«Качуча» приехала!

Мы немало знаем о женщинах, окружавших Пушкина — кн. Вере Вяземской, гр. Долли Фикельмон, Екатерине и Софьи Карамзиных, Елизавете Хитрово-Тизенгаузен, Александре Смирновой-Россет, П. А. Осиповой, сёстрах Ушаковых и ещё о многих-многих других. Но почти ничего о той, в чьём доме поздним вечером 26 января дописывались последние строки драмы. А. И. Тургенев в своём дневнике несколько раз упоминает о ней по поводу преддуэльного бала. По тому же случаю её имя появляется в исследовании П. Е. Щёголева «Дуэль и смерть Пушкина». В примечаниях к последнему изданию этой книги[31] дана краткая справка о Разумовской: урожд. княж. Вяземская, гр. (1772—1865), статс-дама, в первом браке жена А. Н. Голицына, во втором — Л. К. Разумовского. Этим исчерпываются сведения о ней в пушкинистике. А между тем П. А. Вяземский в полузабытых «Записках» не скупится на похвалы Марье Григорьевне — своей кузине, дочери статского советника кн. Григория Ивановича Вяземского от его второго брака с Беклемишевой.

Есть имена, — писал П. А. Вяземский, — которые, раз попавшись под перо, невольно вовлекают его в дальнейшие подробности. Имя графини Разумовской принадлежит к этому разряду. Она в некоторых отношениях едва ли имела себе подобных[32]. В зрелые годы и даже в старости она сохраняла черты красавицы и необычайную моложавость. Почти ребёнком была выдана замуж за кн. Александра Николаевича Голицына. А у него самого ещё пух над губой — он был старше её всего на три года. Молодой князь на всю Москву славился разгулами и самодурством — ещё один пример этой странной русской болезни! Ежедневно отпускал он кучерам шампанское, крупными ассигнациями зажигал трубки гостям, подписывал, не глядя, векселя, и заимодавцы, зная это, указывали суммы в цифрах, а не прописью, что давало им возможность жульничать, приписывая дополнительно нули; горстями бросал золото извозчикам — юного спесивца тешило, что они толпились у его подъезда. А это умножало его славу неслыханного богача. Огромное состояние с 24 тысячами душ крепостных таяло на глазах отчаявшейся княгини. Как раз в это время на её горизонте появился недавно вышедший в отставку Владимирский кавалер, генерал-майор, сорокадвухлетний Лев Кириллович. Обаяние и страдание молодой княгини тронули чувствительное сердце графа. Не устоял — влюбился в неё. Вскоре об их романе заговорила вся Москва. По обоюдному и дружескому согласию супругов состоялся развод — должно быть, один из первых в России. В те блаженные, как выразился А. А. Васильчиков, времена развод считался чем-то необычайным и чудовищным. Лев Кириллович женился на Марье Григорьевне в 1802 году. Молодожёны зажили на редкость счастливой жизнью. Не особенно её омрачали даже московские кривотолки о незаконности их брака. Конец им положил император. В 1809 году Александр I приехал в Москву. На балу у фельдмаршала гр. А. В. Гудовича — зятя Льва Кирилловича (мужа его сестры Прасковьи Кирилловны), царь подошёл к графине Разумовской и пригласил её на полонез. С этой минуты Мария Григорьевна вступила в права законной жены и носительницы графского титула.

16 лет брака протекли в нежной любви и согласии. Супруги почти никогда не расставались, а во время вынужденных коротких отлучек писали друг другу обстоятельные письма. Долго оплакивала мужа графиня. Озабоченные её здоровьем доктора посоветовали ей сменить обстановку. Мария Григорьевна отправилась лечить нервы на заграничных водах. Оптимистический склад её натуры взял своё. Графиня вновь широко распахнула двери своего салона. Где бы ни появлялась — в Париже, Вене, Карлсбаде. Её рауты поражали европейцев русским хлебосольством, умом, эрудицией, утончённым вкусом хозяйки. Они превращались в событие. Как об одной из достопримечательностей столичной жизни рассказывает о них в книге «Парижские письма» французская писательница Эмили де Жирарден, писавшая под псевдонимом виконт де Лоне. В Карлсбаде русская графиня стала душой здешнего общества курортников, заводилой всех увеселений, вечеринок, пикников. В память о её пребывании в галерее известных личностей был установлен её бюст.

Она слишком долго жила за границей и отвыкла от российских нравов. Чопорное петербургское общество враждебно встретило эту офранцузившуюся русскую. Его возмущали её экстравагантные замашки, непосредственность, легкомысленные не по годам туалеты. Графиня Разумовская приехала очень поздно на бал. Лакеи спросили у её лакея: «Откуда ты привёз свою качучу?»[33] Она раз танцевала во дворце и очень хорошо, — вспоминает А. О. Смирнова. — Она тоже давала балы и matine’es dansantes très choisies[34] и возбуждала неудовольствия в том обществе, где её пригревали после многолетнего пребывания за границей в Париже, где она проживала и тешила французское общество.[35] Мария Григорьевна поселилась в Петербурге в своём собственном доме на Большой Морской. Он стал одним из самых посещаемых в столице — обеды, вечеринки, балы следовали один за другим. Императорская чета удостаивала её рауты своим присутствием и принимала её запросто на своих маленьких интимных вечерах. В ту зиму (1831—1832) не было конца вечерам и балам: танцевали у графини Лаваль, у Сухозанетши, у графини Разумовской и в Аничкове дважды в неделю[36]. Большой ценитель женских прелестей Вяземский не скупится на эпитеты по её адресу — естественная, чистосердечная, весёлая, жизнерадостная. Перед ней немело строгое суждение, насмешливое злоречие общества, утверждает её кузен вопреки мнению петербургского света и остроязычной Смирновой-Россет.

Несколько забавных анекдотов из её жизни лишь усиливают обаяние графини. Однажды, возвращаясь из Парижа в Россию, она встретила в Вене знакомца, служившего по таможенному ведомству. Разумовская радостно защебетала: Сам Бог послал мне вас на помощь! Я ужасно боюсь формальностей на границе! — Да что же намерены провезти вы с собою? — спросил её чиновник. Безделицу, — ответила графиня, — триста платьев. Разве не восхитительно другое простодушное её признание: Я обожаю Париж, потому… что там немолодые женщины носят платья нежных, светлых оттенков.

Ей было 84 года, когда на престол взошёл царь Александр II. Перед предстоящей коронацией молодящаяся, но и моложавая Мария Григорьевна отправилась в Париж, чтобы… выглядеть прилично на торжествах в Москве. Одним духом доскакала до Парижа. Поздно вечером карета высадила её у отеля, а наутро как ни в чём не бывало она уже гуляла по своей любимой rue de la Paix. Так случилось, что тогда же в Париже оказалась её старая венская приятельница и ровесница княгиня Грасалькович. Эти две женщины без возраста — русская и австрийка — старались перещеголять друг друга в бодрости, жизнелюбии и туалетах. Узнав о причине курьерской скачки графини, княгиня с завистью воскликнула: «В таком случае мне остаётся слетать денька на два в Нью-Йорк!»

Вяземскому можно верить — в Марье Григорьевне удивительно сочеталась светская суетность и расточительность с душой нежной, чувствительной, сердобольной, глубоко религиозной и сострадательной к чужим бедам. До конца жизни она сохранила трогательную верность Льву Кирилловичу. А при своём умении очаровывать и кружить мужчинам головы (в шестьдесят лет танцевать на балу качучу!) могла бы легко подыскать себе мужа. Она была отменно, деятельно добра — отмечает Вяземский. Охотно, никому о том не говоря, помогала своим родственникам, ближним, дальним, столичным, провинциальным. Деньги, скопленные для столь мечтанной поездки в Лондон на выставку 1861 г., не раздумывая, вдруг отдала в уплату долгов своего молодого родственника. Вечно нуждавшемуся брату подарила московский дом у Тверских ворот (в 1831 г. туда переселился заслуженный ветеран московской общественной жизни Английский клуб, который часто посещал Пушкин).

Мария Григорьевна вела знакомство с другой героиней нашего рассказа — графиней Фикельмон. Факт их знакомства подтверждает дневниковая запись Долли, сделанная в Вене: В воскресенье на мессе снова видела г-жу Гурьеву, рождённую Толстую, графиню Леон Разумовскую (по обычаю того времени называет её по титулу, имени и фамилии мужа)[37]. Они встречались и в петербургском обществе, и в венском. Мария Григорьевна поддерживала дружеские отношения с деверем Андреем Разумовским, часто и подолгу гостила у него в Вене. В венском высшем свете у неё было много друзей и знакомых.

По воле рока в доме Марии Григорьевны завершались последние приготовления к дуэли. Пушкин приехал к графине один, без жены. Он был очень озабочен — до дуэли оставалось менее суток, а у него всё ещё не было секунданта. Д’Аршиак проявлял нетерпение — по правилам поединка он должен заранее обсудить процедурные детали с представителем противника. Д’Аршиак уведомил Пушкина, что будет ждать его секунданта у себя дома до 11 часов вечера, а позже — на балу у гр. Разумовской.

Представим, как это было… Близится полночь. В ярко освещённую танцевальную залу входит Пушкин. Подходит к хозяйке дома, галантно целует ей руку. Мария Григорьевна, как всегда, ослепительна, в новом, только что полученном из Парижа туалете. Приветливо улыбается Поэту, а взором тревожно впивается в его глаза. Она в курсе всех последних сплетен о чете Пушкиных. Тактично не спрашивает его, почему он сегодня один, без очаровательной Натали. Но внешне Пушкин спокоен, как никогда, весел, разговорчив. Ничто не предвещает драму. Болтая с Марией Григорьевной, оглядывает залу. Видит того, ради которого приехал на бал, — д’Аршиака. Извиняется перед Марией Григорьевной и стремительно направляется к французу. О чём-то оживлённо говорят. Наверное, Пушкин извиняется за то, что всё ещё не нашёл секунданта. Внимание многих приковано к ним. Кто-то подошёл к Вяземскому, что-то шепнул ему на ухо. Накануне Вера Фёдоровна сообщила мужу о намечающейся дуэли — сам Пушкин проговорился ей об этом! Вяземский, прервав галантную беседу с дамой, быстро подходит к ним. При его приближении они замолкают. Если бы можно было на какой-нибудь галактической машине времени догнать прошлое и заснять на плёнку всё происходившее тогда. И сделать на этой сцене СТОП-КАДР! Внимательно всмотритесь в него — зафиксирован один из самых загадочных и необъяснимых моментов преддуэльной истории, который уклончиво обходят пушкинисты: Вяземский, знавший от жены о готовящемся поединке, не сомневавшийся, что именно о нём сейчас Пушкин разговаривает с д’Аршиаком, не сделал попытки предотвратить её. А ведь из посвящённых Верой Фёдоровной в эту тайну — Михаила Виельгорского и Василия Перовского, он один мог повлиять на Пушкина, отговорить его или в случае неуспеха прибегнуть к помощи царя, полиции. Почему он не сделал этого? Почему? Не взыграли ли в нём сальериевские чувства? Оттого ли, что завидовал? Как поэт, лучше других понимал гениальность Пушкина. Питал зависть к его божественному таланту? К тому, что жена у него — первая красавица Петербурга? Вяземский долго не мог поверить слухам о женитьбе Пушкина на Гончаровой, а узнав о помолвке, желчно заметил: Он первым делом постарается развратить её! Пушкин говаривал Нащокиным, что недолюбливает Вяземского за его злословие и вечное стремление напакостить ему.

На сей раз Пушкин, чтобы не расстроить дуэли, скрывает её от друзей и от Вяземского тоже. Наверное, позабыл, что проговорился о ней княгине Вере. А что, если князь включился в зловещую игру, ничем не выдавая, что знает о намерениях Пушкина? Для Пушкина же всё решено. Отступать поздно. И как это свойственно решительным и бойцовым натурам, определённость ситуации и предстоящих действий успокаивает его. По словам А. И. Тургенева, видевшего его на этом балу, Поэт был весел, полон жизни, без малейших признаков задумчивости. Вот он подходит к секретарю английского посольства Артуру Медженису, долгоносому англичанину, прозванному из-за вечно нахохленного вида больным попугаем. Но в общем-то очень порядочного, честного человека. Именно за это и уважал его Пушкин. Как потом выясняется, Поэт просил Меджениса стать его секундантом. Тот обещал подумать. Чуть позже переговорил с д’Аршиаком, убедился, что всё гораздо серьёзнее, чем он себе представлял. Что свою миссию — примирить противников — не сможет выполнить. И не посмел взять на себя роль соучастника убийства. Стал разыскивать Пушкина, чтобы сообщить ему свой отказ, но тот уже уехал с бала. Был второй час ночи, ехать домой к семейному человеку в столь поздний час почёл неудобным, решил утром известить Пушкина об этом письмом.

Современники свидетельствуют: Вяземский тяжело перенёс гибель Пушкина. При отпевании усопшего в Конюшенной церкви ничком лежал на полу. Молился, каялся. Может, его терзали угрызения совести? Ни на один из этих вопросов я не решаюсь ответить утвердительно. Нужны новые факты и исследования…