Прекрасная клиентка Рылеева

Эта странная история записана декабристом Николаем Бестужевым в сибирской ссылке.

Однажды — ещё в Петербурге, до декабрьских событий, — он сочинил повесть о влюблённом человеке. В ней было всё, что требовал романический жанр того времени, — страдания, томление страсти, отчаяние неразделённой любви. По заведённому обычаю Рылеев и братья Бестужевы — Николай и Александр — читали друг другу свои новые произведения, обсуждали их, если было нужно — дорабатывали. В тот раз первым слушателем только что законченной повести был Рылеев. Когда Бестужев дошёл до описания всех ужасов бессонницы, самозабвения и покушения на самоубийство своего героя, Кондратий вдруг вскричал дрожащим голосом:

— Довольно, довольно! — Слёзы катились у него градом.

Николай удивлённо спросил:

— Что с тобой сделалось?

Рылеев порывисто вскочил, нервно походил по комнате. И стал рассказывать…

Исповедь Рылеева

В конце 1823 года в Петербурге появилась госпожа К. Говорили, что она приехала хлопотать по уголовному делу мужа. Рылеев, отставной артиллерии подпоручик, служил на выборной должности дворянского заседателя в Петербургской палате уголовного суда. В 1823 г. был принят в члены Северного общества декабристов, в начале 1824 г. был избран в Верховную думу. И фактически стал руководителем общества. Примерно в это время представители Патриотического польского союза через князя Ходкевича вступили в переговоры с Южной управой о совместной подготовке восстания. Пытались установить связь и с руководством северного отделения. Эти уточнения очень существенны для объяснения дальнейших событий.

Судя по всему, госпожа К. была весьма знатной дамой — многие важные люди помогали ей в её деле, уговаривали Рылеева заняться им. Видимым основанием для этого выбора была пресловутая честность, неумолимость Рылеева к взяточникам и крючкотворам. Он распутывал самые сложные процессы, прославился как неподкупный защитник униженных и обездоленных — крестьян, мещан и вообще неимущего люда. Госпожа К. не относилась к этой категории. Поэтому Рылеев долго не соглашался взять на себя это весьма запутанное дело.

Оно тянулось уже несколько лет, обросло бюрократической перепиской провинциальных судебных ведомств, большинство документов было на польском языке. Рылеев хотя и понимал по-польски (язык он выучил в 1815—1816 гг. в Виленской губернии, где стояла его батарея), но не владел им в совершенстве. Словом, у него было достаточно причин для отказа. Просители продолжали настаивать, уговаривали с помощью друзей Рылеева встретиться с истицей. А для застенчивого, неловкого в общении с женщинами Кондратия Фёдоровича это было тяжким испытанием. В конце концов он согласился. Друзья привели его к госпоже К.

Я увидел женщину во всём блеске молодости и красоты, ловкую, умную, со всеми очарованиями слёз и пламенного красноречия, вдыхаемого её несчастным положением. Моё замешательство увеличилось ещё более неожиданностью моих впечатлений, видя в первый раз в жизни столько привлекательного в этой необыкновенной женщине. Однако же после первого посещения я не унёс с собою никакого постороннего чувствования, кроме желания ей помочь, если это можно [330] .

Встречи продолжались. Прекрасная клиентка сердечностью, непринуждённостью сумела расположить к себе Рылеева. Он перестал дичиться. Исчезла застенчивость. Он стал держаться с ней так, как с другими — просто и дружелюбно. В ней он подметил какую-то заманчивую томность, милую рассеянность, особое к себе внимание, стремление угождать, во всём следовать его советам. О делах почти не говорили. Она рассказывала о своей жизни, о негодяе-муже. Её откровенность совсем растопила его. Она была очень начитанна. Они увлечённо беседовали о литературе. Стоило ему упомянуть о какой-нибудь неизвестной ей книге, как она тут же появлялась у неё на столе. Она просила его стать её литературным наставником. Всё, что он предлагал, нравилось ей. Они обсуждали прочитанное, иногда она не соглашалась с ним, но выражала своё мнение деликатно, тонко, с бдительной щекотливостью щадила его самолюбие. Иногда очень ловко переводила разговор на политику. Восхищалась его справедливостью, благородством мыслей. Свои комплименты расточала ему не напрямую, а через друзей. А они мило подтрунивали над Рылеевым, говорили ему, что он совершенно покорил очаровательную пани.

Я стал находить удовольствие в её обществе <…>, я предавался вполне и без опасения тем впечатлениям, которые эта женщина на меня производила, и, наконец, к стыду моему, я должен тебе сказать, я стал к ней неравнодушен… Вот моя повесть, вот что лежит у меня на совести.

Чистый, неискушённый в любовных делах Рылеев страдал невообразимо. Уже пять лет, как он был женат на дочери острогожского помещика, у него была маленькая дочка Настенька. Рылеев был счастлив в семейной жизни. Милая, добрая Наталья Михайловна с кротким смирением переносила постоянные отлучки мужа по делам, вечное столпотворение в доме — то петербургские товарищи по тайному обществу, то из провинции — застольничали, курили трубки, спорили до утра, оставались на ночлег. Наталья Михайловна не уходила, молча слушала их разговоры. Кондратий поощрял интерес жены к его делу. Исподволь готовил и к самому худшему. Жили они небогато, на старинный лад — полумещанское-полукрестьянское убранство небольшой квартиры с белоснежными кисейными занавесочками на окнах, с бальзамином и геранью на подоконниках, домоткаными половиками на натёртом мастикой полу, образами в углу и горящей лампадкой. Для полного уюта — канарейка в клетке. По воскресеньям Рылеевы устраивали «русские завтраки». Камчатая скатерть на столе, деревянные ложки, солонки с петушиными гребешками, расписные блюда. Еда простая, исконно русская, — каша, кислая капуста, кулебяка, ржаной хлеб, квас, водка. Всё как в старину, во времена древней новгородской вольности. Рылеев любил об этом разглагольствовать — о вреде чужестранного влияния, ибо оно потемняет священное чувство любви к отечеству. И не римский Брут, а Вадим Новгородский должен служить русским образцом гражданской доблести!

И вдруг в эту счастливую, освящённую высокой целью жизнь вторглось негаданное, нежданное чувство — любовь.

— Может быть, с её стороны одно только желание быть любезною, желание, свойственное всем женщинам, особенно полькам. Может быть, и ты слишком строг к себе и обманываешься в своих чувствованиях, и желание пользоваться обществом приятной женщины принимаешь за другое? — пытался образумить Рылеева Бестужев.

— Нет, как я ни неопытен, но умею различать и то и другое. Я вижу, каким огнём горят её глаза, когда разговор наш касается чувствований; мне нельзя не видеть, нельзя скрыть от самого себя того предпочитания, которое она, зная мою застенчивость, самыми ловкими оборотами и так искусно умеет дать мне перед другими. Если она одна только со мною, она задумчива, рассеянна, разговор наш прерывается, я теряюсь, берусь за шляпу, хочу уйти, и один взгляд её приковывает меня к стулу. Одним словом, она даёт мне знать о состоянии своего сердца и, конечно, давно знает, что происходит в моём.

— Всё это мне слишком странно именно потому, что случилось с тобою, — продолжал парировать Бестужев. — Ты ни хорош, ни ловок, ни любезен с женщинами. Твоего поэтического дарования недостаточно для женщины, чтобы влюбиться. Узнав тебя короче, верно, что можно полюбить и любить очень; но такая быстрая победа над светской женщиной с первого раза невероятна. Для этого надобны блестящие, очаровательные качества. Стихи, добродетель, правдивость, прямодушие любят, но не влюбляются в них, и если это с её стороны кокетство, которым она старается закупить своего судью, то…

— Нет, она не кокетка, — прервал он с чувством, — нет ничего естественнее слов её, движений, действий. Всё в ней так просто и так мило!..

— И тем опаснее!

Бестужев исчерпал все аргументы. Остался последний. Он озорно улыбнулся и с грубоватой мужской откровенностью посоветовал другу то, что советуют в таких случаях мужчины. Про себя решил: «Дай-ка я его испытаю!»

— Почему бы тебе не воспользоваться таким случаем, какого многие или, лучше сказать, никто не поставил бы в зазор совести.

— Боже меня от этого сохрани! Оставя то, что я обожаю свою жену и не понимаю, как другое чувство могло закрасться в моё сердце; оставя все нравственные приличия семейного человека, я не сделаю этого, как честный человек, потому что не хочу воспользоваться её слабостью и вовлечь её в преступление. Сверх того, не сделаю как судья. Ежели дело её справедливо, на совесть мою ляжет, что я, пользуясь её несчастным положением, взял такую преступную взятку; ежели несправедливо — мне или надобно будет решить его против совести, или, решив его прямодушно, обмануть её надежды.

Бестужев упрекнул друга в непоследовательности. Суть его отповеди была примерна такова: «Ты действуешь по правилу: чтоб и волки сыты, и овцы целы. Желаешь оставаться верным своим правилам, зачем же продолжаешь с ней встречи? Хочешь быть верным жене, но беспрестанно подвергаешь себя искушению. В таком состоянии — до пропасти всего один шаг — и все твои понятия чести и совести рухнут!» Затем шутливо добавил: «Видно, ты затем и не велишь приезжать сюда жене своей, чтобы продолжить время твоего заблуждения!»

Рылеев смиренно ответил, что хотя приговор друга жесток, но он имеет полное право так думать. Не для свободы своих дурачеств удерживает он жену в деревне, а чтоб не сделать её свидетельницей своих страданий и борьбы с совестью.

— Теперь ты понимаешь, — почему повесть твоя стрелой вошла в моё сердце, вот почему я открылся перед тобою.

Разговор с другом не остудил его горячую голову. Он, поэт гражданской лирики, вдруг запел соловьём. Всего шесть любовных посланий — во всём его творческом наследии, и все шесть посвящены очаровавшей, околдовавшей его польке! Эта неожиданная страсть подняла его на такие высоты поэзии, что, задержись он на них, сбылось бы предсказание Пушкина: Рылеев будет министром на Парнасе!..

Я не хочу любви твоей,

Я не могу её присвоить;

Я отвечать не в силах ей,

Моя душа твоей не стоит…

А дальше — отзвуки их бесед. Красавица пыталась внушить ему христианские добродетели. Он возражал ей:

Прощаешь ты врагам своим —

Я не знаком с сим чувством нежным

И оскорбителям моим

Плачу отмщеньем неизбежным.

Лишь временно кажусь я слаб,

Движеньями души владею;

Не христианин и не раб,

Прощать обид я не умею…

Зароненное в душу поэта любимой женщиной зерно христианского всепрощения проросло не сразу. Потом в тюрьме, когда было столько времени для раздумий, когда не было никаких сомнений в ожидавшей его участи, он вспоминал свою лживую мучительницу, их задушевные беседы, её слова о необходимости прощать врагам обиды. Он до конца жизни был уверен в её вероломстве, но сумел простить. На пороге в другой мир Рылеев стал христианином. На кленовых листьях выколол иголкой стихотворение и сумел передать его князю Е. П. Оболенскому в соседний каземат.

Ты прав: Христос — спаситель наш один, —

И мир, и истина, и благо наше.

Блажен, в ком дух над плотью властелин,

Кто твёрдо шествует к Христовой чаше…

Какое неожиданное взросление человеческого духа! Этот приобретённый — в отмеренные судьбой мгновения жизни — дар завещал в последнем письме к жене. У него было всего лишь одно предсмертное желание: Настеньку благословляю… Старайся перелить в неё твои христианские чувства, и она будет счастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни…

Стихотворение «К N. N.» — исповедь самому себе в часы бессонницы. Без всякого сомнения, оно не попало к той, кому адресовано. Не мог же он объяснить ей единственную — не нравственным долгом перед семьей рождённую — причину отказа от её любви: Любовь никак нейдёт на ум: / Увы! моя отчизна страждет, — / Душа в волненьи тяжких дум / Теперь одной свободы жаждет.

Днём он брал себя в руки — будни были полны забот. Редакторская работа в «Полярной звезде», встречи с соратниками, заседания Думы, судейские обязанности. А по ночам вновь кошмары, борьба со страстью, слёзы бессилия. Он лишился сна, стал говорить вслух с самим собой. И вновь хватался за перо — чувства звенели незнакомой ему музыкой любви.

Покинь меня, мой милый друг!

Твой взор, твой голос мне опасен:

Я испытал любви недуг,

И знаю я, как он ужасен…

Но что, безумный, я сказал?

К чему укоры и упрёки?

Уж я твой узник, друг жестокий,

Твой взор меня очаровал!

Я увлечён своей судьбою,

Я сам к погибели бегу:

Боюся встретиться с тобою,

А не встречаться не могу.

Рылеев продолжал ездить в дом К. Казалось, все сговорились потворствовать его страсти. Когда он несколько дней не появлялся у неё, приезжал кто-нибудь из друзей и почти насильно увозил его к ней. То, чего он так боялся, свершилось. Прекрасная госпожа К. сумела соблазнить поэта. Он удивлён — куда исчезли страдания, грусть, тревоги? Он полон счастья. Любовь окрылила, возродила, душа поёт — рождается «Элегия».

Исполнились мои желанья,

Сбылись давнишние мечты:

Мои жестокие страданья,

Мою любовь узнала ты!

Себя напрасно я тревожил,

За страсть вполне я награждён;

Я вновь для счастья сердцем ожил,

Исчезла грусть, как смутный сон.

Так, окроплён росой отрадной,

В тот час, когда горит восток,

Вновь воскресает ночью хладной

Полузавялый василёк.

Следующее стихотворение «К N. N.»[331] близко по настроению, мыслям, чувствам к предыдущему. Оно раскрывает и тайну их сближения.

Когда душа изнемогала

В борьбе с болезнью роковой,

Ты посетить, мой друг, желала

Уединённый угол мой.

Твой голос нежный, взор волшебный

Хотел страдальца оживить,

Хотела ты покой целебный

В взволнованную душу влить.

Сие отрадное участье,

Сие вниманье, милый друг,

Мне снова возвратили счастье

И исцелили мой недуг…

Я думаю, вы уже догадались, кто была эта женщина. Конечно же, это наша Мата Хари — Каролина Собаньская. Нарисованный Бестужевым портрет соответствует её облику, всему тому, что мы знаем о ней, — красивая, ловкая, вкрадчивая и сердечная, умная и начитанная, с горящим, огненным взглядом. И ещё — то, о чём писал А. Раевский, что видел в ней Пушкин: всё в ней так просто и так мило! Полька, приехала в Петербург по тяжбе мужа. Ей необходимо распутать это обременённое неизвестными нам уголовными мотивами дело, чтобы наконец получить развод. Она действительно развелась вскоре — в 1825 году. Но семейные хлопоты — всего лишь предлог и для появления в столице, и для знакомства с Рылеевым. Цель у неё была иная, столь же высокая, как у Рылеева, — Патриотическое общество Польши поручило ей установить связь с петербургскими заговорщиками. Как видим, чтобы добиться этого, она даже пошла на связь с Рылеевым. Ей поэт посвятил ещё одно стихотворение — «В альбом T. С. К». Содержание его позволяет считать первым в этом лирическом цикле. Здесь ещё нет ни болезненных укоров совести, ни мук раздирающей душу страсти. Вместо интимного «ты» последующих стихотворных посланий присутствует вежливое «вы».

Своей любезностью опасной,

Волшебной сладостью речей

Вы край далёкий, край прекрасный

Душе напомнили моей.

Я вспомнил мрачные дубравы,

Я вспомнил добрых земляков,

Гостеприимные их нравы

И радость шумную пиров.

Я вспомнил пламенную младость,

Я вспомнил первую любовь.

Опять воскресла в сердце радость,

Певец для счастья ожил вновь…

Но вот незадача — исследователь творчества поэта Владимир Брониславович Муравьёв расшифровывает инициалы незнакомки как Теофилия Станиславовна. К Рылееву поступило тяжебное дело некоей Теофилии Станиславовны К. (фамилия не известна), — отмечает Муравьёв в комментариях к сборнику избранных произведений Рылеева. То же повторяет в своей книге о Рылееве «Звезда надежды». В общем-то, какая-то неувязка. Муравьёв называет имя и отчество этой женщины[332], не указывая фамилии. А это и выдаёт его с головой — он произвольно расшифровал инициалы в стихотворении Рылеева. Просто невозможно представить, чтобы престарелый М. И. Муравьёв, на которого ссылается автор, помнил эту даму не по фамилии, а по имени-отчеству. В тридцатых годах прошлого века в светском обществе обычно употребляли обращение к дамам по титулу и фамилии. Доказательством — дневник Долли Фикельмон. В некоторых, особенно польских, документах Текла-Каролина Собаньская фигурирует под своим первым именем — Текла. У её отца, как у всякого католика, тоже было несколько имён — Адам-Станислав-Лаврентий. Значит, на русский манер Собаньская могла величаться Теклой Станиславовной. Возможно, в конспиративных целях, она именно так и представилась Рылееву. Таким образом, инициалы стихотворения можно расшифровать как Текла Собаньская или Текла-Станислава-Каролина. Я убеждена — госпожа К. в рассказе Николая Бестужева и есть Собаньская.

Чем же закончилась история с прекрасной клиенткой Рылеева? К сожалению, члены тайного общества навели о ней справки, узнали о её связи с Виттом, давно им известном агенте полиции. И, не разобравшись в сути дела, обвинили её в шпионаже в пользу российского правительства. Предупредили Рылеева. Он поверил. Негодование пылкого Кондратия Михайловича было ужасным. Он хотел немедленно ехать к ней, высказать ей своё презрение. Александр и Николай Бестужевы остановили его. Успокаивали, убеждали не делать этого, ибо тем самым он сразу выдаст себя. Рассудив здраво, он согласился с друзьями. Стал играть роль ни о чём не подозревающего человека. Вероломство любимой женщины придало ему силы. С тех пор он держался с ней свободней и спокойнее. И продолжал, по словам Бестужева, хладнокровно наблюдать за этой женщиной.

Но по мере того, как он делался свободнее и показывал ей более внимания, она всё более и более устремлялась к своей цели. Томность её чувствований заменилась выражением пламенной любви к отечеству; все её разговоры клонились к одному предмету: к несчастиям России, к деспотизму правительства, к злоупотреблениям доверенных лиц, к надеждам свободы народов и т.п. Рылеев мог бы обмануться сими поступками: его открытое сердце и жаркая душа только и испытывали сии ощущения. Но он был предостережён, и уже никакие очарования, никакие обольщения не выманили бы из груди тайны, сокровища, которые он ставил дороже всего на свете, и обманщица в свою очередь осталась обманутою…

В марте 1824 г. Рылеев оставил службу в Уголовной палате и перешёл на должность начальника канцелярии в Российско-американской компании в Петербурге. Следовательно, уже больше не мог заниматься тяжбой госпожи К. Так печально завершилась миссия Собаньской. Возможно, пылкая полька на самом деле была немного увлечена Рылеевым. Но он-то очевидно попал в сети обворожительной Каролины. И стал ещё одним поэтом, воспевавшим её очарование. Она была достойна того.