта.

Жуковский — Бенкендорфу: …на меня уже был сделан самый нелепый донос. Было сказано, что три пакета были вынесены мною из горницы Пушкина. При малейшем рассмотрении обстоятельств такое обвинение должно было бы оказаться невероятным. <…> Итак, похищение могло произойти только в промежуток между 6 часами 27-го числа и 10 часами 28-го числа. С этой же поры, то есть с той минуты, как на меня возложено было сбережение бумаг, всякая утрата их сделалась невозможною. Или мне самому надлежало сделаться похитителем, вопреки повелению моего государя и моей совести. (…) Итак, какие бумаги и где лежали, узнать было и не можно и некогда. Но я услышал от генерала Дубельта, что ваше сиятельство получили известие о похищении трёх пакетов от лица высокопоставленного (неточно переведено с французского как лица доверенного. — С. Б.). Я тотчас догадался, в чём дело. Это высокопоставленное (доверенное. — С. Б.) лицо могло подсмотреть за мною только в гостиной, а не передней, в которую вела запечатанная дверь из кабинета Пушкина, где стоял гроб его и где мне трудно было действовать без свидетелей. В гостиной же точно в шляпе моей можно было подметить не три пакета, а пять; жаль только, что неизвестное мне высокопоставленное (доверенное. — С. Б.) лицо не подумало, что, конечно, не в его роли, то хотя для себя узнать какие-нибудь подробности, а поспешило так жадно убедиться в похищении и обрадовалось случаю выставить перед правительством свою зоркую наблюдательность насчёт моей чести и своей совести. Эти пять пакетов были просто оригинальные письма Пушкина, писанные им к его жене, которые она сама вызвалась дать мне прочитать, я их привёл в порядок, сшил в тетради и возвратил ей[223].

Жуковский тактично не назвал Бенкендорфу имени «высокопоставленного» лица. Будучи человеком высокой нравственности, он тяжело переживал это оскорбление и с болью рассказывал о нём своим близким друзьям. Это подтверждает запись в дневнике А. И. Тургенева от 17 февраля 1837 г.: Вечер у Бравуры с Жук. и к Гагар., оттуда к Валуевой, там. Велгур. Жук. о шпионах, о гр. Юлии Строг., о 3—5 пакетах, вынесенных из кабинета П. Жук-м. Подозрения. Графиня Нессельроде…[224]

Если деликатный, осторожный Жуковский назвал Ю. Строганову шпионкой, можно не сомневаться — так оно и было. Друзья Поэта были убеждены — она приставлена Бенкендорфом. Никто не догадывался, что графиня прежде всего преследовала свои интересы — не допустить изъятия документов кем-нибудь из приятелей Пушкина. Строганова знала — Жуковский был его ближайшим другом. Она сумела поколебать доверие к нему Бенкендорфа, а через него и царя. Супруги Нессельроде, друзья и благодетели Геккеренов помогали в этом Строгановым. Страдавшего подозрительностью шефа жандармов легко было поймать на эту удочку. К Жуковскому немедленно был приставлен для разбора документов Дубельт.

Письмо Бенкендорфа — Жуковскому: Наконец, приемлю честь сообщить вашему превосходительству, что предложение рассматривать бумаги Пушкина в сём кабинете было сделано мною до получения второго письма вашего, и единственно в том предположении, дабы, с одной стороны, отклонить наималейшее беспокойство от госпожи Пушкиной, с другой же, дать некоторую благовидность, что бумаги рассматриваются в таком месте, где и нечаянная утрата (подч. мною. — С. Б.) оных не может быть предполагаема. Но как по другим занятиям вашим вы изволили находить эту меру для вас затруднительною, то для большего доказательства моей совершенной к вам доверенности я приказал генерал-майору Дубельту, чтобы все бумаги Пушкина рассмотрены были в покоях вашего превосходительства[225].

Следовательно, около недели архив Пушкина находился в кабинете шефа Третьей канцелярии — при особом старании достаточный срок, чтобы изъять анонимные письма, а может, ещё кое-что интересовавшее полицию.

Отрывок из чернового письма Жуковского императору Николаю Павловичу: …С глубочайшей (радость) благодарностью принял я такое повеление, в коем выразилась и милостивая личная ваша доверенность ко мне, и ваша отеческая заботливость о памяти Пушкина, коему хотели вы благотворить и за гробом. Впоследствии (это переменилось. Теперь разбирает со мной) это распоряжение переменилось. (Чиновник жандармской полиции помогает) генералу Дубельту поручено помогать мне. (По-настоящему в этом деле я лишний).[226]

Чудовищный спрут душил Поэта всю жизнь. Он безуспешно пытался вырваться из его смертельных объятий. Началось удушье. Перед нами разыгрывается драма, и это так грустно, что заставляет умолкнуть сплетни. Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина, — пишет мужу задушевная подруга императрицы С. Бобринская 25 ноября 1836 г. А чудовище наслаждается и ждёт момента, когда оно сможет поглотить обречённого. Ему предоставляется возможность спасти его. Но зачем? Это противно его намерениям. И жандармы будто бы «по ошибке» направляются для предотвращения поединка совсем в другую сторону — в Екатерингоф. И вот оно свершилось — Поэт смертельно ранен! Но щупальца не выпускают жертву — дом умирающего оцеплен полицией. Пикеты были выставлены и на соседних улицах — боялись толпы и беспорядков! Мёртвая хватка не разжалась и после её гибели. Накануне отпевания в доме Пушкина собрались самые близкие — друзья и родственники — отдать последнюю почесть умершему. И тут целый корпус жандармов бесстыдно ворвался в маленькую гостиную. А само отпевание, дабы избежать манифестации при выражении чувств …которые подавить было бы невозможно, а поощрять их не хотели[227], по распоряжению шефа жандармов было проведено не в Исаакиевском соборе — о чём заранее было оповещено, а в придворной церкви на Конюшенной. Тайно, в полночь, без факелов, в сопровождении жандармского конвоя переносят туда тело покойного. И ограждают церковь двойным нарядом полиции — дабы не допустить посторонних. Об этом — в конспективных записях Жуковского о дуэльных событиях: Его смерть. Слухи. Студенты. Мещане. Купцы, речи. Граф Строганов. Нельзя же остановить многие посещения. Фрак. Вынос и жандармы. Перемена церкви удвоенное дежурство толки народ на площади оскорблен[ие].[228]

Самый преданный из друзей Пушкина Жуковский не выдерживает. Он решается вступить в схватку со спрутом. Хотя прекрасно понимает, сколь безнадёжно сопротивление злу. Но молчать он не мог — высказать истину во имя Истины было для него единственной возможностью дальнейшего достойного существования, нравственным долгом, повелением чести. И своего рода покаянием — за себя, за друзей Пушкина, за весь народ. С гневом, болью, возмущением бросает он в лицо главного палача обвинение в его гибели. Называет злодеяния, которые погубили Поэта: слежку, перлюстрацию писем, бесконечные выговоры — то за неиспрошенную отлучку из Петербурга, то за недозволенное чтение друзьям своих произведений, запрещение выезда за границу, отказ доступа к архивам, если переселится с семьёй в деревню. Но вся чудовищность этого преступления так и не открылась до конца Жуковскому. Ему остались неведомы действия полиции после смерти Пушкина: заметание следов преступления — сокрытие пасквиля, фиктивные поиски его составителей вопреки распоряжению императора. Жуковский поверил в версию, что Пушкин уничтожил анонимные письма. Хотя здравый разум говорит — не мог Поэт лишиться такого важного свидетельства о причастности к ним Геккеренов. Но факт бесспорен — они не обнаружены в бумагах Пушкина и не значатся в составленной Жуковским описи.

Напомню, что Василий Андреевич разделил все документы на три категории: переписка, деловые бумаги, сочинения. Из черновика его письма к царю узнаем, что он не читал ни одного из писем, а предоставил это исключительно генералу Дубельту. Всё это — следствие заговора Бенкендорфа — Строгановых. Они боялись, что пасквиль попадёт в руки Жуковского. А он покажет его императору. Ведь в нём — намёк на самого царя. И это самое страшное. Царь обязательно потребует расследования. И тогда… Нет, об этом страшно даже подумать. Вот почему графиня Строганова немедленно донесла о взятых Жуковским трёх пачках каких-то бумаг! Это доказывает — полиции Строгановы не боялись: там были свои люди. Самый главный жандарм страны Бенкендорф был на их стороне. Можно не сомневаться — он одобрял действия заговорщиков. Ведь они помогли спруту поглотить надоевшего ему беспокойного Поэта. Много лет спустя Александр II в личном разговоре со своим тёзкой Александром Александровичем Пушкиным признался: Двор не мог предотвратить гибель поэтов (речь шла о Пушкине и Лермонтове. — С. Б.), ибо они были слишком сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии, что отражалось на деятельности трёх защитников государя — Бенкендорфа, Мордвинова и Дубельта — и не вызвало у них необходимости сохранить жизнь поэтам.[229] Всё остальное, что может быть сказано о Бенкендорфе, тускнеет перед этим изречённым самим императором обвинением главному палачу Пушкина.

Но кто изъял пасквиль в те несколько дней, когда бумаги Пушкина находились в кабинете самого Бенкендорфа? Этот некто должен быть доверенным и при этом высокопоставленным лицом из самой полиции. Этим человеком, бесспорно, был Дубельт. Именно он беззастенчиво изучал всю переписку Пушкина — Жуковский деликатно отказался от чтения чужих писем. Много лет спустя князь П. Долгоруков, которого обвинили в авторстве диплома, писал: Начальнику III отделения, по официальному положению его, лучше других известны общественные тайны. Л. В. Дубельт никогда не обвинял ни Гагарина, ни меня по делу Пушкина. Когда в 1843 г. я был арестован и сослан в Вятку, в предложенных мне вопросных пунктах не было ни единого намёка на подмётные письма.[230]

Поразительно — Бенкендорф хотел утаить пасквиль даже от самого царя. Николай I узнал о его содержании от кого-то другого. Это произошло не позже 2 февраля. Он сразу же осведомил императрицу. И на другой день Александра Фёдоровна вызвала к себе фаворита Трубецкого. 4 февраля она пишет С. Бобринской: Итак, длинный разговор с Бархатом о Жорже. Я бы хотела, чтобы они уехали, отец и сын. — Я знаю теперь всё анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное (подч. мною. — С. Б.). Я бы очень хотела иметь с вами по поводу всего этого длительный разговор[231].

Это очень важное свидетельство. Друг императрицы князь Трубецкой сообщает ей подробности преддуэльных событий, в том числе и о дипломе. Этот факт выдаёт с головой заговорщиков — если Геккерены и сам князь непричастны к его составлению, откуда Бархату знать подробности этого дела? Почему после разговора с ним императрица уже абсолютно уверена в причастности к нему отца и сына? Все адресаты, получившие подмётное письмо, или уничтожили его, или передали Пушкину. Известно, что друзья Пушкина до самой его смерти хранили в тайне содержание пасквиля. Невозможно кого-нибудь из них заподозрить в том, что они показали его Трубецкому — известному повесе и фавориту императрицы. Интересно и другое — загадочная фраза царицы об анонимном письме: отчасти верное. Что имела она в виду? Бесконечные измены царя и намёк на его отношения — но не с Натали Пушкиной, ибо их не было, а с женою непременного секретаря ордена рогоносцев — Любовью Борх? Надо заметить, императрица тоже относилась к той редкой породе женщин, которые не только закрывают глаза на любовные интрижки мужа, но и потворствуют им. Но иногда в ней говорила обида.

Слухи о пасквиле стали распространяться сразу же после смерти Поэта. 30 января вюртембергский посол в Петербурге князь Гогенлое-Кирхберг в своей дипломатической депеше уже писал: Причиной этой дуэли была ревность г. Пушкина, возбуждённая анонимными письмами, которые с некоторых пор приходили на имя писателя… Князь Гогенлое был женат на русской — графине Екатерине Ивановне Голубцовой, на должности посла в России находился с 1825 г. За эти годы он создал большие связи в петербургском обществе, был в приятельских отношениях с Вяземским, Жуковским, А. И. Тургеневым. Общался с Пушкиным в светском обществе, у Фикельмонов (Долли относилась к Гогенлое очень дружески, в её дневнике несколько записей о встречах с ним, о его свадьбе). Парадоксальный факт: иностранный посланник знал о гибели Поэта больше, чем русский царь. В тот же день, 30 января, Геккерен писал барону Верстолку: Знаю только, что император, сообщая эту роковую весть императрице, выразил уверенность, что барон Геккерен был не в состоянии поступить иначе.[232] Это сообщение могло означать только одно — царь ещё не знал содержания пасквиля. Но уже 3 февраля Николай в письме к брату Михаилу называет Геккерена гнусной канальей, а в послании своему родственнику — мужу сестры Анны Павловны, наследнику нидерландского престола принцу Вильгельму Оранскому — требует отозвать его из Петербурга.

Гнев всесильного монарха вполне оправдан. Во-первых, царь последним узнал о содержании пасквиля. Во-вторых, в нём был наглый намёк на него самого. И это больше всего взбесило императора. Диплом для Николая Павловича, по очень образному выражению Щёголева, был подобен куску красной материи для быка. Такое оскорбление Николай не мог простить Геккерену. «Найти составителей!» — распорядился самодержец.

Подумать только! Бенкендорф, всесильный повелитель голубых мундиров, не сумел (точнее, не захотел) найти пасквильщика и задал непосильную задачу биографам Поэта. И вот уже многие десятки лет пушкинисты пытаются решить её. Если даже допустить, что шеф жандармов не знал их имён, то ведь у него повсюду были уши. Он и сам обладал врождённым нюхом сыщика. Ещё в 1821 г., будучи начальником штаба гвардейского корпуса, подал Александру I записку о тайных обществах, но Александр на неё не отреагировал. Это ещё одна из загадок в биографии императора. В последние годы его царствования по всей России была создана огромная агентурная сеть, граф Витте, Бошняк усердно доносили императору о назревающем заговоре. Он принимал к сведению их доносы и медлил с действиями… Словно не хотел брать на душу новый грех. Медлил и готовился к уходу.

Умница Пушкин нашёл ответ и на эту загадку. 17 марта 1834 г. после беседы с графом и графиней Фикельмон записал в дневнике:

…покойный государь окружён был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14 декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. [233]

Расхлёбывать им же заваренную кашу Александр оставил своему крутому братцу. Знал, что ему, а не неуравновешенному Константину это под силу, и за несколько лет до смерти изменил в пользу Николая завещание. И об этом тоже успел подумать Пушкин: Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать[234].

Началом головокружительной карьеры Бенкендорфа — от скромного генерал-адъютанта до второго человека в империи — стала записка, найденная после смерти Александра I в его бумагах. Она была представлена новому императору. Николай I решил испытать генерала в роли члена верховного суда над декабристами. Бенкендорф успешно повёл дело и сразу же после его окончания был назначен начальником новосозданного Третьего отделения собственной его величества канцелярии.

Шефу жандармов, конечно же, был известен составитель пасквиля. И ему незачем было вести расследование по этому делу. Но царь настаивал. И он был вынужден создать видимость следствия. В этом был убеждён и Щёголев: III отделение в своё время разыскивало переписчиков пасквиля, но оно занималось розысками по понуждению, неохотно, без всякого рвения[235]. Полиция шла по заведомо ложному следу — для отвода глаз Бенкендорф пишет «Записку для памяти»: Некто Тибо, друг Россети, служащий в Главном штабе, не он ли написал гадости о Пушкине. В Главном штабе такого лица не оказалось. Царь настаивал на версии «Геккерен-Дантес». Бенкендорфа эта версия вполне устраивала — она отвлекала внимание от причастных к делу соотечественников, взятых им под своё покровительство. Коли царю угодно подозревать Геккеренов — пусть так и будет. И затребовал образец русского почерка Дантеса. Какая нелепость предположить, что Дантес собственноручно надписывал по-русски адреса на конвертах! В конечном счёте Геккерен остался и для правительства, и для военно-судной комиссии единственным козлом отпущения (и поделом, скажем мы!). Своим чутким носом Бенкендорф уловил — карта нидерландского посланника бита. А тут появилось ещё весьма пагубное для Геккерена обстоятельство — царь узнал от принца Вильгельма Оранского об интригах посланника, чуть было не поссоривших родственников. (Я… был потрясён и огорчён содержанием депеши Геккерена… но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебя благодарю от глубины сердца, — писал Николаю Вильгельм и уверил кузена: Геккерен получит полную отставку тем способом, который ты сочтёшь за лучший.[236]) Свояки, как видим, выяснили между собой отношения. А Геккерен был выслан из России и три года оставался фактически не у дел. Самодержец всея Руси отказал ему в последней аудиенции. Так позорно закончилась карьера голландского посланника в Петербурге.

Бенкендорф ненавидел Пушкина и был на стороне барона Геккерена, утверждал Данзас. Находясь под следствием, он имел возможность убедиться в этом. Шеф жандармов не содействовал расследованию. Об этом ещё раз сказал Щёголев: III отделение, под давлением, очевидно, царя, сделало попытку выяснить тех, кто писал анонимные пасквили, но попытка была слишком поверхностной и непременной задачи выяснения не ставила. И я вынуждена повторить: укрытие анонимных писем, а главное, имён их исполнителей (что дало им возможность избежать наказания) — это, пожалуй, самый зловещий и завершающий аккорд в заговоре жандармов против Пушкина.