НАВСТРЕЧУ СУДЬБЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НАВСТРЕЧУ СУДЬБЕ

Год 1951-й для нас с женой был годом свободного выбора. После отпуска мы отказались вернуться в Сусуман на прежнюю работу и остались в Магадане. Нина Владимировна приняла больницу Маглага, я пошел работать в клиническую лабораторию Магаданской областной больницы. Жене предоставили жилье по месту работы, а я поселился в общежитии медицинских работников на Пролетарской, 48, в бывшем госпитале Колымполка.

В комнате, по числу коек, нас обитало девять человек: один врач, два молодых фармацевта из Баку, два фельдшера, два лаборанта с лагерным прошлым и маляр из ХОЗО Сануправления Иван Шварц.

Врач Яков Михайлович Уманский — очень пожилой человек, лысый, с возрастными пигментными пятнами на голове и лице, в старых довоенных очках с толстыми стеклами и с круглым животиком ниже пояса. Кровать Уманского стояла очень неудобно, хотя поменять место на более удобное он мог много раз. Кровать стояла у стены в проходе, образованном спинками других кроватей. И только тумбочка Уманского не стояла у изголовья, как у всех, а за спинкой кровати, что создавало определенные неудобства. Зато над тумбочкой висела двойная книжная полка, на которой стояли книги, преимущественно медицинские, и несколько разноязычных словарей. Рядом с тумбочкой была штепсельная розетка, а на тумбочке постоянно находились электроплитка, чайник и граненый стакан черно-бурого цвета от бесчисленных наслоений чайного пигмента. Несмотря на свои семьдесят с лишним лет, Яков Михайлович пил очень крепкий чай. Мыть же стакан считал баловством и пижонством, поскольку не сомневался в его практической асептичности.

Яков Михайлович любил шахматы, был шахматистом сильным, но никогда не чурался слабых партнеров. Мне, например, давал фору слона, а иногда еще и пешку. Мог преспокойно обходиться и вовсе без партнера, разбирал шахматные партии в одиночестве.

Я не помню, чтобы он ходил в кино или гости, чтобы кто-нибудь навещал его в общежитии. Досуг не угнетал его. Свой досуг он заполнял решением задач по интегральному и дифференциальному исчислениям или решением шахматных задач.

Я. М. Уманский и И. Шварц в нашей комнате в некотором смысле были фигурами как бы полярными. Ивану Шварцу (он сам ограничивал себя именем) было лет пятьдесят тогда. Он был хорошим мастером своего дела, человеком мирным, незлобивым. Свои малярные кисти никогда не оставлял на работе или в подсобке, а приносил в общежитие на длинных шестах уже отмытыми и ставил в изголовье своей кровати.. Отношение к инструменту всегда говорит об уровне мастера. Шварц немного стеснялся своей малой грамотности, а говорил очень трудно, совмещая, как мне казалось, не один, а несколько разных акцентов. Мы, ребята сравнительно молодые и озорные, часто над ним подтрунивали.

В 1951 году Шварц женился, но из общежития ушел не сразу. Еще задолго до ухода он как-то вечером нам объявил:

— А я, ребята, узяу и зиниуся! Ей-Богу.

Это сообщение вызвало у всех живой интерес. Кто-то спросил:

— На ком ты женился, Иван?

— О! — воскликнул он. — Оцень ховошая зенцина. Ейный муз був повковник! — При этом Шварц поднимал палец вверх, обводя нас торжествующим взглядом. Даже спина его выпрямлялась в этот момент.

Жена полковника — это очень льстило ему. Может быть, в его глазах было главным достоинством невесты.

— Баба-то, поди, молодая? — спрашивал кто-нибудь.

— Зацем! Она отсидела за муза десять годоу. Оцень культувная зенцина. Из ей мозно вазговаивать на любую тему.

Последняя характеристика вызвала всеобщее оживление, потому что все мы знали его культурный потенциал, как теперь говорят, и запросы. А также круг тем, его волновавших.

Каждый раз, когда Шварц приходил домой после кино, ему всегда задавали одни и те же вопросы и получали неизменно одни и те же ответы.

— Смотвел я сецяс это кино. Ховошая кавтина! — замечал он.

— А как называется? — спрашивал кто-нибудь.

— Ну, я не помню там как... Ховошая кавтина. Оцень ховошая.

— Рассказал бы, про что хотя бы?

— Ховошая кавтина. Он... ницево, и она... ницево. Ховошая кавтина.

И добиться от него большего было невозможно. Обычно этот вопрос Шварцу задавал Валентин Петрович Жеманов, лаборант, бывший зэка, по возрасту — близкий Шварцу. Жеманов был человеком общительным, любил отвлеченные философские темы, научные термины. Он следил за своей внешностью: одевался опрятно, подбривал брови, румянил худые вялые щеки. Был неравнодушен к искусствам и несколько старомоден. В кино не пропускал ни одной картины. Будучи моим коллегой, на работе как-то рассказывал мне:

— Вчера, знаете, смотрел в «Горняке» фильм «Фиалка Монмартера». Неплохо поставлена, но очень много поют. Утомительно.

— Что, что вы смотрели? — переспросил я.

— «Фиалку Монмантеру», французскую оперу. Очень высокий камертон у них. Очень! Но смотреть можно. А вот недавно я попал на «Скандал в Клошмерле» — тоже французский — дикость какая-то, до неприличия. Я, знаете, ушел с середины. Если не видели — не советую.

А я этот блестящий комедийный фильм, в чем-то так перекликавшийся с нашей действительностью, смотрел два раза. И помню.

Таков был Жеманов В. П. И, как ни странно, он очень любил подкусывать Шварца, наслаждаясь своим духовным превосходством.

Аббас, один из бакинских аптекарей, работал в смену и утром любил поспать. Соседи по койке, уходя на работу рано, его будили. То в ухо подуют, то пятку пощекочут. Он шуток этих не принимал и от души взрывался.

— Зачем спать не пускаешь! Зачем спать не пускаешь! — кричал возмущенно и обиженный укрывался с головой одеялом.

Яков Михайлович никогда не принимал участия в розыгрышах. Он, глядя на всех нас, почесывал лысину и улыбался.

Случалось, что в комнате кто-нибудь крепко выражался, например, поминая мать, весьма популярную в нашем Отечестве. Однажды Яков Михайлович задумчиво произнес:

— Похоже, что это выражение берет начало из древнееврейского.

Мы были удивлены и обижены за посягательство на приоритет. Он взял листок бумаги и написал это выражение по-древнееврейски. Прочитал его вслух. Подумав немного, добавил:

— Похоже, что так.

Вряд ли это льстило его национальному самолюбию. Националистом он не был. Помню, в стране шла борьба за шахматную корону между Ботвинником, Смысловым и Бронштейном. Кто-то спросил Уманского, так, на подначку, кого бы из них он хотел увидеть победителем. Яков Михайлович ответил в тон вопросу:

— Ботвинника или Бронштейна. Мне все равно. Уманский работал паталогоанатомом в Магаданской областной больнице. Морг, секционная и кабинет врача находились в одном с медицинской лабораторией здании в разных его половинах.

Когда я поступил на работу в лабораторию, за мной закрепили старинный бронзовый цейсовский микроскоп и сказали, что этот микроскоп привез с собой из Москвы Яков Михайлович Уманский в надежде, что здесь, на Севере, сможет заниматься научной работой.

Много позже, когда Яков Михайлович уже ушел из жизни, вдруг выяснилось, что в его рабочем шкафу стоит микротом — прибор для гистологических срезов — могучее средство в диагностике. Сменившая Уманского молодая врач Р. И. Барсова решила заняться гистологией. Благо дело, одна из клинических лаборантов Нина Александровна Васильева до лагеря в Москве работала в производстве гистологических препаратов на предприятии, выпускавшем наглядные медицинские пособия. Микротом Уманского обрел вторую молодость и, возможно, служит и по сей день. А каким нужно было обладать мужеством и энтузиазмом, чтобы тащить на себе два тяжелых прибора в край вечной мерзлоты и непуганых куропаток.

Яков Михайлович был человеком немногословным и сдержанным. Никогда на людях не касался политики, уходил от этой темы. Со мной был откровенен. Если нам случалось оставаться в комнате одним и разговор касался острых тем, Яков Михайлович замечания свои высказывал весьма односложно, но веско и образно. Лаконизм и образность приводили меня в восхищение. С ранней юности я был ярым поклонником афористичности речи.

Человек высочайшей культуры, образованности, Уманский владел в совершенстве основными европейскими языками. Теперь же на склоне лет находил еще время для изучения грузинского языка и говорил, что язык этот ему все больше и больше нравится. Нас, серых, все это поражало и казалось причудами. Слишком велик был разрыв между нами и им!

Из древних языков Уманский знал древнегреческий, латынь, древнееврейский и арабский. На книжной полке, иногда на кровати его я видел крошечную книжечку размером меньше записной — это был Коран на арабском языке. Давно, еще до тюрьмы Коран вызывал у меня интерес, притягивал какой-то таинственностью, но в моем окружении не был доступен. Я расспрашивал Якова Михайловича о Коране, о сути его. Он пробовал мне объяснять, добавляя при том, что комментарии к Корану во много раз превосходят по объему Коран.

— Вашим будет этот Коран, — говорил он, — изучайте арабский.

Я тяжело вздыхал. За городом у меня была семья, дочь и жена, в городе работа и учеба в УКП технического вуза. Недавно лишь я рассчитался с математикой и глядел на Уманского, не утратившего к ней интерес, с большим удивлением. Не до арабского было мне.

20 сентября 1951 года в день смерти Якова Михайловича, вернувшись с работы домой, я узнал о случившемся. Комендантша уже успела убрать его вещи, постель и книги. Только серо-зеленый квадратик Корана в потертом и засаленном коленкоре сиротливо лежал на тумбочке, видимо, не признанный вещью, достойной сохранности, ценности. Я раскрыл его, поглядел на кружевную арабскую вязь письма, хранящую свою тайну, и, как память о Якове Михайловиче, взял" себе, боясь, что уборщица выбросит. Я хранил его 18 лет, а уезжая из Магадана, подарил Коран Алику Мифтахутдинову, молодому магаданскому прозаику, также мечтавшему тогда о Коране.

Говорили, что на похороны Якова Михайловича приезжала дочь. Я не видел ее. Позже я узнал, что приезжала не дочь, а ленинградская племянница Люба. Дочь Елизавета, отказавшаяся от отца после его ареста, в переписке с ним не состояла и на похороны не поехала. Сусанна, любившая отца и помогавшая ему, поехать в Магадан не могла по многосложному своему нездоровью. Такой путь был ей не под силу.

Яков Михайлович Уманский — выходец из семьи потомственных раввинов, из тех евреев, что при Екатерине Второй переселялись из Испании в Польшу, из Польши в Бессарабию и на Украину. Родился Яков Михайлович в 1877 году в Кишиневе. В Черкассах окончил частную гимназию, находясь на частной стипендии. Его сестра Вера училась в той же гимназии, также будучи стипендиаткой.

Высшее образование Яков Михайлович получил еще до первой мировой войны 1914 года. Медицинское — в Сорбонне, математическое — в Лозанне.

В первую мировую войну Уманский ушел врачом на фронт. На Галицийском фронте познакомился с одним из братьев Михаила Булгакова — Дмитрием, тогда вольноопределяющимся. В Галиции Дмитрий Булгаков и погиб. Уманский долго еще оставался в Галиции, активно выступая против лихоимства и коррупции интендантов. За это попал под военно-полевой суд, был судим и сослан в Томскую губернию. Там врачевал. С началом революции вернулся в Киев. Там при нем прошли все смены властей. И после войны еще он продолжал работать в военных госпиталях.

В Киеве Яков Михайлович женился на дочери киевского купца Зильберштейна Любови Осиповне. У них родились две дочери: Елизавета и Сусанна. Жена Якова Михайловича умерла еще до его отъезда в Дальстрой. Перед отъездом Уманский жил в Москве на Таганке и работал в поликлинике Метростроя. В Магадан Яков Михайлович прибыл в 1935 году.

Еще в Москве и ранее круг врачебных интересов Уманского был обширным. Всегда он работал врачом широкого профиля по типу российского земского врача. В его время еще не существовало узкой специализации. Всю жизнь он проявлял интерес к патологической анатомии. Это давало ему возможность увидеть деструктивные изменения в организме, вызванные тем или иным заболеванием. А также давало возможность понять характер воздействия на организм того или иного средства лечения. Все это Уманскому как врачу делало честь — его неформальное, неравнодушное отношение к больному и к своей профессии.

Среди многих идей врача Уманского обращает на себя особое внимание диагностика некоторых заболеваний по запаху. Опыты эти проводились им в Магадане, надо полагать, в тридцатые годы, когда рентген и широкопрофильная медицинская лаборатория не всем лечебным учреждениям были доступны. Диагностика того времени строилась на специфике поведения больного, его жалобах и на таких методах исследования как пресловутое врачебное «ГПУ» — глаз, палец, ухо. Иными словами — осмотр, прощупывание, простукивание и прослушивание.

Как в моем представлении могла возникнуть идея использования обоняния в диагностике? Известно, что не только каждый человек обладает собственным, индивидуальным запахом (криминалистика, служебное собаководство). Многие насекомые по запаху находят друг друга. Существуют видовые запахи: «пахнет кошками», «пахнет мышами», «пахнет клопами», «запах мокрой собачьей шерсти». Многие животные обладают специальными железами, выделяющими пахучие вещества, играющие важную роль в их жизни. Хирурги прекрасно знают, что при гнойно-воспалительных заболеваниях, при вскрытии флегмон и абсцессов запах гноя не идентичен, а зависит от микробной флоры (стрептококк, стафилококк, анаэробная инфекция и пр.). Обоняние человека несовершенно, нюх животных несравненно острее. Собака, как давний друг человека, оказалась достойным и надежным помощником. Оставалось научить ее реагировать на определенные запахи. Опыты с собакой Уманский проводил в Магадане. Понятен и туберкулез как ближайшее и подспорное заболевание для данного эксперимента. Выделительные функции у человека осуществляют: кишечник, почки, потовые железы и легкие. Так, например, алкоголь выделяется легкими при дыхании. Так же выделяются из организма фи-тонциды многих растений: валерианы, чеснока, лука. Запахи пота и мочи тоже не всегда одинаковы — они зависят от многих причин, в том числе от состояния организма, от происходящих в организме процессов. Для практического утилитарного подхода к этим явлениям потребовался острый аналитический ум. Уманский обладал им. Он приводил в кабинет собаку, наученную реагировать на определенные запахи. Недалекие и равнодушные его коллеги с издевкой говорили по поводу экспериментов Уманского:

— Скоро вместо врачей в палату будут приходить собаки в белых халатах.

Неудивительно, что в нашей заидеологизированной жизни, где каждый шаг и вздох находятся под неусыпным контролем людей некомпетентных (вспомним хотя бы судьбу генетики и кибернетики), эксперимент Уманского не мог получить признания и поддержки. А ведь Уманский даже опись запахов успел составить!

На Колыме Уманский встретил потрясающий феномен, носивший массовый характер, — алиментарную дистрофию и полиавитаминоз, уносившие много жизней. Как терапевт и как прозектор он имел возможность наблюдать патологические изменения в органах пищеварения у больных этого класса. В письмах с Севера Яков Михайлович с горькой иронией называл себя прозектором Колымы. И был фактически первооткрывателем редкого медицинского материала.

В 1937 году 10-го октября Уманского арестовали. По данным архива, он был арестован по ложному доносу и осужден к десяти годам лагерей по статье 58, пункт 10, что трактуется как антисоветская агитация.

Существуют различные варианты предъявленного ему обвинения: вариант В. Шаламова, вариант Е. Гинзбург. У меня нет оснований опровергать их, считая литературой, а не документом. Я тоже не держал в руках его «дела». Но в первой половине пятидесятых годов в магаданской больнице старшей сестрой и секретарем партийной организации работала Фаина Никитична Озерова. В эти же годы не менее половины медицинского персонала составляли бывшие заключенные, и совершенно открыто говорилось о том, что Уманский попал в лагерь по доносу Озеровой. А обвинялся он в том, что поддерживает политических заключенных — врагов народа, покупая на свои деньги для них продукты вплоть до красной икры, что соответствовало действительности. Но главным «преступлением» Уманского было то, что особую поддержку он оказывал православному священнику, а это простить нельзя было уже никак. В Магадане живы люди, которые это помнят. Вполне возможно, что последнее было не единственным обвинением, но соседство доносителя и жертвы под одной крышей тогда бросалось в глаза и волновало.

Якова Михайловича о деталях его ареста я никогда не расспрашивал, не считая это деликатным, да и само «дело» его казалось обыденным и ясным.

В письме от 3-го декабря 1964 года Шаламов просил меня срочно сообщить имя и отчество Уманского, дату смерти. Его очень интересовало, знал ли Уманский об изобретении электронного микроскопа и хромосомной теории Моргана и Вейсмана, подтвержденной экспериментально. В письме от 15-го декабря 1964 года Шаламов писал: «Дорогой Борис. Спасибо тебе за письмо и сведения об Уманском... Как часто бывает в рассказах, я угадал дочерей героя, угадал отношение их к отцу, хотя не знал об этом ровным счетом ничего — все выдумал. Я написал рассказ «Вейсманист» — где суть — в крепости духа, в надеждах, разбивающихся о жизнь... Но рассказ уже написан. Исправлять его, переписывать — нет сил». Тогда он не сказал прямо, что из Уманского делает вейсманиста и предначертает ему умереть в один день со Сталиным. В рассказе «Курсы». поминается и Уманский, но как Яков Давидович. Этот рассказ писался на много лет раньше, уже тогда Шаламов отчества Уманского не помнил. Рассказ «Вейсманист» очень типичен для того нового, что внес в литературу Шаламов. Об этом новом он сам подробно рассказывает в своем эссе «Проза», да и в письмах ко мне.

Уманский, конечно, не был ни вейсманистом, ни генетиком, но, будучи человеком умным и просвещенным, верил в законы наследственности и генетический код.

Писала об Уманском и Е. Гинзбург в документальной повести «Крутой маршрут». Очень тепло описывает она дружбу с Уманским и его самого. После главы «ЗЭКА, ЭСКА И БЭКА» я читал повесть уж без прежнего доверия и душевной открытости, читал настороженно. И был искренне рад, что хоть о ком-то она отзывается хорошо, без «ложки дегтя». Но Уманский «Крутого маршрута» и мой мало похожи друг на друга. Мой — не был склонен к бурным филиппикам. Не был говорливым. Его характер отличался уравновешенностью, скептичностью и иронией. Он не был похож на человека, бросающегося с политическими излияниями к малознакомому, впервые встреченному. За колючей проволокой он прошел десятигодичную школу сдержанности. За время нашего ежедневного общения и взаимной симпатии Яков Михайлович не проронил ни одной поэтической фразы, ни одной строки. Не вызвал у него интереса и томик Ростана, одной из трех книг моей тогдашней библиотеки (Э. Ростан, Д. Кардовский и А. Грин). Кстати, «Бегущую по волнам» Грина в 1953 году, гостивший две недели у нас в Магадане Шаламов, возвращаясь в Барагон, взял с собой, не оставив записки. Очевидно, очень спешил. Он уезжал днем, когда нас не было дома. Я понимал вопиющую несхожесть Магадана и таежного поселка под Оймяконом.

Почти все знавшие Уманского проявляли интерес к мотивам, побудившим его завербоваться в Дальстрой. И соображения по этому поводу были высказаны разные.

Трест «Дальстрой», или ГУСДС — Главное управление строительства Дальнего Севера — был одним из самых отдаленных районов от центра страны, самым глухим и необжитым. Центральные «страсти» доходили сюда с большим опозданием и заметно ослабленными. Два основных обстоятельства, две причины привели Уманского на Колыму. Его возраст, близкий к пенсии, — раз. Два — социальный опыт, аналитический ум уже в 1935 году подсказывали ему неизбежность той драмы, к которой стремительно катилась страна. Убийство Кирова и широкие аресты, за ним последовавшие, были восприняты Уманским как сигнал к очередному террору. Человеку с «пестрой» анкетой Север казался более спокойным местом, отдаленным от бурных политических страстей. Нельзя сбрасывать со счетов и заботу его о дочерях. Работа на Севере давала больше возможностей материально поддержать их. Тем более если учесть, что обе были предрасположены к нервно-психическим заболеваниям. Особенно обеспокоен был отец судьбой Сусанны, девушки с очень лабильной психикой и физически слабой.

Яков Михайлович Уманский умер 20 сентября 1951 года в яркое осеннее утро по пути на работу. Уже осилив почти крутой подъем к больнице, возле дома быта с игривым названием «Огонек» он почувствовал себя плохо и решил зайти в «Огонек». Он поднялся на крыльцо, взялся за массивную бронзовую ручку двери и стал оседать. Подоспевшие к нему люди уже опоздали. Он умер счастливой, без мучений смертью. Смертью праведника.

День похорон его был теплым и солнечным. Было людно. Играл духовой оркестр. В моей жизни это были первые похороны, в которых я принимал участие.

Сейчас на месте того кладбища крупнопанельный жилой массив.