«Суд ещё не кончен», —

сообщил в письме брату Андрею Александр Карамзин 13 (25) марта 1837 г. Он имел в виду военно-судное дело при лейб-гвардии Конном полку о дуэли между поручиком Кавалергардского Ея Величества полка бароном Геккереном и камергером двора Императорского Величества Пушкиным. Мы тоже продолжаем собственное расследование.

Ещё один документ — предпоследнее из опубликованных писем Дантеса барону Геккерену (датируемое С. Витале 17 октябрем 1836 г.):

…Вчера я случайно провёл вечер наедине с известной тебе дамой, но, когда я говорю наедине — это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской, почти час. Можешь вообразить моё состояние, я наконец собрался с мужеством и достаточно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел. В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание.

Вот почему я решился прибегнуть к твоей помощи и умолять выполнить сегодня вечером то, что ты мне обещал. Абсолютно необходимо, чтобы ты переговорил с нею, дабы мне окончательно знать, как быть.

Сегодня вечером она едет к Лерхенфельдам, так что, отказавшись от партии, ты улучишь минутку для разговора с нею.

Вот моё мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить. Тогда спроси её, не была ли она случайно вчера у Вяземских; когда же она ответит утвердительно, ты скажешь, что так и полагал и что она может оказать тебе великую услугу; ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто мой слуга перепугался и пришёл будить тебя в два часа ночи, ты меня много расспрашивал, но так и не смог ничего добиться от меня <…>, и что ты убеждён, что у меня произошла ссора с мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я не рассказал тебе о вечере, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь её лишь как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более близкие отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по её поведению со мной, такие отношения должны быть.

Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма хорошо, ибо, как я сказал, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее, пусть она видит в нём лишь вполне естественное чувство тревоги за моё здоровье и судьбу, и ты должен настоятельно попросить хранить это в тайне от всех, особенно от меня. Всё-таки было бы осмотрительно, если бы ты не сразу стал просить её принять меня, ты мог бы сделать это в следующий раз, а ещё остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме. Ещё раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведёт, я сойду с ума.

Если бы ты сумел вдобавок припугнуть её и внушить, что… (Далее несколько слов написано неразборчиво — прим. публикатора Серены Витале. Все подч. мною. — С. Б.).

В этом письме есть несколько очень важных «соломинок», новых ракурсов, дающих возможность по-иному взглянуть на события, предшествовавшие первому вызову Дантеса на дуэль.

Они позволяют, прежде всего, усомниться в датировке Сереной Витале письма Дантеса. Правильнее считать, что оно написано не 17 октября, а в четверг 29 октября — баварский посланник Максимилиан Лерхенфельд принимал по четвергам. Подтверждение чему в дневнике Долли Фикельмон: Мы принимаем по понедельникам и пятницам, графиня Бобринская — по средам, Лерхенфельды — по четвергам, Юсуповы — по вторникам[171]. Серена Витале установила даты дежурств Дантеса в полку в октябре 1836 г. (с 19 по 27 октября он был свободен от них по болезни) — а письмо «с наказами» он писал на вахте. 29 октября в 12 часов дня кавалергард заступил в последнее в этом месяце дежурство и освободился пополудни 30 октября.

Следуя наставлениям Дантеса, Геккерен, видимо, действовал осторожно. И при первом объяснении с Пушкиной у Лерхенфельда использовал лишь часть из заранее приготовленного арсенала. Он рассказал ей об ужасном состоянии Жоржа минувшей ночью, когда испуганный слуга разбудил его и позвал на помощь. Но Жорж ничего не пожелал ему объяснить. И, как отец, интересующийся делами сына, он озабоченно спрашивал Натали, что же произошло на вечере у Вяземской, не поссорился ли Дантес с Пушкиным, советовал ей, как «предотвратить беду». Пушкина, попавшись на удочку, стала ему объяснять. И вот тогда по собственной инициативе он сделал попытку оттолкнуть Натали от Дантеса. Он стал предостерегать её от пропасти, в которую она летела. Грубо намекнул, что бывают и более близкие отношения. И, судя по её поведению, именно таковые и существуют между ними. Всё было так, как три месяца спустя Геккерн написал в неофициальном письме графу Нессельроде от 1 (13) марта 1837 г.: … в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были её оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере на это я надеялся. (Подч. мною. — С. Б.)

Геккерен был доволен разговором — он видел, как трепетала Пушкина. Следующую атаку предпринял через три дня — 2 ноября. В тот год этот день приходился на понедельник. По неизменной традиции по понедельникам принимали Фикельмоны[172]. По всей вероятности, у них Геккерен принялся за осуществление второй части плана — принуждал Натали согласиться на новую встречу с Дантесом. На сей раз прибегнул к угрозе. Но к какой? Ответ находим в письме Александра Карамзина брату Андрею от 13 (25) марта 1837 г. В нём Александр сообщает подробности преддуэльной истории. При этом об угрозах барона говорит как о всем известном достоверном факте: Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерен сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за неё, заклинал её спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма. <…> За этим последовала исповедь госпожи П[ушкиной] своему мужу, вызов, а затем женитьба Геккерена[173]. Таким образом, теперь становится понятен смысл последней, недорасшифрованной Витале фразы из письма Дантеса Геккерену.

Однако лисья хитрость на сей раз подвела дипломата — он совершил фатальную ошибку. Промах Гекерена можно объяснить совершенным незнанием русской души. И особенно такой, какой была религиозно-мистичная, открытая и честная душа Натальи Николаевны. Оба они — Геккерен и Дантес, изворотливые, ловкие, использующие любые средства в достижении цели, считали эту открытость и честность проявлением глупости Пушкиной.

Что подтверждает записка Дантеса Геккерену, предположительно датируемая 6 ноября:

Бог мой, я не сетую на женщину и счастлив, зная, что она спокойна, но это большая неосторожность либо безумие, чего я к тому же не понимаю, как и того, какова была её цель. (Подч. мною — С. Б.) Записку пришли завтра, чтоб знать, не случилось ли чего нового за ночь, кроме того, ты не говоришь, виделся ли с сестрой (Екатериной Гончаровой. — С. Б.) у тётки (Е. И. Загряжской. — С. Б.) и откуда ты знаешь, что она призналась в письмах.

4 ноября вечером Пушкин по городской почте отправил Дантесу вызов. Письмо «по ошибке» распечатал Геккерен и, ссылаясь на дежурства сына по полку, сам вступил в переговоры с Пушкиным. От него, к неописуемой своей досаде, и узнал то, что не сумел предвидеть в своих расчётах, — H. Н. призналась мужу в домогательствах Дантеса, в том числе и в полученных наглых письмах от обоих Геккеренов…

Пока ухаживание Дантеса было окрашено ореолом пылкого и романтичного чувства, Наталья Николаевна утаивала от Пушкина какие-то подробности этого романа, оберегала себя и мужа от страданий и вспышек его мавританской ревности. Но теперь всё изменилось — оба Геккерена переступили порог приличия и принуждали её к адюльтеру. В тот момент она напоминала птицу в силках — беспомощно билась, пытаясь выбраться, и всё больше запутывалась в тенётах. Вот тогда она воззвала к своему хранителю. Пушкин решительно начал действовать. Именно с этого момента — а это было 4 ноября, день получения анонимных писем — роковая рулетка вышла из повиновения и завертелась с бешеной, уже неподвластной игрокам скоростью. Княгиня Вяземская, пользовавшаяся интимной доверенностью Пушкина (характеристика Щёголева), — единственная из всех друзей была посвящена Поэтом и Натальей Николаевной (именно к ней приехала Пушкина после сцены в доме Полетики) во все перипетии этого фатального романа. Обо всём этом знал ещё один человек — Александрина Гончарова. Но, скрытная по натуре, она, конечно же, молчала. К тому же для неё вся эта история была сугубо семейной. Она никогда не позволяла себе выносить сор из избы. Все эти подробности, но, к сожалению, уже после смерти Пушкина, могли узнать от Вяземской Карамзины и другие друзья Поэта. Узнал и пребывавший до этого в неведении — и от супруга утаила тайну княгиня Вера! — князь Вяземский. Накануне дуэли он сказал (по незнанию, по преступному легкомыслию не желать ничего знать!), что закрывает своё лицо и отвращает его от дома Пушкиных. После смерти Пушкина заговорил и Жуковский, которому царь поручил разбирать бумаги покойного. Но накануне дуэли только Вяземская из всех друзей Поэта была посвящена в подробности преддуэльных перипетий. В её руках были весы, на чаши которых она положила две драгоценные и взаимосвязанные вещи — культивированное веками дворянское понятие о чести и жизнь человека, причём какого человека! Увы! — перетянула первая чаша! И мы можем только горько воскликнуть: «Не хватило мудрости рассудительной Вере Николаевне!» Не сумела она повязать глаза повязкой, чтобы, не отвлекаясь окрестной суетой, вслушаться в единственно верный в подобной ситуации голос — голос сердца. Он подсказал бы ей — сколь ни велика стоимость человеческого достоинства, оно — плод духовного развития человека, так сказать, продукт его собственного натурального хозяйства. При роковом стечении обстоятельств им можно пожертвовать во имя другого, бесценного божественного плода — человеческой жизни. Достоинство и честь в этом случае становятся пагубным бременем предрассудков!

Я слышу возражения христианских моралистов. Знаю их аргумент, которым можно опровергнуть мою логику, — о жертве Христа, принесённой человечеству во имя его же очеловечения! Но речь идёт не о чести Пушкина, положенной на алтарь всё ещё не восторжествовавшей до конца справедливости. Жертва Пушкина бесспорна и не подлежит обсуждению! Именно она и сделала его величайшим сыном христианской эпохи! Речь идёт всего лишь о тайне, сокрытой княгиней Вяземской! О тайне, которая, будь она вовремя раскрытой, могла бы предотвратить беду.

Но вернёмся к другим «соломинкам» в вышеприведённом письме Дантеса к Геккерену. Из его содержания следует, что оно было написано на другой день после встречи с Пушкиной у княгини Вяземской. Судя по воспоминаниям супругов Вяземских о Пушкине (в записи Бартенева), это был последний визит к ним в дом всё ещё не помолвленного с Екатериной Дантеса:

Н. Н. Пушкина бывала очень часто, и всякий раз, когда она приезжала, являлся и Геккерен, про которого уже знали, да и он сам не скрывал, что Пушкина ему очень нравится. Сберегая честь своего дома, княгиня-мать напрямик объявила нахалу французу, что она просит его свои ухаживания за женою Пушкина производить где-нибудь в другом доме. Через некоторое время он опять приезжает вечером и не отходит от Натальи Николаевны. Тогда княгиня сказала ему, что ей остаётся одно — приказать швейцару, коль скоро у подъезда их будет несколько карет, не принимать г-на Геккерена. После этой встречи он прекратил свои посещения, и свидания его с Пушкиной происходили уже у Карамзиных[174].

Осенью 1836 г. княгиня Вера вернулась в Петербург в середине сентября из Норденрее. Свои приёмы в доме на Моховой открыла лишь в 20-х числах сентября. Следовательно, с этого времени там и встречались Дантес с Натали — конец сентября и весь ноябрь. Слёзы Дантеса, о которых он пишет в письме к Геккерену, — на улице принялся плакать, точно глупец — были вызваны не только мучительным разговором с Натали, но, безусловно, и обидой на княгиню, отчитавшую его, как нашкодившего мальчишку.

После этих уточнений можно попытаться вновь воссоздать ход событий, предшествующих первому вызову Дантеса на дуэль.

1. Октябрь 1836 г. — Натали получает весьма оскорбительное письмо. О его характере говорит сам Дантес в записке Геккерену: остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме. По всей вероятности, именно его имеет в виду Геккерен в своём послании графу К. В. Нессельроду: Мне возразят, что я должен бы был повлиять на сына? Г-жа Пушкина и на это могла бы дать удовлетворительный ответ, воспроизведя письмо, которое я потребовал от сына (читай: написанное Дантесом под диктовку Геккерена. — С. Б.), — письмо, адресованное к ней, в котором он заявлял, что отказывается от каких бы то ни было видов на неё. Письмо отнёс я сам и вручил его в собственные руки. Г-жа Пушкина воспользовалась им, чтобы сказать мужу и родне, что она никогда не забывала вполне своих обязанностей.

2. После получения письма H. Н. Пушкина при первой же встрече с Дантесом возмущённо отчитывает его за эти унижающие её достоинство выражения.

3. Октябрь, до 19-го числа. Дантес уговаривает влюблённую в него и готовую на любую жертву Полетику подстроить у неё в доме его свидание с Натали. Встреча, вероятно, произошла 18 октября. Это последний день пребывания Петра Ланского в Петербурге — установлено, что с 19 октября по февраль 1837 г. он находился в служебной командировке в Малороссии. Склонна верить в реальность упоминаемого в воспоминаниях А. Араповой факта — о дежурстве П. Ланского возле дома Полетики во время свидания Пушкиной с Дантесом. Не стоит пренебрегать этим сведением, ведь оно затрагивало честь и память обоих родителей Араповой — трудно поверить, что дочь могла придумать эту нелестную для её отца роль сводника. Очевидно, так оно и было — П. Ланской находился в интимной связи с Полетикой, и она вертела влюблённым в неё молодым человеком, как хотела. Это было то самое роковое и притом ироничное предначертание судьбы, которое за много лет до брака Ланского с Пушкиной впервые скрестило их жизненные пути. Дата этого объяснения у Полетики (до 20 октября) подтверждается и записью (от 22—23 октября) в дневнике княжны Барятинской: И maman узнала через Тр[убецкого], что его отвергла г-жа Пушкина. Может быть, поэтому он и хочет жениться. С досады![175]Запись княжны ещё раз свидетельствует — князь А. В. Трубецкой действительно был доверенным Дантеса и посвящался им во все подробности романа с Натали. Это сведение ещё пригодиться нам в дальнейшем, когда речь пойдёт о другой «соломинке» — отношениях Дантеса с Екатериной Гончаровой до их официальной помолвки. Подробности встречи в доме Полетики хорошо известны — не буду их повторять. Но хочу ещё раз напомнить — после состоявшегося здесь бурного объяснения с Дантесом Наталья Николаевна, дрожа от гнева и возмущения, едет к своей старшей подруге — Вере Фёдоровне Вяземской. Вся впопыхах и с негодованием (по словам Вяземской) рассказывает ей о случившемся. Словно у матери, ищет у неё защиты. Она полна раскаяния, она нуждается в исповеди перед той, которая уже предостерегала её от Геккерена. Кн. Вяземская предупреждала Пушкину относительно последствий её обращения с Геккереном. «Я люблю вас, как своих дочерей; подумайте, чем это может кончиться!» — «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду» (запись Бартенева)[176]. Умная княгиня мгновенно оценивает ситуацию. И советует Натали рассказать обо всём Пушкину. Вечером того же дня Пушкины были званы на чай к Мари Валуевой. Об этом сообщает София Карамзина брату Андрею: …были неизбежные Пушкины и Гончаровы. Соллогуб и мои братья. Мы не смогли туда поехать, потому что у нас были гости. (…) Около полуночи приехал Соллогуб, совсем заспанный, и рассказал, что у Валуевых был настоящий вечер семи спящих, что хозяева зевали наперебой и в конце концов выпроводили своих гостей, тоже совсем сонных, чтобы лечь спать. Чаепитие у Валуевых прошло скучно. Потрясённая сценой у Полетики Натали была в подавленном состоянии. Возможно, вернувшись домой от Вяземской, она уже успела исповедаться Александрине. В таком случае и у Ази было нерадостное настроение. Только Пушкин, кажется, ещё ни о чём не знал. Наталья Николаевна всё ещё медлила с признанием. Однако почти с уверенностью можно сказать — 4 ноября она вылила своё возмущение на троюродную сестру и подругу Идалию — тихая Натали в моменты гнева становилась тигрицей (вспомним о пощёчине, которую она залепила Пушкину после бала у Фикельмонов, где он вздумал волочиться за Амалией Крюднер!). Впрочем, сама Полетика считала свой поступок чуть ли не актом благодеяния. Если верить свидетельству Александры Смирновой-Россет, Дантес был влюблён в Идалию и назначал ей свидания у Натали, которая служила им ширмою в продолжении двух лет[177]. Острая на язычок кузина могла ответить Натали: «Чего ж ты гневаешься! Я тебя просто отблагодарила! Как говорится, услуга за услугу!»

4. Дантес после этой встречи уже не контролирует свои чувства. Он пытается забыться. Возобновляет ухаживание за княжной Барятинской. Продолжает свой флирт с Екатериной Гончаровой. Старается вызвать ревность у Натали. Об этой двойной игре в его письме к Геккерену: ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра. Но ничто не может охладить страсти к Пушкиной. В доме у Вяземской он вновь пытается выяснить с Натали отношения. Его истерика после этого разговора. И его письмо к Геккерену утром следующего дня, в котором он излагает «отцу» конспект его поведения с Пушкиной. Только написано оно не 17 октября, как предполагают С. Витале и В. Старк (в предисловии к публикации писем в «Звезде»), а двенадцать дней спустя. Думаю, на ошибочную хронологию повлияло письмо барона Густава Фризенгофа А. Араповой: Старый Геккерен написал вашей матери письмо, чтобы убедить её оставить своего мужа и выйти за его приёмного сына. Александрина вспоминает, что ваша мать отвечала на это решительным отказом, но она уже не помнит, было ли это сделано устно или письменно. (…) Что же касается свидания, то ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить её, и когда она прибыла туда, то застала там Геккерена вместо хозяйки дома; бросившись перед ней на колена, он заклинал её о том же, что и его приёмный отец в своём письме. (Подч. мною. — С. Б.) В своём «наказе» «отцу» Дантес несколько раз повторяет переговори с нею, улучи минутку для разговора с нею. Следовательно, предложение Геккерена было сделано устно. Неуверенность Александрины (ей в это время было 76 лет, и спустя полвека в её памяти совсем естественно затуманились подробности тех дней) говорит о том, что, помня о главном, — и отец и сын убеждали Пушкину оставить мужа, — она могла перепутать хронологию этих предложений. Поэтому больше оснований полагаться на свидетельство Александра Карамзина, рассказавшего об этом вскоре после событий. Оно позволяет с большей достоверностью установить и их последовательность: 28 октября — объяснение у Вяземской; 29 октября — приём у Лерхенфельда; 2 ноября — по всей вероятности, на вечере у Фикельмонов — неприличная настойчивость и угрозы Геккерена; 4 ноября — через два дня — появились анонимные письма.

5. Запуганная Геккереном Наталья Николаевна — и ты должен настоятельно попросить хранить это в тайне от всех — всё ещё не решается открыться Пушкину. 4 ноября, после получения анонимных писем, Пушкин требует у жены объяснения. Она наконец обо всём рассказывает ему — о встрече у Полетики, разговоре с Дантесом у Вяземской, гнусном поведении Геккерена у Лерхенфельда и, наконец, о его попытке склонить её к сожительству с Дантесом. H. Н. показывает мужу октябрьское письмо Геккерена — то самое, о котором спустя три месяца он писал графу Нессельроде, предлагая воспроизвести его на процессе в качестве доказательства невиновности сына: Г-жа Пушкина воспользовалась им, чтобы сказать мужу и родне, что она никогда не забывала вполне своих обязанностей. Теперь наконец получаем ответ на так занимавший пушкинистов вопрос о событиях 2 ноября: Видимо, 2 ноября произошло что-то из ряда вон выходящее, так как эту же дату с особым подтекстом называет и Пушкин в своём ноябрьском письме к Геккерену. Как известно, это письмо Пушкин не отправил по назначению, его потом разорвал, и лишь сто лет спустя оно было прочитано Н. В. Измайловым и Б. В. Казанским по уцелевшим клочкам.[178] Фразы из этого реконструированного письма подтверждают логику предлагаемой мною хроники событий: моя жена опаса[ется] <…> анонимное письмо <…> что она от этого теряет голову <…> нанести решительный удар <…> было сфабриковано с <…>

Пушкин начинает действовать решительно — 5 ноября через Клементия Россета вызывает Дантеса на дуэль. Что произошло далее, известно из многочисленных исследований о дуэли.