Вопрос аудитора Маслова

В ходе следствия всплыл факт получения Пушкиным анонимных писем. Материалы дела были представлены для проверки аудитору Маслову. Исчезнувший из употребления термин «аудитор» ныне, в эпоху возрождения частной собственности, вернулся в русскоязычный обиход в несколько ином значении — бизнес-эксперт. Типично чиновничья крыса Маслов рьяно принялся за работу. Дотошно изучил все предоставленные ему комиссией документы. Усердный чинуша был озадачен: почему не допрошена супруга покойного Пушкина? Чуждый деликатных тонкостей аудитор тщательно сформулировал свои вопросы к H. Н. Пушкиной, от которых, по его мнению, зависел правильный исход дела.

Из рапорта аудитора Маслова[243]от 14 февраля 1837 г.: 1-е. Не известно ли ей, какие именно без имянныя письма получил покойный Муж ея, которые вынудили его написать 26 числа Минувшего Генваря к Нидерландскому Посланнику Барону Геккерену оскорбительное письмо, послужившее, как по делу видно, причиною к вызову подсудимым Геккереном его, Пушкина, на дуэль.

2-е. Какие подсудимый Геккерен, как он сам сознаётся, писал к Ней, Пушкиной, письма или Записки, кои покойный Муж ея в письме к Барону Геккерену от 26 Генваря называет дурачеством; где все сии бумаги ныне находятся, равно и то письмо, полученное Пушкиным от неизвестного ещё в ноябре месяце, в котором виновником распри между подсудимым Геккереном и Пушкиным позван Нидерландский Посланник Барон Геккерен и в следствие чего Пушкин ещё прежде сего вызывал Подсудимого Геккерена на дуэль… [244]

Как явствует, особой грамотностью аудитор 13 класса Маслов не отличался. Его вопросы, как и следовало ожидать, остались без ответа. Или из-за проявленной членами военно-судной комиссии деликатности к Пушкиной. А возможно, по распоряжению свыше — не копать глубоко. Но как бы то ни было, в рапорте аудитора содержится очень важное сведение, словно бы ускользнувшее от внимания исследователей (объяснение сему странному обстоятельству может быть только одно: последующие поколения пушкинистов доверились добросовестности П. Щёголева и не потрудились вновь изучить материалы следственной комиссии). Имею в виду указание Маслова на письмо от «неизвестного лица», в котором виновником распри между подсудимым Геккереном и Пушкиным позван Нидерландский Посланник Барон Геккерен. Выходит, Долли Фикельмон и многие другие современники Пушкина, были правы, говоря о нескольких, при этом различных по содержанию и иными почерками написанных, анонимных письмах. Видимо, это послание с какими-то намёками на связь Дантеса с Натали имела в виду графиня Фикельмон в своей известной дневниковой записи от 29 января 1837 г.: Семейное счастье начало уже нарушаться, когда чья-то гнусная рука направила мужу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых ему сообщались все дурные слухи и имена его жены и Дантеса были соединены с самой едкой, самой жестокой иронией.

Итак, был пасквиль — забавная шутка. Пушкин вначале даже не собирался на неё реагировать. Ещё раз повторю: Впрочем, понимаете, — сказал он В. Соллогубу, — что безыменным письмам я обижаться не могу. Но было ещё одно письмо. И в совокупности оба эти послания уже можно определить как оскорбительные и ужасные письма. Второе (назовём его пока анонимным) было получено Пушкиным позже — по-видимому, до середины ноября, когда уже полным ходом шли переговоры о женитьбе Дантеса на Екатерине Гончаровой. Расправившись с наглым кавалергардом, Пушкин принялся за главного виновника. Теперь более понятен смысл изречения. Я прочитаю вам моё письмо к старику Геккерну, — сказал Пушкин Соллогубу. — С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте[245].

Человек, отправивший Поэту письмо, без сомнения, был из близкого к Геккеренам кружка. Только от них он мог узнать о вызове. Причастные к переговорам друзья Пушкина — Жуковский, Виельгорский, Загряжская, Клементий Россет, В. Соллогуб, безусловно, хранили в секрете и получение диплома, и все последовавшие за ним действия Поэта. Так же поступил и Вяземский. …и мы с женой дали друг другу слово сохранить всё это в тайне, — писал он после смерти Пушкина великому князю Михаилу. Жуковский крепко-накрепко запретил Карамзиным разглашать тайну. Он даже отчитал Пушкина за то, что тот рассказал Екатерине Андреевне и Софье Николаевне о ходе переговоров с Геккеренами. Дискретность ближайших к Поэту людей можно считать бесспорным фактом.

Но было ли это второе письмо анонимным? Интуиция подсказывает мне — доброжелатель назвал себя и заклинал Поэта не открывать его имя. Пушкин поступил благородно — он унёс эту тайну в могилу. Вспомним о каком-то написанном по-русски листке бумаги, вынутом по просьбе Пушкина домашним врачом Спасским из указанной шкатулки и сожжённом у него на глазах. Поэт уже знал от д-ра Шольца, а потом и Арендт ему подтвердил, что его рана смертельна. И решил уничтожить какой-то очень важный и, должно быть, кого-то компрометирующий документ. Я склонна думать, что это и было то самое письмо от доброжелателя. И несомненно, подписанное. В противном случае зачем его сжигать?

Слух о нескольких анонимных письмах распространился моментально после смерти Поэта. Гадали разное. Вяземский был убеждён в существовании какой-то тайны и в своих посланиях друзьям постоянно повторял: она неясна для нас самих, очевидцев. Эта загадка мучила его, он пытался найти объяснение. Плод этих размышлений — фраза в письме к Денису Давыдову: Адские козни опутывали их (Пушкиных. — С. Б.) и остаются ещё под мраком. Время, может быть, раскроет их. А через несколько дней он уже уверенно заявляет великому князю Михаилу: …как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерена и умер с этой уверенностью. Мы так никогда и не узнали, на чём было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожиданный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности. Но так как на этот счёт не существует никаких юридических доказательств, ни даже положительных оснований, то это предположение надо отдать на суд Божий, а не людской[246], — Письмо от 14 февраля 1837 г. из Петербурга в Рим. Подчёркнутая мною фраза весьма туманно выражает то, что через неожиданный случай Вяземский знал уже наверняка: инициатором пасквиля был Геккерен. То же самое, но уже более категорично повторил в своей «Записной книжке»: Тайна безыменных писем, этого пролога трагической катастрофы, ещё недостаточно разъяснена. Есть подозрения, почти неопровержимые, но нет положительных юридических улик… В письме же к Михаилу Романову он ёрничает, ловчит — более определённо не имеет права говорить официальному лицу, каковым был брат Николая. Прибегая к этой уловке, Вяземский был убеждён: великий князь поймёт его и известит об этом Николая. А это было его главной целью — довести ошеломившее его известие до сведения царя. Но не только до него одного — он писал своё послание и для потомства. Вяземский не предполагал, что царь узнал обо всём раньше его. Неожиданным же случаем, убедившим Пушкина в авторстве Геккерена, надо полагать, и явилось письмо «неизвестного» доброжелателя.