Ноябрь.
Ноябрь.
В конце Пречистенки на мраморной доске написано «Уральские самоцветы» (контора) и на доске ниже ещё «Шахты». И в этих конторах абстрактных шахт сидят люди, которые никогда не видали шахт и всё-таки шахтами распоряжаются, и всё зависит от них.
Вот где источник разделения людей на классы, и вот как рождается власть.
Пустынник Исаак Сириянин мог чуть ли не один только день пробыть епископом и сбежал в свою глубочайшую пустыню. Удаляясь в сладость пустыни, в «не от мира сего», он наивно не понимал эгоизма такого ухода. Каким счастьем показалась бы теперь возможность такого ухода современным пленникам цивилизации!
И всё же с этих страниц, написанных полторы тысячи лет тому назад, веет таким осязательным добром человеческой натуры, такой любовью и такой силой духа, что наше время является как несчастье, вызывающее глубокое состраданье, — до чего же пал человек.
От многих людей слышу, какую радость испытывали они в первые дни революции и нэпа. Я же радость испытывал только один день в Петербурге, когда царь был арестован, и смолкли пулемёты на крышах, и зазвонили в колокола. С тех пор для меня почему-то радости не было. Разобрать — почему?
Л. устроила квартиру и сдала хозяйство матери. Пришёл А. М. Коноплянцев и заметил, что впервые видит уход за мной. И я сам тоже впервые увидел, что у меня всё как следует быть. Раньше «казалось».
Когда прошла для всех обычная иллюзия влюблённости, у нас оказалось — это была вовсе не иллюзия, а средство сближения и духовного развития и обмена.
После этого периода Л. стала мне матерью, и я родился вновь, по-новому стал жить, забывая даже о своих привычках. И даже характер во мне переменился, и весь я насквозь стал не таким, как был.
Л. сказала:
— Ты только шевели меня, умей вопросами вызывать у меня мысли...
А у меня это само собой давно сложилось, что Л. знает всё, и я давно в тревоге о том, что я ленив как-то, сонлив и не умею спрашивать. Лучший образ её, как ангел у сапожника, до сих пор у меня ничуть не помрачился[58].
В 1945 году он запишет: «В глубине своей, мне кажется, она всё знает и в ней содержится ответ на всякий вопрос глубокого сознания. Если бы я мог обо всём спросить — она бы ответила на всё. Но у меня редко бывает достаточно силы, чтобы её спросить. Жизнь проходит часто так себе, как будто едешь на телеге, имея возможность лететь на самолёте. Но только это большое богатство, сознавать, что всё — от себя и если я хорошенько только захочу, то пересяду из телеги в самолёт или задам Ляле всякий вопрос и получу от неё всякий ответ».
В 1948 году: «Ляля мне остаётся неиссякаемым источником мысли, высшим синтезом того, что называется природой».