25 марта.
25 марта.
За три месяца до встречи в Париже с невестой моей поэзии родилась настоящая невеста моей жизни — Ляля.
Читаю письма Олега, дивлюсь возвышенной силе его творческого самосознания. Чем он отличается от самого Бога в своём построении вселенной? И вот такой-то творец бежит от девочки, рискнувшей ему предложить «рай плоти». Не бежать он должен был, а или взять её в свой горний мир для сотворчества, или самому сойти с ней в долину любви человеческой и на некоторое время, как наказанный ангел, стать как все. Он ни того ни другого не сделал и через этот корректив девочкой жизни вскрыл своё люциферовское происхождение.
Через много лет ты запишешь о том же, но иначе: «1953 г. 2 мая.
В результате чтения дневника (т. е. писем) Олега понял непонятное в Ляле и проникся величайшим уважением к О. Он, по-моему, достиг в своём духовном развитии такого состояния, которое мне казалось недостижимым: самому своими усилиями победить чувственность, зависть, ревность и всё прочее, связанное с чувственной любовью, и остаться торжествующим...»
Шёл в лесу по дороге и не мог никуда в сторону свернуть: по сторонам проваливается снег больше чем на полметра. Увидал пень, согретый солнцем, долез до этого пня, уселся лицом против солнца и замер.
Как волнуется жизнь моя! Если я устал, то к усталости присоединяется угнетающая мысль: как же ты такой будешь ободрять свою подругу? А когда является бодрость, то сейчас же является сильное желание к ней дотянуться.
Я шепчу ей из леса:
— Ты страдаешь за своего Олега, помни, только за него. Он тебя любить и не мог, и замечал он тебя, лишь когда ты ему говорила что-нибудь в путь.
Какая наша страна стала теперь голодная, ободранная, безнадёжно скучная, как и во всём-то мире стало скучно, до того скучно, что и не ждёшь даже никакой катастрофы.
И вот зато в своей личной затаённости до чего же хочется пустить всё к черту и самому, несмотря ни на что, сорваться с цепи и жить — жить — жить!
Мать с ребёнком на руках похожа больше на явление собственности, чем любви. Почему же принято это считать примером любви? В связи с этим вопрос — как же нам-то быть? И пошли они, вопросы жизни, один за другим, как вагоны...
Но вот пришло время, и она сама полюбила, и больше не могла собой жертвовать, и поняла значение своей «чепухи» для себя, то есть, в сущности, она себя поняла. С этого момента в девушке зачалась женщина, влекомая слепой судьбой к жизни рода, чтобы родить и сделаться собственницей своего ребёнка, эксплуататором для него своего мужа, организатором своего дома и т. д.
Вот что именно сейчас и происходит с В., воспитанной на идеях истинного христианства. Она теперь похожа на Церковь, некогда ставшую перед необходимостью считаться с рождением плотского человека, а не только духовного.
В силу своей духовности (воспитания в нигилистическом отношении к материи) она теперь будет как-то иначе относиться ко всему материальному.
А то было — скажешь: «Вот я сегодня нахалтурил денег!» Я радуюсь, а она: «Да на что это нужно?» Или вот я хотел квартиру сменять, а ей противно этим заниматься в то время, как любовь в самом разгаре.
Если у неё даже и не будет ребёнка, то все равно она меня превратит в своего ребёнка. Итак, если думать о себе, то ребёнка не надо иметь, если же думать о ней, то для её личного счастья это нужно.
«Бог любит не всех одинаково, а каждого больше» (из письма Олега, — он там приводит эти слова к нему Ляли и говорит, что в них выражено христианское откровение о значении Личности), — вот чудесно-то!
Жить надо как живу, погружаясь в её душу: она неисчерпаема. «А вы исчерпаетесь», — сказала она мне когда-то. Это возможно... Только когда ещё это будет и будет ли когда-нибудь?
Если она неисчерпаема и если я люблю её, то как могу я исчерпаться?
Вот когда понял я, за что она так грубо накинулась на меня («Вы стары, вам надо было сойтись со мной 10 лет назад»), когда я сказал, что страшусь нашего вечного «вместе», что для поэзии, кажется, необходимо одиночество. От моих слов она прямо упала на ковёр, стала на коленках и рыдала, рыдала как ребёнок. Между тем я это сказал не о существе дела, а о привычке бытия. По существу, вся суть, вся мораль этого переворота, что, в противоположность Олегу, я соединяюсь с ней в духе и в плоти: я всё ей отдаю, как и она всё мне отдаёт.
Христа я понимаю со стороны и как хорошее Начало чувствую с детства. Но как живую Личность я его не чувствую. Это у неё Он как живой. И я могу воспринять Его только через неё. Сильней и сильней любя её, я могу приблизиться к Нему.
Загорск. Моё письмо. «Скоро 12 часов 24-го, а завтра я должен дать ответ окончательный, решительный. Правда, ты не ставила мне ультиматума, но я чувствую, что так надо сделать, и сам себе ставлю такой ультиматум от твоего имени: я или они. Ну вот, я всё обдумал, всё взвесил. Отвечаю тебе. Моя повадка относиться к людям попросту, исходя из моего наивного и обычного в русское народе верования, что будто бы Бог любит равно, — эта повадка, признаю, больше мне не годится. Отсюда произошёл мой «мезальянс», по словам Герцена, посеянное несчастье. Через мою любовь к тебе вскрылась бездонная пошлость моего бытия.
Теперь я думаю по-другому: «...не всех одинаково, а каждого больше». Теперь я перехожу на сторону автора этого выражения решительно, без компромиссов и навсегда. Не говоря, в какой форме, я порываю связь. И на вопрос: «Ты или они» — решительно говорю: «Ты». Это и да будет исходной точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовлетворение вроде счастья.
Дать такой ответ мне было недёшево, и едва ли у меня хватит сил жить без тебя. Вот почему, если попытка моя не удастся, то, куда ты пойдёшь, тоже пойду и я (к той двери, о которой ты мне писала) — и мы будем вместе».
Секрет наших отношений, что художник напал на своего рода художника с ярким лучом внимания к ней самой, а не к принципу, как это делает её Каренин[18]. Ему дела нет до неё, ему важен принцип брака, в глубине которого таится личная потребность уверенно заниматься чем-то своим, не имеющим никакого отношения к жизни.
Записи М. М. последующих лет:
«Всякое искусство предполагает у художника наивное, чистое, святое бесстыдство рассказывать, показывать людям такую интимно-личную жизнь свою, от которой в былое время даже иконы завешивали.
Розанов этот секрет искусства хорошо понял, но он был сам недостаточно чист для такого искусства и творчеством своим не снимает, а, напротив, утверждает тот стыд, при котором люди иконы завешивали».
«Да, конечно, путь художника есть путь преодоления этого стыда: художник снимает повязки с икон и через это в стыде укрываемое делает святым. Но Ляля, не владея никаким искусством, стала делать любовь свою как искусство.
Вот почему только художник мог понять её и только художника могла она полюбить».
«...Меня это поразило с самого начала, что Ляля была уверена, как великий художник, знающий, куда она идёт...»
«Вдруг мне блеснуло, что муж её поповского происхождения, что он требовал только от неё семейственности и труда, не возвышаясь до искусства, до поэзии.
Мне вспомнилось, как Розанов не то мне говорил, не то где-то написал, что духовенство наше бездарно в отношении поэзии.
Когда я об этом сказал Ляле, она вспомнила одну свою рубашечку ночную, столь изящную, что мужу своему она так её и не посмела показать: перед ним ей было стыдно».
Александр Васильевич был несравнимо глубже и, главное, несчастней. И ещё — он был человек достоинства и чести... Но пусть останется здесь так, как записал.