Август.

Август.

Зову Лялю Балдой за то, что она, как Балда в сказке Пушкина, всё делает: и рассказы мои подсочинила, и корректуру правит, и в очередях стоит, и бельё стирает, — настоящий Балда. Я же, как поп, ожидаю щелчка.

В 6 час. выехали из Москвы и в 8 час. приехали в Тяжино. Проезжая мимо церкви в Кривцах, вспомнили, как я провожал сюда Л. неодетой весной, и дивились силе влечения, способной вести вместе ещё совсем незнакомых людей.

Лёва привёз велосипед, сидел у нас за обедом, и мы с трудом находили тему для разговора. Узнал, что его дети живут как раз против Е. П., что у Пети 15 августа отпуск и он будет жить с матерью, охотиться. Я почувствовал, что в общем им хорошо и то, чем мы с Л. живём, из-за чего и боремся, им вовсе не нужно.

В лесу собирали грибы. Застала гроза. Тёплый дождь. Мы с Л. достигли такой степени сближения, когда «удивление» (от первого глаза) больше уже не открывает друг другу нового, но зато и нет больше тревоги, что из-за чего-нибудь весь союз разлетится и всё сближение окажется ошибкой. Мы вступили в тот фазис, когда найденное друг в друге каждому становится необходимостью для существования, входит в привычку, в повседневную потребность.

Ничто во внешней форме каждого, красивое или некрасивое, больше не влияет на отношения. Мало-помалу складывается такое постоянство, как в планетах и их спутниках, способных до конца жизни вращаться друг вокруг друга, не в силу очарования видом, а силою тяготения. Можно, конечно, и без всякого первичного очарования влюблённости, без удивления, а просто так сойтись, чтобы потом уже жить не по любви, а по закону этого тяготения. Но я думаю, что при первичной удивленности друг другом закон тяготения будет служить воле вошедших в союз, тогда как в другом случае он станет привычкой.

На носу у меня, на самом кончике, рос пучок толстых чёрных волосков. Л. мало-помалу один за другим повыдёргивала эти волосики, и с луковицами. Вытаскивая сегодня последний волосок, она говорила:

— Хороший ты человек, очень хороший, только сильно запущен и зарос бурьяном.

Сколько берёг живот от глаза как нечто некрасивое, а оказалось — это самое дорогое, потому что у самого её дорогого человека — отца — был такой же самый живот.

Так поэзия заменяется любимым, милым, и это противопоставляется поэзии как человеческое, настоящее.

Поэзия приманила — заманила, сыграла свою роль — позвала, но сущность не в ней.

Однако поэзия может играть роль сущности при достоянии без-человечья.

Л. говорила сегодня, что, как бы она ни поступала, как бы ни делала, хорошо или дурно, внутри её остаётся существо, особо думающее. .. У меня это тоже есть.

Самое замечательное, что я нашёл в Л., это её религиозность, и как раз в той форме, в том тоне и напряжённости, какая соответствует моему идеалу. Благодаря этому соответствию я сам признал себя человеком верующим и стал на этот путь.

Вся разница в нас, что я чувствую Бога больше как Творца видимых и невидимых, она же — как Бога-человеколюбца. И замечательно, как соответствует то и другое понимание полу мужскому (творчество) и полу женскому (собственно любовь).

Ощутимость факта жизни сейчас у меня столь велика, что параллельный процесс сознания приглушён и кажется не очень-то нужным: мне очень хорошо! Вот и всё.

«Фацелию» направили в «Новый мир». Работаю над «Лесной капелью». Л. со мной работает, и наша дружба растёт, и любовь наша, святая, чистая, растёт, и создаётся новое детство и настоящий Дом. Даже поэзия стала на второй план, как «хлеб насущный».

Л. говорит, что «Ручей» — это произведение бессмертное, и пусть, и это всё-таки «хлеб».

Зашли к Ивану Воину (всенощная). Думал, что есть нечто неподвижное, как камень, — это наша общая смерть — страдание и разлука наша. И это есть то, на чём создаётся Церковь. И как это просто! Точно так же просто и беспрерывное движение, рост всех живых существ, всего живого.

Л. впервые увидала близко самолёт в Парке культуры и, когда я попросил её, прошла под крылом огромной машины, но не стала ей удивляться. Что это? Это война «камня» с безудержным, бесчеловечным движением цивилизации. «Камень» и самолёт, однако, в отдельности бездейственны, то и другое получает смысл во взаимном проникновении.

Л. обратит внимание на самолёт, когда он будет предназначен для строительства дела любви. Тогда она с благоговением посмотрит на него. Теперь же самолёт и не должен возбуждать её удивления.

Ещё я думал о дивной этой находке: как мы друг Друга нашли и теперь не перестаём думать друг о друге, хотя все эти дни находимся вместе... Я, подготовленный самой природой, чтобы создать «Песнь Песней», я теперь больше настоящего ничего и написать не могу, как только «Песнь Песней», но это будет истинное чудо, если я её напишу...

Вся моя поэзия вытекала из утраты в юности невесты, но теперь, когда утраченная нашлась, из каких же родников будет являться поэзия? Я думаю, из благодарности, из жажды славить жизнь и её возможности: это будет песнь песней, всех песней, бывших на земле до сих пор.

Среди вещей нашлась резиновая куколка, с которой Л. играла девочкой. Куколка была отброшена без внимания.

— Можно ли так обращаться с такими драгоценными вещами?

— Я отравлена жизнью, — сказала Л., — я не могу к детству вернуться.

Это один из мотивов её бытия.

Л. говорила, что счастливого в любви своей она сделала меня одного.

— А я счастлив, — ответил я, — тем особенно, что ты со мной отдохнёшь.

Вечером ходил с Л. в кино смотреть молодёжную пьесу «Закон жизни», и я понял, что Л. по юношеской чистоте своего понимания любви есть «комсомолка», то есть базис её остаётся таким и на этом основании надстроилось сложнейшее и гениальное здание любви. Отчасти и я тоже такой, мы с ней в этом сошлись.

— Вот увидишь, — сказала она, — нас когда-нибудь поймут и оценят.

Разнос «Моего дома» у Ставского. Пришлось после этого выделить из него «Фацелию». «Фацелия» сдана в «Новый мир» как поэма на 21/2 листа, остальное переделывается как дневник «Лесная капель»[44].

Выправляя «Лесную капель», вздумал перечеркнуть один кусочек двумя чёрточками накрест и двумя параллельными. При этом мне чем-то пахнуло знакомым и бесконечно милым. Так часто бывает, но догадаться — чем пахнуло — так и не успеешь: пахнет чем-то милым из детства — и тут же забудется. Но в этот раз из чёрточек накрест и двух параллельных сложился мне змей, как я клеил его, бывало, сам из деревянных планочек и листа белой бумаги. Так вот, милый запах сейчас это был мне запах клейстера из пшеничной муки, каким я обыкновенно тогда клеил змея. И было это тому назад больше полстолетия.

Вот как помнится, вот как влияет на жизнь нашу то, что с нами в детстве бывает! И сама «Лесная капель» — разве не есть это всё пережитое с детства?

Твёрдо решено писать «Школу радости» (Канал) всю зиму до весны с лета 1941 года[45].

Люди не умирают, а присоединяются к действующему прошлому, составляют основание, благодаря которому и заметно движение мира... С 16 января (семь месяцев) я прошёл большой путь, мне было и мучительно, и сладко. Теперь оглядываюсь: далеко-далеко назади осталось прошлое (от слова «прошёл»). Смотрю сейчас на себя и вижу в себе язычника и только теперь понимаю, что это чувство цельного мира и радость от этого есть чисто языческое чувство.

Евгения Ник. Карасёва рассказала нам, что муж её Вас. Серг.[46] догадывался о том, что я несчастлив, но что я умею виду не показывать, и за то он меня уважал (кажется, это был единственный понимавший меня человек). Сила же моя была в том, что я своё горе скрывал сам от себя.

Сколько было друзей, сколько времени было у них всмотреться в мою жизнь, и вот до чего невнимательны люди! За 35 лет один Василий Сергеевич Карасёв понял, что я играю только в счастливого человека. Последняя игра моя была «Домик в Загорске»[47]. Ревность помешала даже и Ляле понять мою горькую игру...

И вот самообман: конечно, временами я и сам верил, что у меня хорошо, и, во всяком случае, не хуже, чем у людей. Это лишало меня зрения на человеческое счастье и отводило глаза на природу, где я находил соответствие тому, чего был лишён. Но тогда почему бы и это отношение к природе — не самообман?

И сама поэзия?

И что же есть не самообман? Л. — не самообман.

Новые лица. С нами Марья Васильевна[48], заместительница Аксюши.

От неопределённого страха молятся Михаилу Архангелу; чтобы вещь нашлась потерянная или человек пришёл из разлучения — Ивану Воину; от избавления от уныния — Пресвятую Богородицу просят. Это всё знает Марья Васильевна и ничего не боится на свете.

Узнав о пропаже фотоаппарата, она помолилась Ивану Воину, и я сейчас же нашёл фотоаппарат в секретере, где хранился запасной чай. Итак, на всякий жизненный случай у М. В. есть свой святой; прямо к Богу она не всегда смеет обращаться, но у святого попросить всегда можно.

...Не ошибиться бы Л., бедной, как ошиблась она в Аксюше!

...Там, где всякий человек ограничивается и является как бы замурованным в иную матерьяльную среду, от которой нельзя спрашивать ничего человеческого, у Л. вовсе нет никакого ограничения. Без всякого эгоистического налёта в человеческой сущности она как бы разреживается и расходится постепенно «на нет»...

Как человека обычного я её знаю только в её ревности, да ещё во второй половине ночи, когда разоспится. Ещё она бывает человеком, когда ссорится с матерью. Но даже и эти мелочи надо принять с оговоркой, что всё это происходит где-то на поверхности.

Единственная женщина, с которой я могу сравнить Л., это Маша (Марья Моревна моего детства).

Больную Л. привёл в лес, расстелил зипун, усадил её и рассказал наконец содержание «Падуна»[49]. Так я, создав из материалов «Падуна» «Неодетую весну», завоевав Л., вернулся к своей теме. Буду Л. посвящать ежедневно в свою работу, и вот увидим, возможно ли при наличии любви её соавторство. Верю, очень верю, что так будет.

Так, беседуя о «Падуне», мы уговорились о том, что искусство есть форма любви и в любви человеку можно и нужно трудиться, что любви человеческой не бывает без труда и страдания. Но форма любви — искусство зависит исключительно от таланта (Дух веет, где хочет). Вот отчего истинное творчество сопровождается чувством свободы и радости.

Л. внезапно выздоровела, и тем открылось, что болезнь её от переутомления в городе: то зарывается в работе, то ленится. Это я знаю: такая работа с перекатами происходит от лени. Но, как бы там ни было, Л. работать может во всех отношениях, и я напрасно боялся.

В этот приезд Л. показала, как она может обойтись без прислуги. Я понял происхождение её комически приказательного тона в отношении нас: это происходит из того, что она больше всех делает и как-то чисто по-матерински печётся о своих. Понял ещё я, что Л. богата душой, что полюбить её и уйти от неё никому невозможно.