8 апреля.

8 апреля.

Был у Ставского, раненного ещё в декабре[23]. Теперь он ещё в постели. Нога болит. Когда он увидел меня, то стал восхищаться моей книгой «Жень-шень».

— Разве вы только теперь прочли?

— Я десять раз прочёл, — сказал Ставский, — а теперь только понял.

— Что же вы поняли?

— Сейчас я понял книгу как мучительный призыв, чтобы пришла настоящая женщина...

Тут я остановил его и сказал, что он верно понял и он не один так понял: женщина, для меня самая прекрасная во всём мире, прочтя «Жень-шень», пришла ко мне узнать, есть ли во мне живом хоть что-нибудь от того, который описан в книге. И вот она узнала меня во мне, и я узнал в ней ту, которую всю жизнь ожидал. И, узнав друг друга, мы соединились, и я объявил состояние войны за ту женщину и за свою любовь... И так в свои годы я начал новую жизнь.

Ставский был потрясён моим рассказом. И мне очень понравилось у него, что, когда я потом намекнул ему, с каким мещанством встретился я, воюя со старой семьёй за новую жизнь, он поправил меня:

— Это неправда, что они мещане, просто огорчённые люди.

«Откуда это у него?» — подумал я. И только подумал, вошли дети Ставского, почти взрослая девушка и совсем маленькие. И оказалось, что дети от трёх, сменяющих одна другую, женщин. Так вот, понял я, откуда у него взялось сочувствие к огорчению покидаемых женщин.

Когда мы расставались, он сказал мне, что если надо будет в чём-нибудь помочь — он поможет.

— Да мне, — сказал я, — это едва ли...

— Я думал не о вас, — ответил он, — а о вашем новом друге.

Сегодня, когда я шёл к Ставскому по Крымскому мосту, моросил тёплый весенний дождик, «серые слёзы весны». Я мечтал о том блаженстве, когда мы уедем в Тяжино, когда я буду через несколько дней вводить Л-ю в свои владения, и называть не виданных ею, не слыханных птиц, и показывать зверушек, и следы их на грязном снегу, и что это будет похоже на рай, когда Адам стал давать имена животным. И тут вспомнилось библейское грехопадение, и в отношении себя протест: не может быть грехопадения!

«И во всяком случае, — раздумывал я, — мы столько намучились и так поздно встретились, что нам надо обойтись без греха, а если то и может быть «грехом», то преодолеем и грех».

Мы сами, конечно, можем где-то ошибаться, но людей в нашем положении легко можно представить себе преодолевающими обычные разочарования друг в друге и последующий плен.

«Может быть, я сделаю эту ошибку? — Нет! Я-то не сделаю. Вот разве она? Ну, уж только не она!» И я погрузился в раздумье о её замечательных письмах и её прекрасной любви, и девственной, и умной, и жертвенной, и обогащающей.

За что же мне достаётся такая женщина? Подумав, я за себя заступился: «Ты же, Михаил, не так плохо воевал за неё». И, вспомнив все муки пережитого в этой войне, повторял: «Неплохо, неплохо...»

История нашего сближения. Я всё хватал из себя самое лучшее и дарил ей и всё обещался и обещался. Она принимала эти «подарки» очень спокойно и раздумчиво, уклоняясь от своего «да» и своего «нет».

У Ляли душа столь необъятно мятежная, что лучшие зёрна большевистского мятежа в сравнении с её мятежом надо рассматривать под микроскопом. Я давно это понял, и, наверно, это было главной силой души, которая меня к ней привлекла. Это революционное в священном смысле движение.

Как это ни смешно, но впервые я в ней это почувствовал, когда на вопрос мой: «А где эта церковь?» — она ответила: «Эта церковь у чёрта на куличках».

Как же ей противно, как должна была она мучиться, какому испытанию подверглось её чувство ко мне, когда Павловна открыла войну из-за своей личной огорчённости.

В сущности, Ляля содержит в себе и весь «нигилизм-атеизм» русской интеллигенции, поднимаемый на защиту Истинного Бога против Сатаны, именуемого тоже богом. В этом я ей по пути.

В своём физическом существе я давно уже чувствую её тело как своё, и через это в беседе с ней как бы прорастает зелёная новая трава через прошлогодний хлам.

Так вот, она высказала известное мне с детства:

«Я — есмь истина». В её высказывании явилась мне, однако, моя собственная излюбленнейшая идея о необходимости быть самим собой, и дальше эта основная идея моей жизни превратилась в деталь этого «Я есмь истина». И я впервые понял сущность этого изречения.

Второе пришло мне при разговоре о разрушении мира. Я вспомнил свою детскую веру в прямолинейный прогресс и как потом это прямолинейное превратилось в движение по кругу: получилось похожее на буддизм (закон кармы, перевоплощение и т. д., и т. д., без конца). Теперь же через Лялю меня вдруг насквозь пронзила мысль о прогрессивности и творческом оптимизме при разрушении мира: в этом разрушении и рождается для человеческого сознания идеал Царства Божия — нового совершённого мира. И что такое сознание не есть, как думалось ранее, идея христианского сознания, а, напротив, идея нашей повседневной жизни.

Мне стало вдруг понятно, что такие переходы, скачки из старого в новое через катастрофы, совершаются постоянно. Взять хотя бы даже эту нашу любовь, это чувство радости, рождённое в страдании разрушения привычной моей жизни... Вот откуда родился в религии образ Страшного Суда. Вот откуда в истории революция. И вот ещё почему всякая большая любовь с точки зрения устроенного быта пре-ступна.

Физический плен и освобождение через Лялю, только через Л., потому что с другой, пусть разумной, но не вдохновенной, — нельзя. Это будет искажение духа.

Проследить у Л. борьбу чёрного Бога аскетов с Богом светлым и радостным, а имя и тому и другому одно.

Запись 1941 г.: «Коренное свойство Л. есть то, что она находится в вечном движении, что она — смертельный враг всем костенеющим формам, с ней всегда интересно, она всегда в духе, если только ты сам движешься вперёд. В ней есть та возрождающая сила, которая вела Боттичелли в его борьбе с Савонаролой».

Изыскания литературоведа. Раз. Вас., описывая мои дневники, нашёл запись в 1916 году о том, что я построю дом на участке, доставшемся мне после моей матери, и покину эту семью.

Так и сделал я в 1918 году, но на стороне ничего не нашёл и вернулся.

Ещё он нашёл в 1916 году запись о «Фацелии». 26 лет вертелось, пока был написан рассказ.