20 апреля.

20 апреля.

Л. всё-таки уехала к матери.

С утра туман и тёплый дождь, первое начало позеленения на дорожках, в первый раз после Святой недели в отсутствие Л. берусь за перо. Настолько сильно чувствую её возле себя, что от разлуки не страдаю и мне хорошо.

Вспоминаю вчерашнее. Я вышел из дому, месяц светил, звёзды. Почему-то я вдруг почувствовал себя старым, немытым, небритым, неинтересным, а её блестящей кокеткой в светском обществе. И мне стало жалко себя до слёз. Вернулся с мутными глазами...

— Ревность? — удивилась она. — Вот так выдумал! — ревность к женщине, которая собиралась уйти из жизни и приняла эту любовь как отсрочку смерти.

— Глупо, конечно, — ответил я, — но ведь и всякое отклонение от основного русла жизни кажется глупым. Разве ты не можешь полюбить кого-нибудь?

— А если так будет, ты представь моё письмо как документ.

— Умная женщина, а говоришь о документе в любви. Ты сама написала мне, что веришь мне и считаешь себя женой, а двенадцатого сказала: «Не верю». Любовь свободна, и я готовлюсь сжечь все документы... Я ведь только перед месяцем и его звёздочкой выказал свою тревогу и тебе сказал лишь на основе нашего договора о правде. Это не у тебя, не у меня, а в составе самой любви заложено чувство ревности, но как человек я готовлюсь к жертве на случай необходимости.

На это она ничего не ответила. Я же ей напомнил Олега:

— Что мог сделать О., когда ты пошла за другого? А разве не могу я попасть в его положение? Только я должен на случай приготовиться и не упрекнуть. Так и буду любить тебя и буду готовиться к тому, что ты меня бросишь, готовиться облегчить не свою, а твою боль обо мне. Трудно подумать о такой возможности, но, как хороший хозяин, я готовлюсь теперь, когда всем обладаю, к невозможному.

Начинаю до крайности ясно разбираться в судьбе Л. Попади она только на путь искусства — была бы она интересная большая артистка, и никто бы ей слово упрёка не сказал за её многообразную любовь.

Но случилось, из-за катастрофы в своей личной судьбе, она вступает на путь искания «достоверного» и заканчивается в сфере любви в самом глубоком смысле слова. Тогда, через высокие требования любви и жажду любви настоящей, все искусства, весь быт человеческий и даже вся земная жизнь в её сознании попадают в сферу недостоверности.

Будь она «чудачка», так бы она и жила чудачкой, но она, интересная, жила нормальной жизнью, и вот из-за этого она летала в жизни, как ласточка над водой: ласточка коснётся воды крылышком — внизу кружок на воде, Л. коснётся жизни — любовь.

Читали последнее письмо Олега, и его страдания вызывали образ Распятого. Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Л-и (когда она решилась на брак). В мире больше ничего не оставалось — ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Л-ли.

Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается всё так, что цельный физически-духовный образ Л. целиком сливается с тем, что я достигал своими писаниями.

Смысл моего будущего искусства, его назначение заключается в том, чтобы привязать Л. к земной радости. Я, конечно, и раньше бессознательно точно так же относился ко всему искусству, мне всегда хотелось своими силами удержать на земле преходящее мгновение. Теперь это мгновение — в сердце Л., и судьба моя теперь как писателя совершенно сливается с моей судьбой как мужа Л. Сколько мне удастся удержать Л. рядом со своей душой, столько же удержусь и я как писатель.

Раньше в природе я как в море плыл, и меня природа окружала как на корабле. Теперь же в природе я стою как у берега моря, и этот берег — мой друг.

Запись 1942 г.: «Ночью думал, что любовь на земле, та самая обыкновенная и к женщине, именно к женщине, — это все, и тут Бог, и всякая другая любовь в своих границах: любовь-жалость и любовь-понимание — отсюда».

Ещё думал на тяге о справедливости разрушающей силы всего нового Большого, идущего против старого Маленького и сокрушённого. И что есть милые прелестные существа и создания, обречённые на гибель. Это — закон развития. Но есть в этом всеобщем исполнении закона непонятное исключение: в этом Малом, обречённом, открывается такая сила сопротивления, что на его сторону становится само Будущее.

Так, мы знаем все, что в «Медном всаднике» будущее не за Петром, а за Евгением. Так и борьба этой девочки через всю жизнь вплоть до нашей встречи за себя, за свой любимый мир.

Собирая том «Дневника»[27], читаю свои искренние записки и даже в этих чисто художественных вещицах чувствую упрёк своей прежней жизни. Так вот, описывается, как приходит тоска, и об этом говорится, будто она неизбежна. Между тем, с тех пор как знаю Л., нет этой тоски. И так вот жизнь эта отшельническая по существу «духовная», по существу только эгоистическая, с аскетическим презрением к самой жизни. И это в глазах чудаков имело вид «Пана», и сам я — охотник.

Ай-ай-ай, выходит, аскетизм-то был предпринят ради литературы о Пане! Из-за этого призрака замариновал себя в банку и так провёл жизнь, как наконец всё оборвалось, и захотелось того, что есть почти у каждого.

После обеда явилась из Москвы дочь нашего дачного хозяина и сказала, что в Лаврушинском её встретила «небольшая плотная женщина». Этого достаточно было: «Не уехала!» И насколько счастья прошло за неделю, настолько здесь злобы. Теперь я уж больше ни видеть, ни говорить с ней не в состоянии. Очевидно, полученный шок при напоминании режет душу.

Вот отчего тот или иной человек «ни с того ни с сего» вдруг дёргается, мигает, таращит глаза, кривит рот...

Лично не участвовать, работать и беречь Лялю. Тужить теперь не надо: моё главное, чего тогда не было, теперь со мной, а для двух — всё пустяки.

Пишу сейчас лишь для того, чтобы унять поднимающуюся тоску от вести о Е. П.

Сегодня удалась моя внутренняя молитва. Я просто, как Друга, просил И. X. помочь мне уберечь Лялю с собой до конца жизни. И в ответ на это получил уверенность в том смысле, что «всё зависит от тебя самого. Если ты будешь в духе — она неизменно будет с тобой».

После того я увидел её как бы окружённую тем паром или дымком, которые исходят от земли в апрельские дни, через которые смотреть — всё видимое колышется и преображается. Мне она была и как обыкновенная женщина, и как ещё нечто, чего у всех нет.

Странно было, что через это мне открывалось правило практическое, правило отношения к ней. Ни в коем случае не надо мне влиять на неё в отношении литературной помощи (чисто практической), кроме того, что если самой захочется. Её нужно искать в отношении внутренней помощи, что же касается внешней, то она этим и так по существу своему исполнена во всех отношениях слишком достаточно.

Надо, напротив, стараться дать ей самой пожить хорошо. Она это заслужила. И вот этим именно усиленным вниманием и можно удержать её навсегда. И это в своих руках: любишь и будешь держать, разлюбишь — уйдёт.