Глава 9 Запрещённая комната

Глава 9 Запрещённая комната

То ли голова у меня болела, то ли она мудрит или умалчивает о чём-то по своему праву... В душе стало темнеть, и всё нажитое прекрасное закрылось, и связь моя потерялась до того, хоть плачь! С упрёком в душе я обращался к ней в молчаньи:

— Как, милая, ты не можешь понять, что я не святой, как Олег, я как всякий человек — дай ему тысячу комнат и запрети только одну — и он непременно идёт в запрещённую. Что же мне делать теперь, как дальше жить при запрещённой комнате? Путь Олега был отойти, отречься. И этим всё кончилось: она осталась в суёте жизни, он погрузился в творчество и умер святым.

— А вы, — спросила она, — как бы вы поступили?

Я молчал. Но не я ли сам тогда подошёл, когда она работала, и сказал так простосердечно: — Мне же ничего от вас не нужно, будьте сами по себе, я — сам по себе, и мы будем просто счастливы только потому, что двое вместе.

А женщина в существе своём высшем только и ждёт этого, и так понятно, что мои слова привлекли её, и странно, через это именно продвинулось сближение до запрещённой комнаты.

Так неужели же мне предстоит признать себя слабее Олега и уступить мёртвому господство, а себе быть «при ней» и повторять судьбу её несчастного мужа? Нет! Я чувствую в себе всякую силу и только не знаю, как вернее её применить. У меня и теперь возникает сомнение в правильности пути Олега: не слабость ли это, просто уйти от соблазна? Не сильнее ли тот, кто должен взять, значит, подвергнуться величайшему риску, значит, выпить весь горький сосуд и в то же время звезду сохранить? И ты, Михаил, не думай, что обойдёшь вопрос и спасёшься работой... «Вот я, бери, если хочешь, но только уж я посмотрю на тебя и тебя проверю насквозь и узнаю, какой ты настоящий...»

Что «люблю» — это несомненно, это заключено в образе. Можешь беситься, проклинать, бить, и не убежишь. Образ будет везде с тобой. Значит, люблю — это твёрдо. А дальше, как второй этаж этого «люблю», — бескорыстие, совершённая преданность и растворяемое в смирении эгоистическое самолюбие. Надо в этом положении добиваться бескорыстия, точно так же, как я писал «Жень-шень»: был в унижении газетных нападков, писал с коптилкой, — отняли у писателя электричество, а у соседа, слесаря-пьяницы, оно горело.

Писал, не надеялся даже на признание, подавляя мысль об уходе из жизни.

И написал!

...Если бы от неё осталась только душа, которую бы можно носить с собой в замшевом мешочке около сердца, то как бы я был счастлив, как бы я эту душу любил, и берёг, и советовался с нею, и шутил... Буду ждать. И будь спокоен, Михаил, ты это выдержишь.

Мне встретился сегодня на улице писатель из новичков, совсем необразованный, как теперь это бывает, и растрачивающий золотой багаж своей наивности на общее дело своего писательства. С возникновением новых требований к литературе дела его пошатнулись, бедный вовсе замаялся в поисках заработка, встретил меня как собачка с разинутым ртом — и язык на виду.

— Здравствуйте, мой друг, — сказал я ему, — поглядите, какое сегодня небо прекрасное!

Он стиснул рот, поглядел острым глазом на небо, потом опомнился и вернулся к своей поэтической детскости глаз и легкомыслию.

— Представьте себе, — сказал он, — я до того замучился, что всю неделю неба не видал. Вы сказали: «Небо!» — и я вернулся к себе.

Меня тоже удивили эти слова несчастного поэта о том, что в делах можно небо забыть и что так вообще можно людей разделить на тех, кто смотрит постоянно на небо, кто иногда поглядывает, и кто никогда на него не обращает никакого внимания.

Олег смотрел только на небо и верен небу остался. А Пушкин проглотил весь сосуд и получил рану в живот. Со смертельной раной лежал Пушкин, у него пуля была в животе, который есть у каждого человека, у зверя — у всех. А души такой, как у Пушкина, ни у кого не было, потому что в «животе» его всё было испытано.

Но Олег ушёл на небо, не испытав пути; Олег вышел в святые, а Пушкин остался язычником.

— Ну, как же, Михаил, — спросил я себя, — с Олегом идти или с Пушкиным?

Вопрос канул куда-то в душевную щель для переварки, и мысль вернулась к несчастному поэту с потерянным небом.

Весь смысл внутренних наших бесед, догадок в том, что жизнь есть роман. И это говорят люди, в совокупности имеющие более 100 лет, и говорят в то время, когда вокруг везде кипит война и только урывками можно бывает добыть себе кое-какое пропитание. Никогда не была так ясна сущность жизни, как борьба с Кащеем. Никогда в жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за роман — за жизнь. И она это знает, но только всё ещё не уверена во мне, всё спрашивает, допытывается, правда ли я её полюбил не на жизнь, а на смерть.

Никогда в жизни не было мне такого испытания: это карта на всего человека.