Exodus 1947. Из воспоминаний[208]

Exodus 1947. Из воспоминаний[208]

То, что я сейчас пишу, не является ни в коей степени «романом». Роман на тему Exodus был написан несколько лет тому назад Ирвином Шоу и прошел как бестселлер. Но это был только роман, т. е. вымысел, ничего общего, кроме названия, не имевший с действительностью. Действительная история Exodus была описана в книге Жака Дерожи «La loi du retour»[209]. Из этой книги можно было узнать, как развивалась и как закончилась история Exodus1947 [210]. Эту книгу я читал с волнением, и для меня стало ясно то, чего ни я, ни моя дочь не знали.

Для меня живы воспоминания об участии моей дочери в этом деле и о моем невольном участии «со стороны». Поэтому мне придется говорить не только о моей дочери, но и о себе, хотя это и неловко — но из песни слова не выкинешь…

Хочу раньше всего напомнить главные пункты этой «эпопею). После того, как немецкие «лагеря уничтожения» были открыты, десятки тысяч несчастных узников, которые чудом уцелели (повторяю — десятки тысяч полуживых скелетов), стали мечтать о том, как попасть в Палестину, бывшую тогда под английским мандатом: одни — потому что им некуда было деться, другие — по идейным соображениям. Декларация Бальфура о создании для евреев национального очага была воспринята как обещание рая…[211] Но англичане, не желая ссориться с арабами, впускали в Палестину по незначительным квотам. Тогда Еврейское Агентство занялось устройством нелегальных переездов в меру своих сил… Маленькие пароходики, груженные сотнями несчастных людей, отплывали из портов Франции, Италии, Греции под флагом каких-нибудь южно-американских республик и плыли по Средиземному морю, стараясь укрыться от английских военных судов, чтобы высадить свой человеческий груз на берегах обетованной земли. Это удавалось немногим и кончалось часто трагически: одни тонули, других английские суда вылавливали и потом отправляли людей на Кипр в английские лагеря.

Дочь моя Адинька, художница и студентка Сорбонны, ставшая убежденной сионисткой, вступила в скаутскую группу «Эклерёр израелит» и в некий памятный для меня день заявила: «Знаешь, так не может продолжаться. Я не могу, не имею права учиться и думать о себе, когда на свете происходит такая несправедливость. Я решила бросить университет и уехать в Палестину». «Я понимаю тебя, — сказал я. — Но как ты туда доберешься? Ведь англичане не пустят». «Я сделаю так, как другие, т. е. попытаюсь поехать нелегально». «Зачем же нелегально, — ответил я. — Ведь у нас в Палестине есть тетя, у которой большие связи. Она достанет тебе визу у англичан»[212]. И тут дочь моя пристыдила меня. «Как ты можешь так говорить? Ты хочешь, чтобы я поехала туда на комфортабельном пароходе, с визой в кармане, в то время как столько несчастных теснятся на утлых пароходиках в ужасных гигиенических условиях и… попадают на Кипр или тонут… Нет, мы, молодые, мы должны им помочь»… Я замолчал она была права…

Через несколько недель она уехала с группой молодых евреев в деревню Лярош, на юге Франции, где устроена была примерная ферма. Там молодые должны были учиться земледелию и ивриту и привыкать друг к другу, чтобы потом устроить в Палестине свой новый киббуц. В Лярош она скоро стала невестой одного очаровательного молодого сиониста и там была отпразднована их свадьба[213]. Моя мать, сестра и я были на ней, и трудно забыть тот совершенно особенный «климат», царивший в этом обществе молодых, убежденных и горячих. Даже крестьяне соседней деревни участвовали в этом празднике, разукрасив телеги и коров венками и цветами, и «пели» еврейские песни и танцевали. Кстати, многие из них с уважением относились к этой группе. Иногда спрашивали: «Что вы здесь делаете? Ведь вы — студенты. Нужно ли вам заниматься нашим тяжелым трудом?» И когда они слышали в ответ, что эта молодежь хочет стать полезной для будущего еврейского государства в Палестине, они только удивлялись: «Разве это возможно?» Их удивляла также чистота нравов этой горячей молодежи… Должен сказать, что пример этой группы заразил и католические круги, и на юге Франции было устроено несколько таких деревень-ферм для французской молодежи.

На другой день после свадьбы моей дочери в эту коммуну приехал некий «таинственный» человек с умными глазами. Он устроил собрание, произнес небольшую речь на иврите и… исчез. Позже я узнал, что это был член Еврейского Агентства и что он предупредил молодежь, что через два дня все должны собираться в путь. Помню, что, когда он ушел, наступила напряженная тишина. Все занялись прощальными письмами к родным, а мы попрощались и уехали в Виттель[214]. Там мы получили от моей дочери коротенькое письмецо, в котором она сообщала, что уезжает с мужем в далекое путешествие — свадебное путешествие, — и просит нас не волноваться, если долго от них не будет писем… Мы, конечно, поняли, в чем дело, и с этого дня жадно ловили газетные новости…

И вот в один, как говорится, «прекрасный день» я прочел небольшую заметку, сообщавшую, что английские военные суда захватили в Средиземном море пароход «Dt Warf», на котором было 4.500 еврейских эмигрантов, и что они направили его в один из южных городов Франции, где весь этот человеческий груз должен был быть высажен. Далее сообщалось, что высадят их насильно и что неизвестно еще, как к этому отнесется французское правительство. В другой раз сообщалось, что нелегальный пароход был захвачен англичанами в открытом море, что они овладели им после битвы, в которой было немало раненых, что евреи защищались от абордажа чем могли — бутылками, банками от консервов, что пароход был протаранен и уведен в Хайфу, где эмигрантов пересадили на три Либерти Шипе, которые держат курс на один из средиземноморских портов Франции. Сообщалось также, что, когда английские военные суда окружили пароход, на нем был вывешен еврейский бело-голубой флаг со звездой Давида и что название «Dt Warf» было заменено на «Exodus 1947»! Это был настоящий вызов Англии… Как только я это прочел, для меня не осталось сомнения в том, что моя дочь с мужем и вся группа из Лярош на одном из этих пароходов, пленные и за решеткой. Французская пресса, возмущенная этим, писала даже о «плавучем Освенциме»…

Я не знал, чем все это может кончиться, и на всякий случай решил поехать в Марсель. Я получил от Альтмана, редактора «Franc Tireur», рекомендацию к Франсуа Арморэну, одному из виднейших, скажу даже, легендарных репортеров левой французской прессы. В Марселе я отыскал в отеле д’Арбуа Арморэна. Он сидел в окружении десятка репортеров других газет — видимо, его считали главным. Я рассказал ему, что думаю, что моя дочь с мужем на одном из «Либерти Шипс». Он внимательно выслушал, спросил ее имя и фамилию и попросил показать ее фотографическую карточку. «Ada Benichou-Loutsky», — два раза повторил он, внимательно глядя на фотографию. А потом сказал: «Неизвестно еще, к какому порту пристанет этот Либерти. Я уже летал на гидроплане, отыскивая его, но пока не нашел. Все-таки думаю, что Порт-дэ-Бук самый вероятный. Поезжайте туда и остановитесь в «Бюро-таба»[215], я там дам вам знать о себе». На следующий день я уже был в Порт-дэ-Бук и увидел на горизонте мрачные силуэты трех Либерти. Маленький порт представлял собой необыкновенное зрелище. Сотни членов разных еврейских организаций, корреспонденты всех газет мира и родители или родственники тех, кто на кораблях, приехали сюда, как и я, на «всякий случай». Среди всей это толпы выделялись колониальный шлем Аббе Глузберга и энергичная фигура Блюмеля. Никто не знал толком, что будет дальше. Я переходил от одной группы к другой, стараясь что-нибудь узнать. От Аббе Глузберга и Блюмеля я узнал, что они ведут переговоры с французским правительством Рамадье[216] и что Франция заявила, что насильственное высаживание людей англичанами на берег она не допустит, но что даст право убежища и даже работу тем, кто добровольно захочет высадиться. Должен сказать, что французское правительство было в затруднительном положении. С одной стороны, правительство Бевина[217] настаивало на принудительной высадке, и неудобно было Франции ссориться с ее союзницей-Англией. А с другой — само Французское правительство Рамадье, поддержанное в этом общественным мнением, никак не могло согласиться на требование англичан. Поэтому между обеими державами происходил двусмысленный обмен телеграммами, время шло, а пока что на «Либерти Шипс» люди были в очень тяжелом положении: не хватало провианта, было много больных дизентерией, не хватало даже питьевой воды, а жара была такая, что на железных плитах пароходов невозможно было стоять.

Благодаря корреспондентам и доктору, которые поднимались на эти плавучие тюрьмы, выяснилось, что плененные англичанами евреи находились в очень тяжелых условиях. Надо вспомнить, что они пережили сначала продолжительное плавание к Палестине, потом битву с, английскими кораблями и теперь совершали обратный путь за решеткой плавучих тюрем. Французы стали посылать на пароходы баржи с провиантом и медикаментами, докторов и медсестер. Все ожидали какой-нибудь развязки… Потом разнесся слух, что беженцы решили сдаться и высадиться добровольно, и все ожидали прибытия первых катеров со сдавшимися. Но слух был неверен. Действительно, два-три катера перевезли на берег около пятидесяти человек, но все это были старые и больные люди или беременные женщины, которые физически не могли больше оставаться на пароходах. Я видел, как они высаживались и шли, опустив голову и плача… Больше всех волновались родители тех, кто оставался на пароходах, в особенности родители молодых. Некоторые из них требовали, чтобы их дети высадились, и даже хотели, чтобы за ними поехал комиссар полиции. Эти люди возмущали меня. Я тоже беспокоился за моих, не зная, в каком они физическом и душевном состоянии, но верил, что они сами примут решение, согласное их совести. Об этом я открыто говорил представителям еврейских организаций и, в сущности, вел какую-то пропаганду за сопротивление, чем невольно вызвал к себе симпатию еврейских главарей, которые вначале тоже смотрели на меня, как на одного из тех родителей, которые капитулировали. Но я все еще не был уверен в том, что мои дети были на одном из трех «Либерти».

От Арморэна не было ни слуха, ни духа. А я все продолжал жить в «Бюро-Таба», где спал просто на столе, подложив под голову дорожный мешок. И вдруг в какой-то вечер дверь кафе распахнулась и в нее не вошел, а влетел Арморэн. Он у меня и сразу сказал: «Я видел вашу дочь, она здорова и находится на Empire Ravel». И он рассказал мне, как это произошло. Он посетил все три «Либерти» под блузой доктора с красным крестом. «И вот, — говорит он, — я поднялся на Empire Ravel и только стал ногой на палубу, как увидел за решеткой целую группу молодых людей и — впереди всех — вашу дочь. Английский часовой с ружьем не обратил внимания на «доктора», и я успел шепнуть вашей дочери: «Вы Ada Benichou-Loutsky?» — «Да, доктор!», — крикнула она. «Тише, тише, я такой же доктор, как и вы. Я — репортер «Франс-Суар». Хочу вам только передать привет от вашего отца, который на берегу и всей душой с вами, как и вся Франция, которая поддерживает вас». Не трудно себе представить, как обрадовалась моя дочь моему привету и как я обрадовался словам Арморена.

Прошло еще несколько дней. За это время я познакомился с одной медсестрой из ОЗЕ[218], которая посещала пароходы и возила туда лекарства. Я послал с ней письмо дочери. Я писал: «Вы все герои. Весь мир преклоняется перед вами. Я горжусь вами, но никакого совета не имею права вам дать, ибо знаю, что вы сами решите по чистой совести, что вам делать». К письму я прибавил несколько зубных щеток, кусок мыла и карандаш. На следующий день медсестра дала мне ответ от моей дочери: «Не мы герои, а ты, — писала она, а наш долг нам ясен». Письмо было написано карандашом на куске бумаги от маргарина.

Я с трудом прочел его и храню, как реликвию. А волнения и ожидание на берегу продолжались…

Однажды один из главарей еврейских организаций подошел ко мне и сказал: «Я знаю, как вы относитесь ко всему происходящему, что вы не из тех родителей, которые требуют капитуляции, вы — сионист?» — «Нет, ответил я. Но сейчас я всей душой с сионизмом». «Tov, tov, — сказал он[219]. — Не можете ли вы оказать нам услугу?» И он указал нам одну пожилую чету, явно чем-то возбужденную. «Видите ли, эти люди требуют, чтобы их дочь (17 лет), которая на Empire Ravel, спустилась на берег, и даже хотят обратиться за помощью к французской полиции… Попробуйте поговорить с ними и урезонить их». «Отлично», — ответил я. Я подошел к этой чете и завел с ними невинный разговор, а потом пригласил позавтракать со мной. За завтраком они не переставали стонать и жаловаться… «Вы сионисты?» — спросил я. «О, да!.. Мы еще до рождения нашей дочери были сионистами». «А ваша дочь — единственная у вас или у вас есть еще дети?». «Нет, у нас еще двое детей». «Послушайте, — сказал я, — я никогда не состоял и не состою ни в одной сионистской организации. И дочь моя — единственная, другой у меня нет. Она на том же корабле, где и ваша дочь. И я не считаю себя вправе требовать, чтобы она прекратила неравную борьбу с англичанами. Как же вы можете не гордиться вашей дочерью и требовать от нее не исполнить то, что для нее — долг чести?» Эти слова произвели на них большое впечатление, они разрыдались, им стало стыдно своего малодушия, а потом, успокоившись, сказали, что прав я и прекратили свои пораженческие стенания…

А три мрачных парохода продолжали стоять на рейде со всем многочисленным и несчастным грузом людей… Еврейские главари и члены «Агана» объезжали пароходы на катерах и в рупор кричали тем, кто теснился за решеткой: «Не сдавайтесь!» Мне очень хотелось нанять моторную лодку и подъехать как можно ближе к Empire Ravel, несмотря на запрещение приближаться к нему ближе, чем на сто метров. Я стал бродить по берегу, обращаясь ко всем многочисленным рыбакам, у которых были моторные лодки. Но никто не соглашался на этот риск, ибо это грозило лишением права на рыболовство — это было одно из требований англичан. И я уже потерял надежду осуществить мое желание… Не помню, каким образом я вдруг очутился на маленьком мостике, перекинутом через один из рукавов моря… Было невероятно жарко. Я накрыл голову носовым платком, чтобы укрыться от беспощадного солнца. И вдруг порыв ветра сорвал платок и понес куда-то… И я увидел, что он упал возле одной моторной лодки, около которой стоял рыбак… «Божий знак», — подумал я и поспешно подбежали рыбаку. Это был старый грек, весь насквозь прожаренный солнцем. Я поднял платок, дал греку папиросу и стал уговаривать его, обещая хорошую плату. «Боже упаси! — воскликнул он. — Знаете ли вы, чем я рискую, а у меня семья». Тогда я рассказал ему, что на одном из кораблей моя единственная дочь и что ни она и никто из узников не хотят сдаться и спуститься, как этого требуют англичане, и что эти люди страдают из-за желания попасть в Обетованную Землю. Слово «англичане» подействовало на него. «Ах, мерзавцы!» — воскликнул он. — Что они делают с моей Грецией, как нам отплатить им за это? Слушайте, раз это чтобы досадить англичанам, то я пойду на риск. Садитесь в лодку».

Я подождал, пока двое полицейских, бродившие по берегу, повернулись спиной, быстро прыгнул в лодку, залез в маленький ящик, где стоял мотор, и прижался к нему всем телом. Мотор был пущен в ход, вся лодка затрещала, и все удары поршня били меня прямо в сердце… Когда мы отъехали на приличное расстояние от берега, грек сказал мне: «Можете вылезать». Я выкарабкался из ящика и стал во весь рост, одной рукой держась за мачту, а другой размахивая платком и что-то крича. Лодку сильно качало, я качался вместе с ней и старался не упасть… И вот мы очутились на расстоянии ста метров от парохода. Я смутно видел, как за решеткой какие-то люди танцевали, прыгали, махали руками… Больше всех прыгала какая-то женская фигурка в розовой блузке… «Смотри, как она прыгает, — не твоя ли это дочь?» (Позже я узнал, что это была она, что она узнала меня по лысине, блестевшей на солнце, и что вся группа из Лярош приветствовала меня.) Никогда не забуду этой памятной нелегальной поездки! Я полез обратно в ящик, и мы благополучно вернулись на берег. Думаю, что полицейские видели, как я вылез из лодки, но сделали вид, что ничего не заметили, — они, как почти вся французская полиция, сочувствовали евреям…

Через несколько дней один из сионистских главарей сказал мне: «Хотите влезть на пароход, где ваша дочь?» «Конечно!» — ответил я. «Умеете ли вы говорить на идиш?» «Я кое-что понимаю, но говорить могу лишь постольку-поскольку. Плохо знаю немецкий язык». «Ну, хорошо, попробуем»… И он сказал мне несколько слов на идиш, а я ответил ему на таком «волапуке», после которого он только махнул рукой и сказал: «Нет, это не годится, вас там примут за английского шпиона… Лучше я вам предложу другой план… Каждый день баржи, груженные хлебом и картофелем, везут провиант на «Либерти». Хотите поехать как грузчик?» Мог ли я отказаться? Мы условились, что я переоденусь грузчиком и приду на утро грузить баржи мешками с провиантом… С утра я провел весь день полуголым на берегу, стараясь покрыть загаром мое бледное «интеллигентское» тело. Потом, одетый подходящим оборванцем, я стал перетаскивать на баржу ящики, перепачканные грязью, и двухпудовые мешки с провиантом. Затем уселся с другими грузчиками в баржу. Рядом со мной сидел какой-то господин в штатском и как будто не обращал никакого внимания на происходящее. Я побаивался его, ибо знал, что на барже должен быть комиссар полиции и что я ничем не должен выдавать себя… И вот мы уже около Empire Ravel, и какие-то шаткие сходни из веревок и досок уже ждут грузчиков… Я поднял глаза и увидел на борту парохода мою дочь с мужем и всю группу из Лярош. Все они были смертельно бледны. Они увидели меня и молчали. Молчал и я, ибо таков был наказ… И вдруг мой сосед-француз обратился ко мне: «Ты видишь твою дочь?» «Да, вижу», — ответил я, смущенный тем, что он меня уже разоблачил. — «Ну, и что же, чего ж ты ждешь, чтоб с ней поговорить? Иди туда, черт тебя возьми!» Тогда я вскочил с места и крикнул дочери по-французски: «Ну как, ты довольна твоим свадебным путешествием?!» — «Да, папа! — ответила она. — И если бы нужно было все начать снова, я начала бы!» — и вся группа из Лярош устроила мне нечто вроде овации. Мне дали небольшой деревянный ящик с красным крестом с медикаментами и сказали: «Подымись на борт и передай им». И я стал карабкаться по этим шатким сходням, стараясь не свалиться в море. Я уже поставил одну ногу на палубу и передал ящик в чьи-то руки. Английский часовой не заметил, как моя дочь вышла из-за решетки и была уже в двух шагах от меня. Она сияла от радости и что-то мне говорила… Но часовой вдруг обернулся и заставил ее уйти за решетку. Баржа вернулась на берег. На этом, собственного говоря, закончилось мое «участие» в деле «Exodus». Но я продолжал оставаться в Порт-дэ-Бук в надежде узнать, какое будет продолжение этой эпопеи… Разные слухи носились. Одни думали, что плавучие тюрьмы высадят людей на Кипре. Другие говорили о Кении… Но потом выяснилось, что англичане со свойственной им деликатностью решили высадить всех в Гамбурге, на немецкой земле, обильно политой еврейской кровью. И это вызвало, конечно, всеобщее возмущение. Через несколько дней все три Либерти покинули Порт-дэ-Бук и действительно взяли курс на Гамбург… Я видел, как их мрачные силуэты постепенно исчезали среди лазурного дня… Я послал им прощальный привет и покинул Порт-дэ-Бук. А позже я узнал, что в Гамбурге все население трех тюрем было отправлено в английские лагеря, где все оставались пять месяцев. Через пять месяцев сотни людей стали убегать из лагерей с помощью американцев. И мою дочь с мужем, предупрежденный еврейскими организациями, я встретил на вокзале в Страсбурге и увез их в Париж[220]. Там они несколько дней отдохнули и потом… предприняли новую попытку добраться до Палестины… Но это уже другая история. Скажу только, что на этот раз они благополучно добрались до Обетованной Земли ровно за три месяца до провозглашения еврейского государства. Хочу еще добавить историю высадки в Гамбурге, как мне это потом рассказала дочь… На всех трех «Либерти» были члены тайной еврейской армии «Агана». Они организовали сопротивление высадке. Английским солдатам приходилось вытаскивать их силой, происходили драки и насилие. Два парохода в этом отличились, а с третьего люди сходили почему-то сами, спокойно и даже несколько поспешно, что вызвало подозрение англичан. Они обыскали весь пароход и… нашли там бомбу, которая была перенесена на него по частям, когда он был в Порт-дэ-Бук. Бомба была с часовым механизмом, но не было уверенности в точности его установки…