Она осталась чиста!

В конце сороковых годов Анри Труайя опубликовал книгу о Пушкине. В ней цитировал фрагменты двух из двадцати пяти писем Дантеса к Геккерену. Появление на свет свидетельств о любви Пушкиной к Дантесу стало сенсацией. Взрывная волна этой бомбы докатилась до России. Многие пушкинисты усомнились в подлинности писем. «Фальшивки. Написаны позднее для оправдания перед потомками», — говорили одни. «А ежели фальшивки, не стоит вообще придавать им значения. Натали не могла серьёзно увлечься „вертопрахом“», — заявляли другие. И в этом отношении напоминали страуса, который прячет голову в песок. Третьи же облачились в судейские мантии. И со всей строгостью непогрешимых правоведов начали очередной процесс над Натальей Николаевной. Некорректно было в отрыве от контекста переписки, всего лишь по двум отрывкам, выносить приговор — оправдательный или обвинительный. Теперь же, когда в руках пушкинистов наконец-то оказались копии этих писем (жалко, что пока не все опубликованы — 21 из существующих 25, — ведь важна любая мелочь, любая деталь!), можно возобновить процесс. Моё пожелание всем, кто примет участие в этом трудном деле:

— Запаситесь терпением! Изучите каждое слово предоставленных вам архивных документов! Взвесьте на весах Фемиды все аргументы «за» и «против». Судите не только разумом, но и сердцем! И произнесите свой справедливый приговор!

Фрагмент из письма Дантеса от 6 марта 1836 г.:

…открываясь, я знал заранее, что ты ответишь отнюдь не поощрением. Вот я и просил укрепить меня советами, в уверенности, что только это поможет мне одолеть чувство, коему я попустительствовал и которое не могло дать мне счастия. Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому, — но, видишь ли, это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из-за неё голову — она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! Она же никого не любила больше меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне всё, — и что же, мой дорогой друг, — никогда ничего! никогда в жизни!

Она была много сильней меня, больше 20 раз просила она пожалеть её и детей, её будущность, и была столь прекрасна в эти минуты (а какая женщина не была бы), что, желай она, чтобы от неё отказались, она повела бы себя по-иному, ведь я уже говорил, что она столь прекрасна, что можно её принять за ангела, сошедшего с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала. Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы. Нет другой женщины, которая повела бы себя так же. Конечно, есть такие, у которых на устах чаще слова о добродетели и долге, но с большей добродетелью в душе — ни единой. Я говорю об этом не с тем, чтобы ты мог оценить мою жертву, в этом я всегда буду отставать от тебя, но дабы показать, насколько неверно можно порою судить по внешнему виду. Ещё одно странное обстоятельство: пока я не получил твоего письма, никто в свете даже имени её при мне не произносил. Едва твоё письмо пришло, словно в подтверждение всем твоим предсказаниям — в тот же вечер еду я на бал при дворе, и Великий князь-Наследник шутит со мной о ней, отчего я тотчас заключил, что в свете, должно быть, прохаживались на мой счёт. Её же, убеждён, никто никогда не подозревал, и я слишком люблю её, чтобы хотеть скомпрометировать. Ну, я уже сказал, всё позади, так что, надеюсь, по приезде ты найдёшь меня выздоровевшим[160]. (Все фразы подч. мною. — С. Б. )

XVIII письмо Дантеса от 28 марта 1836 г.:

Как и обещал, я держался твёрдо, я отказался от свиданий и от встреч с нею: за эти три недели я говорил с нею 4 раза и о вещах, совершенно незначительных, а ведь, Господь свидетель, мог бы проговорить 10 часов кряду, пожелай я высказать половину того, что чувствую, видя её. Признаюсь откровенно — жертва, тебе принесённая, огромна. Чтобы так твёрдо держать слово, надобно любить так, как я тебя; я и сам бы не поверил, что мне достанет духу жить поблизости от столь любимой женщины и не бывать у неё, имея для этого все возможности. Ведь, мой драгоценный, не могу скрыть от тебя, что всё ещё безумен; однако Господь пришёл мне на помощь: вчера она потеряла свекровь, так что не меньше месяца будет вынуждена оставаться дома, тогда, может быть, невозможность видеть её позволит мне предаться этой страшной борьбе, возобновлявшейся ежечасно, стоило мне остаться одному: надо ли идти или не ходить. Так что, признаюсь, в последнее время я постоянно страшусь сидеть дома в одиночестве и часто выхожу на воздух, чтобы рассеяться. Так вот, когда бы ты мог представить, как сильно и нетерпеливо я жду твоего приезда, а отнюдь не боюсь его — я дни считаю до той поры, когда рядом будет кто-то, кого я мог бы любить, — на сердце так тяжко, и такое желание любить и не быть одиноким в целом свете, как сейчас, что 6 недель ожидания покажутся мне годами[161].

Письма Дантеса раскрывают другую, параллельно развивающуюся драму — драму Геккерена. По-прежнему весь во власти любви, всё ещё безумен, молодой красавчик эгоистично ищет утешения у того, кто сам, обуянный неистовством страсти, совершает безумства — швыряет к ногам возлюбленного всё своё состояние, даёт ему имя и титул. Можно представить, как поразило Геккерена увлечение Дантеса Пушкиной, какие всполохи ревности вызвало оно в его сердце, как он корил «сына» за измену и себя за слепую доверчивость! Он помнил, бесконечно перечитывал его фальшивые признания в вечной любви и по-юношески доверчиво верил им: Надо бы, чтоб ты был рядом, чтобы я мог много раз поцеловать тебя и прижать к сердцу надолго и крепко, — тогда ты почувствовал бы, что оно бьётся для тебя столь же сильно, как сильна моя любовь, — письмо от 26 ноября 1836 г. Крушение иллюзий стало первым актом трагедии. Во втором акте, как истый трагедийный герой, Геккерен вступает в борьбу. Он яростно предъявляет свои права на возлюбленного. В ход пущен опробованный историей человеческих страстей весь боевой арсенал — интриги, шантаж, коварство, кинжал. Посыпались угрозы возможного скандала и его пагубных последствий для карьеры Дантеса. Суровые упрёки в неблагодарности за оказанные благодеяния. Шантаж — обвиняет Натали в её готовности принести свою честь в жертву другому. И наконец, коварство — кинжал припасён для последнего акта! — одно странное обстоятельство, о котором говорит Дантес. Можно предположить, что Геккерен одновременно пишет два письма — нравоучительное «сыну» и светское кому-то из своих петербургских знакомых. В светском письме сообщает последние сплетни и среди прочих о шалостях своего подопечного — волокитстве за прелестной Натали. Делает это дипломатически тонко, как бы между прочим, рассчитывая на неуёмную жадность света к пикантным новостям. Дантес догадался об этом и «элегантно» намекнул «батюшке» на очень странное совпадение — днём он получает от Геккерена письмо, а вечером цесаревич уже подшучивает над его чувствами к Пушкиной. А ведь раньше никто в свете даже имени её при мне не произносил. Кому мог «проболтаться» Геккерен об этом? Не подруге ли императрицы и его весьма близкой приятельнице Софии Бобринской? А она ежедневно обменивается с Александрой Фёдоровной записочками[162]. Их содержание позволяет предположить — графиня поспешила поделиться с императрицей столь ошеломляющей вестью. Да и сама Бобринская в силу особых обстоятельств — о которых пойдёт речь ниже — настолько была взбудоражена сообщением, что умолчать о нём было просто невмоготу. Императрица имела чрезмерную склонность к подобного рода светским сплетням. За ежедневным чаепитием, проходившим по английскому образцу в 5 часов вечера, собиралась вся царская семья во главе с императором — это были регламентированные протоколом минуты интимной жизни царя. К чаю обычно припасался какой-нибудь пикантный десерт. В тот вечер сервировали слух о новом увлечении Дантеса.

Ну, а что Дантес? Испугался, струсил, выбросил из головы Натали? Ничего подобного! Он просто стал осторожничать — прежде всего с Геккереном, но и в свете тоже: Как и обещал, я держался твёрдо, я отказался от свиданий и от встреч с нею: за эти три недели я говорил с нею 4 раза и о вещах, совершенно незначительных, а мог бы, добавляет он тут же, проговорить с дамой своего сердца 10 часов кряду. Как опытная кокотка, он продолжает «дразнить» батюшку, чтоб не остывал накал его чувств и чтоб подороже была им оценена огромная жертва, приносимая на алтарь страсти барона: Чтобы так твёрдо держать слово, надобно любить так, как я тебя. Дантес лукавил: его «мужественный отказ» от встреч с любимой женщиной объяснялся очень просто — Наталья Николаевна была уже на восьмом месяце беременности и перестала выезжать. Траур по умершей свекрови стал лишь дополнительным поводом непоявления в свете. Но Жорж умышленно скрывал от Геккерена первое обстоятельство, дабы уберечь себя от его желчной иронии.

XIX письмо Дантеса (датировано — после 5 апреля) — ещё раз подтверждает его лицемерие: Не хочу говорить тебе о своём сердце, ибо пришлось бы сказать столько, что никогда бы не кончил. Тем не менее оно чувствует себя хорошо, и данное тобою лекарство оказалось полезным, благодарю миллион раз,я возвращаюсь к жизни и надеюсь, что деревня исцелит меня окончательно, — я несколько месяцев не увижу её.

На этом письме обрывается исповедь обвиняемого. В мае 1836 г. барон Геккерен возвратился в Петербург. Предоставляем слово свидетелям, которых удалось выявить к началу процесса, — княжне Марии Барятинской, Карамзиным, Данзасу.

Мария Барятинская — страницы из неопубликованного дневника[163]: записи конца марта 1836 г. рассказывают о частых посещениях Дантеса — между 23 и 30 мартом он четыре раза нанёс Барятинским вечерние визиты. Именно в это время пожалованная во фрейлины восемнадцатилетняя красавица появилась в высшем петербургском свете. Дантес продолжает бывать у Барятинских в апреле и в мае.

Княгиня Барятинская зорко следила за молодыми людьми, оказывавшими внимание дочери, и решительно вмешивалась в тех случаях, когда находила ухаживание нежелательным. Так было, например, с блестящим кавалергардом князем Александром Трубецким, которому княгиня очень скоро дала понять, что он не может рассчитывать на руку её дочери (непреодолимым препятствием к этому браку в глазах Барятинских было сомнительное происхождение его матери княгини Трубецкой). И хотя княжне льстило ухаживание одного из самых молодых модных людей, она с чувством удовлетворённого тщеславия записала 20 мая в дневнике: «…maman воспользовалась <…> долгожданным случаем, чтобы откровенно дать ему понять, что не желает его для меня»[164].

Новоявленный барон Дантес, конечно же, был не парой девушке из древнего и богатого рода, ведущего начало от Рюриковичей. Но, по всей вероятности, была и другая причина, заставившая мать княжны Марии откровенно пресечь матримониальные планы Дантеса, если у него и были таковые. Княгиня Мария Фёдоровна Барятинская, урождённая прусская графиня Келлер, была в числе близких приятельниц императрицы. Как ни уверял Геккерена самонадеянный Дантес о расположении к нему императорской четы (императрица была ко мне по-прежнему добра, ибо всякий раз, как приглашали из полка трёх офицеров, я оказывался в их числе; и Император всё так же оказывает мне благоволение. — Письмо от 14 июля 1835 г.), Александра Фёдоровна в сущности относилась к нему не очень доброжелательно. И опасалась его дурного влияния на своего фаворита «Бархата» — Александра Трубецкого.

Письмо императрицы С. А. Бобринской 1836 года (без даты): … нужно, чтобы когда-нибудь Бархат передал одно из ваших писем, надеюсь, что он его не испачкает, как записку кн. Барятинской, он вам рассказал об этом? Он и Геккерн на днях кружили вокруг коттеджа. Я иногда боюсь для него общества этого «новорождённого»[165].

Как видим, Мария Фёдоровна Барятинская тоже была в числе доверенных корреспонденток царицы. Это обстоятельство даёт возможность предположить, что и её Александра Фёдоровна настраивала против «новорождённого».

Но между тем Дантес продолжал свои настырные ухаживания за Барятинской. Думаю, цель его волокитства за княжной была иная. Ему необходимо было показать всем — свету, Геккерену, а может, даже и самой Наталье Николаевне, что его отношение к Пушкиной — всего лишь лёгкое светское увлечение. Естественно, что неопытная молодая фрейлина по-иному воспринимала чрезмерное к ней внимание красивого кавалергарда. Во всяком случае, летние записи княжны показывают, что оно ей было совсем небезразлично. Вот запись об оброненном ею на одном из июньских балов букете, который Дантес поднял и принёс в полк, а кавалергарды гадали, кому он был предназначен. Другая запись — 24 июня в связи с балом в одной из царских летних резиденций в Знаменском: Танцевали. Я веселилась. Вальс с Дантесом, но не мазурка… У дам петербургского общества особым знаком расположением кавалера считалось приглашение на мазурку. Только через месяц, 26 июля, она удостоилась этой чести — на балу в Ропше Дантес выбрал её на мазурку. 2 августа Дантес с двумя кавалергардами был в гостях у них в доме. Княжна отметила: Я веселилась… Вновь о нём 3 августа: за обедом Дантес с Геккереном меня очень смешили. А вечером он немного (подч. мною. — С. Б.) за мной ухаживал и сказал мне, что я была очень мила…[166]

После родов два с половиной месяца H. Н. Пушкина не выходила из дому. Свидетельство П. А. Вяземского: Сейчас разбудил меня Вельегорский. Жена его всё ещё в Дрездене. Он сегодня крестит у Пушкина. Разве для крестин покажется жена его, а то всё ещё сидит у себя наверху. Вижу и кланяюсь с ней только через окошко[167]. 31 июля Натали впервые появляется на балу в Красном Селе. И в тот же вечер княжна Барятинская грустно отметила в дневнике: Я не очень веселилась на балу… 4 августа Кавалергардский полк переехал на квартиры в Новую Деревню. Отсюда рукой подать до островов, куда на лето поближе к минеральным источникам (названным «Карлсбадом» в подражание знаменитому богемскому курорту) перебиралась вся петербургская знать. Дамы тогда увлекались ваннами. С августа здесь начинался сезон так называемых балов на минеральных водах. Пушкины в тот год снимали дачу у Ф. И. Доливо-Добровольского на Каменном острове. Жорж получил возможность часто видеться с Натали. Именно тогда по-настоящему в обществе заговорили о романе Дантеса и Натальи Николаевны. Впрочем, для близкого Пушкину кружка «страсть» Дантеса к Пушкиной не была тайной.

Отрывок из письма С. Н. Карамзиной брату Андрею от 8/20 июля 1836 г.: Я шла под руку с Дантесом, он забавлял меня своими шутками, своей весёлостью и даже смешными припадками своих чувств (как всегда, к прекрасной Натали).[168]

Из воспоминаний Данзаса, секунданта Пушкина: После одного или двух балов на минеральных водах, где были г-жа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу вдруг разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина[169].

Фрагмент из письма С. Н. Карамзиной от 19—20 сентября 1836 г., Царское Село, о вечере по случаю именин Софии Николаевны:

…так что получился настоящий бал, и очень весёлый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который всё время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает всё те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой(подч. мною. — С. Б.), он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой в конце концов всё же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как всё это глупо![170]

Как свидетельствуют дальнейшие записи в дневнике княжны Барятинской, Дантес, видимо, продолжал флиртовать с ней и в августе и сентябре, но одновременно приударял и за Екатериной Гончаровой. Теперь, после опубликования его писем к Геккерену, можно с уверенностью сказать, что всё это делалось для отвода глаз — его страсть к Пушкиной не утихала.