АЙ-ПИНХАС

АЙ-ПИНХАС

Борис Николаевич Лисичкин в конце шестидесятых годов заведовал Магаданэнергоремонтом. Фронтовик, бывший военный летчик, человек весьма незаурядный, энергичный, деятельный, всегда полный идей, в высшей степени подвижный был моим добрым знакомым. Время от времени мы с ним созванивались и по дороге с завода домой я заходил к нему в Магаданэнерго часок поболтать о том, о сем. У нас с ним был общий друг, доктор Пинхасик. Однажды Лисичкин встретил меня на улице, взял за пуговицу и говорит:

— Слушай, тезка! Еду вчера вечером на своем «Москвиче» из аэропорта домой, отвозил к самолету подругу жены. Только 12-й километр проехал, вижу: маячит впереди знакомая фигура. Пинхасик с тяжелой хозяйственной кирзовой сумкой в руке. Догоняю его, торможу. «Садитесь, Макс Львович», — говорю. «Нет! — отвечает, — не надо, спасибо. Я пешком». «Так дождь моросит, — говорю. — И сумка у вас тяжелая. Садитесь!». «Нет! — отрезает он категорично. — Не сяду». «Ну, так сумку хотя бы давайте, я отвезу».

Макс Львович раскрыл сумку, потянув за обе ручки, и я увидел в ней два красных кирпича. «Для нагрузки», — сказал он миролюбиво и зашагал в сторону Магадана. Я приветственно посигналил и прибавил газ. Вот он какой, наш Макс Львович. Как вам, нравится?

Максиму Львовичу Пинхасику было тогда годов около семидесяти. Когда я пересказывал ему эту историю, он похохатывал и говорил:

— Ну, не правда все это. Лисичкин выдумывает.

Если даже Лисичкин и выдумал эту историю, все говорило за то, что Лисичкин очень хорошо знает Максима Львовича. Для Пинхасика такое поведение было довольно типичным. Много позже из Ленинграда в Москву М. Л. писал мне:

«...Сегодня я выслал Вам часть перевода Леца... Я пропустил те афоризмы, которые мне непонятны или содержат слова, мне незнакомые... Кроме того, некоторые мои переводы подлежат «переводу» на русский язык. О сроках. Вы знаете, что я немножко помешан на   моем бренном теле, внимании к нему. Купание, ходьба, утренняя двухчасовая   зарядка».

Так что история с двумя кирпичами в сумке за пятнадцать километров от Магадана весьма правдоподобна.

С доктором Максом Львовичем Пинхасиком я познакомился летом 1943-го года на Беличьей, в Центральной больнице Севлага. Я работал там фельдшером хирургического отделения, а Макс Львович — лечинспектором Санотдела Севлага и по долгу службы часто бывал в самой большой больнице Северного управления. Его интеллигентность, которую он и при желании не мог бы скрыть, такт, острый ироничный ум, демократичность и доброе сердце — все это притягивало к себе. Наше знакомство, вначале формальное, перешло во взаимную симпатию, созрело в дружбу. И вот уже перевалило за сорок лет.

Как-то на Беличьей во второй половине дня мы шли с Максом по территории больницы. Я провожал его до Колымской трассы, это метрах в трехстах примерно. Оттуда на попутке он мог доехать до Ягодного, где жил и работал. Но чаще он предпочитал эти семь километров пройти пешком.

Мы выходили уже к хозяйственному двору, когда навстречу нам замаячила одинокая человеческая фигура. Худой, рослый, сутуловатый человек медленно шел, прихрамывая.

Я сразу узнал в нем больничного прачку, зэка, естественно, старика-грузина Абашидзе. Он шел, напряженно всматриваясь в нас. Когда между нами оставалось пять-шесть шагов, Абашидзе вдруг замахал руками, присел и закричал срывающимся голосом:

— Пинхас! Ай, Пинхас! Дорогой Пинхас! Хороший Пинхас! Ты меня сюда послал, ты меня спасал!.. Ай, Пинхас! Ай, Пинхас!

Когда мы подошли к старику, он упал на колени и стал ловить руку Пинхасика, чтобы поцеловать ее. Страшно смущенный Пинхасик прятал руки и говорил:

— Что вы делаете? Встаньте сейчас же! Как вам не стыдно?

По лицу старика текли благодарные слезы, и он промокал их выцветшим рукавом серой бязевой куртки.

— Да, я вспоминаю его, — сказал смущенный и растерянный Макс Львович.

— Вы на Туманном были? — спросил он Абашидзе.

— Туманный, Туманный, — кивал головой старик и все норовил прикоснуться ладонью к Пинхасику.

— Что он здесь делает? — спросил Макс Львович.

— Работает в прачечной, — оказал я. — Нина Владимировна туда его определила. Он и живет там. Ему там легко и спокойно.

Абашидзе в такт моим словам удовлетворенно качал головой и вскрикивал:

— А! А! А!

С тех пор мы с женой заочно зовем Макса Львовича Ай-Пинхасом, и очень часто — очно. Макс Львович привык к этому и принимает как должное.

Родился Макс Львович по новому стилю 5 января 1898 года в Белоруссии. В 1900-м году семья переехала в Польшу, в Лодзь, город ткачей. Мальчику было семь лет, когда Лодзь бурлила революционным настроением. Появились казаки, строились виселицы, обыскивались прохожие.

Отец Максима работал мастером на ткацкой фабрике» Черная сотня грабила, насиловала, устраивала погромы. Еврейское население объединялось для обороны. Польские евреи считали евреев, приехавших из России, евреями второго сорта. Они отличались одеждой и, как правило, были лишены религиозного фанатизма. У польских евреев образование детей сводилось к изучению библии, талмуда и молитв. Каждое слово библии произносилось на языке иврит, не понятное еврею, но понятном Богу, и дублировалось на «идиш» — понятном еврею, но непонятном Богу. В семье Пинхасика отсутствовал религиозный догматизм, и Максим вырос вольнодумцем.

В 1917 году М. Л. окончил гимназию и поехал в Варшаву поступать в университет. На медицинский факультет он не был принят, но был зачислен на биологический. Однако курс анатомии прослушал на медицинском факультете.

В Варшаве свирепствовали дух шовинизма и ненависть к революционерам, большевикам.

10 ноября 1918 года трудовая Варшава праздновала годовщину Октябрьской революции. Было объявлено военное положение. Началась охота на «красных». Макс Львович был арестован на улице полевой жандармерией и отправлен в военную тюрьму. То был его первый арест. С приходом к власти Пилсудского был выпущен на свободу.

В 1919 году М. Л. был мобилизован в польскую армию, служил связистом. При наступлении Красной Армии под городом Гродно был взят в плен. В плену его сделали лекарским помощником.

Будучи еще военнопленным, в 1920 году вступил в РКП(б).

В 1921 году с Польшей был заключен мир. По мандату ЦК партии М. Л. сопровождал до польской границы военнопленных. После этого в Витебске заведовал польским отделом губкома. Вскоре по личной просьбе был направлен в Петроград для поступления в медицинский институт. По окончании Первого Ленинградского мединститута был оставлен при институте. Вначале как аспирант, затем — ассистент кафедры патологической физиологии. Последняя его должность — декан лечебного факультета.

В декабре 1934 года, после убийства Кирова, по всему Ленинграду начались аресты. В институте, как выразился Макс Львович, началась «обработка» его личности. Его забросали самыми фантастическими, вымышленными обвинениями и исключили из партии. Позже те, кто его травил, тоже были исключены из партии, арестованы и осуждены.

Ко времени его исключения из партии была закончена совместная научная работа двух кафедр. Экспериментальную часть выполнил Пинхасик; клиническую — ассистент хирургической клиники Норман.

Утром 10 февраля 1935 года Макс Львович был арестован. Только много лет спустя он узнал, что Норман, его соавтор по научной работе, был еще и зав. секретным отделом института. И их общая научная работа была опубликована за одной подписью Нормана. Он был заинтересован в аресте Пинхасика и приложил к этому руку.

Через два часа после ареста М. Л. уже сидел в кабинете следователя. Тот был вежлив и доброжелателен. Перед ним лежало «дело» Пинхасика. Следователь вышел из кабинета, оставив «дело» раскрытым, что-то было подчеркнуто красным карандашом. М. Л. заглянул в раскрытые страницы. То был донос и подпись автора, студентки, которая, не поняв какой-то шутки М. Л.» углядев в ней крамолу, сочла своим патриотическим долгом сообщить в ГПУ.

Все поведение следователя говорило о том, что он не верит в серьезность доноса. Так никаких обвинений следователь М. Л. и не предъявил, ограничившись общими малозначащими разговорами. М. Л. поглядел на часы, встал и собирался уже уходить. Встал и следователь и, как бы извиняясь, произнес:

— Вы понимаете, что отвечаете морально за убийство Кирова.

— Не понимаю, — искренне удивился Макс Львович.

— Ну как же так? — удивился следователь.

Взаимное удивление закончилось ссылкой в Туруханский край на три года. В Ленинград М. Л. вернулся только в 1973 году.

В Туруханске Пинхасика поселили в двухкомнатной квартире, где до него отбывал ссылку профессор Войно-Ясенецкий. Стол, кровать на трех ножках и табурет — вся мебель. И на двух полках много серьезных медицинских книг.

Рассказывали, что уполномоченный НКВД вызвал к себе Войно-Ясенецкого. Тут следует сказать, что Войно-Ясенецкий помимо своего профессорского звания имел еще звание духовное и соответствующее облачение. Уполномоченный так обратился к нему:

— Слушай, поп! Сними все свои поповские доспехи, и мы тебя освободим от ссылки...

— Молодой человек, — ответил профессор, — это мои убеждения.

И отправили отца Луку в Курейку за полярный круг, где когда-то отбывал ссылку Сталин.

Рассказывали, что Войно-Ясенецкий перед операцией, входя в операционную, крестился.

В молодости Войно-Ясенецкий увлекался живописью, работал в области микрохирургии глаза. Ему принадлежит блестящая монография о гнойной хирургии. Между прочим, в 1956 году в Магадане я подарил эту книгу жене в день первого десятилетия нашего союза. Для нее, хирурга, этот подарок был дорогим.

В медицине имя Войно-Ясенецкого по сей день остается авторитетным. Что же касается теологии, отец Лука был избран членом синода русской православной церкви. В 1936 году Войно-Ясенецкий был отозван в Москву, позже награжден Сталинской премией Первой степени, назначен профессором кафедры хирургии Симферопольского медицинского института. Умер он в Симферополе в сане Архиепископа Крымского и Симферопольского.

Еще один эпизод из жизни Пинхасика, связанный с именем Войно-Ясенецкого. Для этого я должен забежать немного вперед.

После XX съезда КПСС, как выражается Макс Львович, его лишили звания «врага народа» и он обрел статус «старого большевика», ветерана партии и стал в Магадане обязательным членом бесконечных президиумов, чем-то вроде свадебного генерала.

Был в Магадане еще один «свадебный генерал» Левитин, в прошлом начальник политотдела на железной дороге, высокий, худой, с пышной шевелюрой седеющих волос, всегда в галифе, в сапогах. Используя рассказ Левитина о его лагерных мытарствах, инструктор отдела пропаганды обкома КПСС Иван Гарающенко написал повесть о коммунисте, прошедшем через весь ужас лагеря и сохранившем девственную чистоту партийной идейности. Писалась эта повесть впопыхах. Надо было спешить. Неровен час, вынырнет из лагерной клоаки какой-нибудь недобитый реабилитант со своими «Колымскими рассказами»! А так — тема «освещена», «Магадан откликнулся»! Можно было рапортовать. Повесть Гарающенко называлась «Прописан на Колыме», Магаданское книжное издательство, 1964 год, тираж 15000. Тема лагеря закрылась. Мне уже было отказано в публикации моих воспоминаний и в Магадане, и в Хабаровске под тем же предлогом.

Так два старых большевика и кочевали из президиума в президиум много лет.

Макс Львович рассказывал как-то:

«Как ветерана партии меня обычно приглашали на трибуну в дни демонстраций. В такие дни настроение бывало приподнятое. Идешь неторопливо по пустынной магаданской улице, оцепленной милицией и дружинниками. Никого не пропускают, а я иду с независимым видом мимо всех преград. Так однажды шел я к трибуне и что-то насвистывал, кажется, марш из «Кармен». Вдруг передо мной вырастает полковник милиции.

— Ваш пропуск.

С важным видом показываю квадратик зеленого цвета.

— Ваш паспорт!

Никогда раньше паспорта у меня не требовали, всегда безотказно срабатывала сила пропуска. Подаю паспорт с гордым видом, свой серпастый и молоткастый паспорт. Но полковник быстро выводит меня из благодушного настроения:

— А Лука что здесь делает? Здесь ему не место!

Я обомлел. В раскрытой красной паспортине во всем облачении черного монашества духовенства с большим белым крестом на черном фоне высокого клобука смотрел на меня Лука, Архиепископ Симферопольский и Крымский. Под фотографией напечатаны имя и звание. Архиепископ на фоне празднично убранной площади и обтянутой кумачом трибуны. Я успел только пробормотать:

— Это большой ученый...

Все это выглядело, как если бы сумасшедший внес в божий храм портрет Карла Маркса.

Полковник молча дал глазами понять, что могу пройти на трибуну. Интересно, что думал полковник МВД, глядя мне вслед.

Почему в паспорте оказалась фотография архиепископа? Почему коммунист такого высокого мнения о «попе»? Какой же этот священник ученый? Правда ли, что отец Лука — профессор Войно-Ясенецкий, автор труда по хирургии? Действительно ли он получил заслуженно Сталинскую премию Первой степени? На все эти вопросы, показав фотографию Войно-Ясенецкого, я хотел ответить молодому хирургу, с которым вечером предполагал встретиться.

В библиотеке Войно-Ясенецкого, отца Луки, Макс Львович обнаружил брошюрку, в которой были изложены азы лечебного гипноза. В свое время, под влиянием блистательных лекций Бехтерева, у Макса Львовича возникло желание овладеть техникой» методом лечебного гипноза. Он с предельным вниманием следил за каждым словом и движением знаменитого психиатра и невропатолога, но не был уверен, что сможет проделать то же самое» Теперь в Туруханске, прочтя брошюру, он подумал, что не так страшен черт...

Сторож больницы, человек уже немолодой, согласился, чтобы на нем провели сеанс гипноза. Он не чувствовал никаких недугов, но отказывать доктору не посмел. Человек этот оказался на удивление внушаемым. Быстро наступил глубокий гипнотический сон. Тут моего друга обуял панический страх: а что если он не сумеет вывести «больного» из транса?! Но, слава Богу, все обошлось благополучно.

В Туруханский обком партии поступила жалоба на ссыльного врача Пинхасика, который «изгаляется над больными», переливая им кровь из одного места в другое.

Пинхасика вызвали в райком. Секретарь сказал, что не собирается обвинять его в чем-либо заранее, веря, что это переливание целесообразно. Однако просит ему разъяснить действие этого лечебного метода. Секретарь слушал с полным вниманием и уважением к врачу, пока тот объяснял ему действие аутогемотерапии.   

Весной 1937 года и секретарь райкома, и председатель райисполкома, и врач Пинхасик в трюме грузового парохода плыли из Владивостока в Магадан. По этому поводу весьма осведомленный поэт писал:

По Охотскому морю

Идет караван,

Презренных троцкистов

Везет в Магадан.

В конце шестидесятых в Магадане, когда Макс Львович заведовал ночным профилакторием, хорошо оборудованным, со многими лечебными и диагностическими кабинетами, я дважды присутствовал на сеансе лечебного гипноза и был поражен внешней простотой поведения врача и потрясающим эффектом. Первой больной была женщина, которая после какой-то психической травмы не могла без слез смотреть кинофильм, любой, независимо от его содержания. Макс Львович избавил ее от этого недуга. Вторым из тех, кого я видел, был сын нашего общего с М. Л. знакомого. Я не называю его имени, поскольку нет уверенности, что это может не оказаться для него неприятным» Мальчик этот, точнее, подросток, страдал боязнью открытых пространств. Он также освободился от своего комплекса.

Ай-Пинхас — великолепный рассказчик, спокойный, неторопливый. Его рассказы лишены вымысла, это — куски жизни, нерядовые, яркие, которые хранит его память. А способность рассказчика сопоставлять и обобщать — удивительна. Я перескажу несколько его рассказов, которые пытался дома записывать по свежему впечатлению.

На одной из лекций профессор Бехтерев рассказал студентам случай из своей практики. К нему на прием зашла женщина бальзаковского возраста, представительная, хорошо одетая.

— Профессор, ради Бога, помогите мне, — сказала она.

— В чем дело? — спросил профессор.

— Мой муж последнее время волнуется из-за каких-то бриллиантов. Скандалит, ругается. У него якобы забрали бриллианты. Помешался на этом.

— Приведите ко мне мужа, — сказал Бехтерев.

От Бехтерева женщина поехала в ювелирный магазин.

— Я жена профессора Бехтерева, — сказала она. — Ко дню моего рождения он решил подарить мне бриллианты.

Ювелир обрадовался, предвидя такую солидную покупку. Не спеша женщина начала отбирать бриллианты, все время советуясь с хозяином магазина.

— За эти бриллианты вам тотчас заплатит муж, — сказала она. — На улице меня ждет извозчик. Прошу вас, проедем вместе к мужу. — Женщина зашла в кабинет Бехтерева и сказала, что привезла мужа. Затем вышла к ювелиру и сказала, что о стоимости покупки мужу известно.

— Заходите в кабинет, — сказала она.

Предложив сесть, Бехтерев начал расспрашивать «больного» о самочувствии, возрасте и так далее. «Больной», почувствовав что-то неладное, перевел разговор на бриллианты. Бехтерев же, не обращая внимания на слова «больного», продолжал расспрашивать его о здоровье.

Скоро поняв, что попал впросак, «больной» начал кричать и сделал попытку догнать «жену профессора». Но два отставных здоровенных солдата, санитары врача, скрутили ему руки. «Больной» пришел еще в больший ажиотаж. Поведение «больного» убедило профессора в правильности предполагаемого диагноза. Только через некоторое время Бехтерев догадался, что его обвела вокруг пальца опытная аферистка.

В 20-е годы в Петрограде знаменитый артист цирка Владимир Дуров демонстрировал арифметически одаренную лошадь. На арене была установлена деревянная подставка, на которой находилась нога лошади. Кто-нибудь из публики задавал лошади арифметическую задачу на сложение в пределах десяти. Лошадь «отвечала» поднятием ноги. Например, на вопрос, сколько будет пять плюс два, лошадь семь раз поднимала ногу.

По приглашению Дурова, в пустом цирке Бехтерев проверял способности лошади. Тщательно обследовав всю обстановку на сцене, Бехтерев подтвердил, что лошадь действительно обладает арифметическими способностями. Об этом была заметка в местной газете.

Макс Львович пребывал в сомнении, несмотря на высокий авторитет Бехтерева. На кафедре института, где М. Л. был тогда аспирантом, работал некто Петр Петрович Меглицкий. Его все любили за доброту и веселый нрав. Петр Петрович нередко прикладывался к рюмочке. Лет через десять после выступления Дурова с одаренной лошадью Петр Петрович, будучи навеселе, сказал Максу Львовичу: «Помнишь арифметическую лошадь? Даже Бехтерев подтвердил тогда ее одаренность. А дело было так. К полу была прибита гвоздем деревянная подставка. Под полом к гвоздю был подведен электрический провод под током. В соседней комнате был установлен выключатель. Возле выключателя находился крупный математик, который знал, сколько раз надо включить и выключить ток».

Петр Петрович был племянником Дурова и в каникулярное время помогал дяде в его цирковой работе.

Думая над рассказами Макса Львовича о профессоре Бехтереве, я вспомнил «Невыдуманные рассказы» В. В. Вересаева, один из которых посвящен Бехтереву, рассказ, надо сказать, не очень лестный. Вспомнил еще один рассказ — о последнем дне Бехтерева. Его мне поведал на Второй речке владивостокской пересылки один пожилой москвич, с доверием ко мне относившийся. Это было в июле 1938 года.

В 1927 году кремлевскими врачами был приглашен для консультации к Сталину профессор Бехтерев. Крупный русский психиатр и психолог, основатель целой научной школы провел в беседе с консультируемым более часа. Записывая в карту результаты обследования, Бехтерев обратил внимание на некоторые нервно-психические особенности консультируемого.

Утром следующего дня в номере гостиницы, где он остановился, Бехтерев был обнаружен мертвым. В официальном сообщении причиной смерти было названо отравление рыбой. Тогда я этому рассказу не придал большого значения, очевидно, не уловив связи.

Железная Логика

В 30-е годы аборты были запрещены. Исключением являлись медицинские показания. Естественно, сразу возросло количество криминальных абортов, производимых зачастую несведущими лицами. В Туруханске занималась этим женщина, сосланная сюда за проституцию. В суд поступило заявление от «группы женщин», что этим занимается ссыльный врач Пинхасик. Завели уголовное дело.

Однако начальник милиции знал, кто истинный виновник этих преступлений, и судили виновную. Во время судебного заседания обвиняемую спросили, что побудило ее оклеветать врача Пинхасика. Ответ ее был предельно логичным:

— Врач этот — зиновьевец (таков был его ярлык в то время. — Б. Л.), ему все равно не избежать тюрьмы. Пройдет за одно и это «дело».

Обвинительницу судили. Пинхасик был на этом суде в качестве эксперта.

*   *   *

В 1936 году летом Макс Львович взял очередной отпуск, чтобы сделать одно полезное дело. И для врачей, и для подготовки медицинских сестер, а также для курсов первой доврачебной помощи был крайне нужен человеческий скелет. Представлялся подходящий случай. Был найден утопленник, опознать которого не удалось. С разрешения начальника милиции Туруханска Макс Львович принялся за дело.

Весть эта быстро облетела городок и дошла до начальника политотдела местного отделения Главсевморпути. Его соблазнила возможность легко сколотить некоторый политический капитал, припаяв ссыльному «зиновьевцу» еще и статью за «глумление над трупом». Существует такая статья Уголовного кодекса. Выручил Пинхасика все тот же начальник милиции. Однако вся эта склока отбила охоту у Макса Львовича делать полезное дело.

Года 1936-го, месяца сентября, дня 28-го в 10 часов утра с приема в амбулатории Туруханска врач Пинхасик был вызван в райотдел НКВД. Читая передовицы того времени, было ясно, что от такого вызова можно ждать. Макс Львович снял халат, тщательно вымыл руки и направился в «хитрый домик».

— А, доктор, садитесь! — приветливо встретил его уполномоченный райотдела. — Расскажите нам какой-нибудь анекдот про бедного еврея.

Пинхасику было не до шуток, и он молчал. Наконец следователь приступил к делу.

— Вы обвиняетесь в том, что занимались контрреволюционной агитацией, сравнивая советскую власть с раввином. Чему вы удивляетесь? Вы же рассказывали анекдот про козу и раввина?!

«Что ответить? — подумал Пинхасик. — Рассказ Шолома-Алейхема — классика еврейской литературы — явился причиной обвинения. Какое отношение имеет Шолом-Алейхем, умерший в 1916 году в Америке, к советской власти?»

— Разрешите, — обратился он к оперу, — рассказать вам один анекдот неконтрреволюционный?

— Не разрешаю, — отвечает тот. А по глазам видно, что анекдот его интригует.

Не дожидаясь разрешения, Макс Львович начинает рассказывать:

— Один еврей идет по улице и кричит: «Идиот!» Подходит к нему городовой и говорит:

— Жидовская морда, ты арестован!

— За что?

— За оскорбление Его императорского величества.

— Позвольте, пан городовой, я ругал Рабиновича.

— Знаем, кто идиот, — с величественным видом ответил городовой.

— Я не хочу вас обидеть, гражданин следователь, — сказал Пинхасик,— но крамольные мысли были у городового, а не у еврея. Извините меня, но вы действуете подобно городовому» Вывод контрреволюционный сделали вы.

Следователь продолжал ходить по кабинету и уже не скрывал улыбки. Понравился ему анекдот. Однако для соблюдения ритуала произнес без злости:

— Вот видите, даже здесь, в НКВД, вы занимаетесь контрреволюцией!

Дальше пошел разговор по обычному трафарету для тех мрачных времен. Итогом явился приговор без суда: пять лет исправительно-трудовых лагерей.

И загремел Максим Львович на еще необжитую тогда Колыму. Да еще с формулировкой «За контрреволюционную троцкистскую деятельность».

Средневековье, как известно, тяготело к ведьмам. На них охотились. Занималась этим святая инквизиция, которая «никогда не ошибалась».

В середине тридцатых годов, после съезда победителей, в одной отдельно взятой стране началась охота на «врагов народа». Станиславом Лецем, польским сатириком, высказана мысль: «Каждый век имеет свое средневековье».

Доморощенная святая инквизиция, сиречь Особое совещание НКВД, сыграло с трибуналом святой инквизиции со счетом 10:1 в нашу пользу. Общность двух инквизиций усиливалась «безошибочностью» той и другой. По этому вопросу есть неопровержимое свидетельство. Глава первого в мире социалистического государства, всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин на сессии законодательного органа страны в декабре 1937 года заявил, что у нас в СССР нет ни одного невинно осужденного.

Инакомыслящий поэт Анатолий Жигулин, отбывавший срок на Колыме, с президентом не согласился. Он сказал: «Здесь было мало виноватых, здесь больше было — без вины».

Газеты, радио того времени на все лады клеймили «врагов народа». Один сокамерник Макса Львовича по красноярской тюрьме люто их ненавидел. Особенно от него доставалось в публичных выступлениях «троцкистам», этим «изменникам Родины и агентам международного империализма».

Как-то на пленуме райкома партии он с воодушевлением и пафосом клеймил презренных троцкистов и закончил свою речь словами: «Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Троцкий!.. Извините, — товарищ Сталин!» То была лишь обмолвка, но Особое совещание приговорило его к 10-ти годам лишения свободы по статье «КРТД».

Пинхас сказал своему собеседнику, что он согласен с решением Особого совещания и считает приговор справедливым, ибо по Фрейду обмолвка есть всплывание на поверхность того, что за семью печатями хранилось в подсознании человека. По словам Пинхаса, это был, пожалуй, единственный случай обоснованного приговора среди многих миллионов других.

«Колыма ты, колыма, чудная планета...»

На Колыме Макс Львович попал в совхоз «Верхний Сеймчан» в котором, естественно, работали заключенные, преимущественно — женщины. Директором совхоза в то время был некто Крылов, главным агрономом — Утин. В совхозе Пинхасик был единственным врачом.

Заболела жена директора по причине криминального аборта. Единственный в совхозе врач работал на строительстве зоны лагеря. Поступило распоряжение доставить врача к больной.

Максу Львовичу выдали новое обмундирование, он чисто вымылся и отправился на квартиру начальника. Больная оказалась в тяжелом состоянии. Резкая бледность говорила о большой потере крови. М. Л. осмотрел больную и произвел пальцевое отделение детского места. На следующий день врач на общие работы не вышел, поскольку должен был проведать больную. Войдя в дом, он застал больную и мужа за обеденным столом. Больная еще оставалась очень бледной.

— Здравствуйте! Как самочувствие? — спросил врач. Больная явно была смущена и что-то невнятно пробормотала. Директор совхоза молчал. Врач стоял, не зная, как ему быть. Тут он нечаянно взглянул на стол, полный яств, сглотнул слюну, сказал «До свидания» и пошел кайлить мерзлую землю. Тюрьма без ограждения, без зоны — не тюрьма...

Заболел агроном Утин. Позвали врача. Макс Львович сделав назначения, дал советы. А потом вместе с хозяйкой уплетал с большим аппетитом староверческое блюдо — обжаренные на масле ломтики хлеба.

Прошло некоторое время. На партийном собрании директор Крылов бросил упрек главному агроному, что тот лечится у врага народа.

— Я доверяю ему свою жизнь, — заявил Утин. — А вы, если не доверяете, не лечитесь у него.

Два начальника одного совхоза. Директорская «классовая» бдительность вызывает умиление своей безукоризненной политической стерильностью.

Воинствующий атеизм

Заключенная Осьминская до лагеря была в Москве директором Института связи. В соответствии с занимаемой должностью и партстажем на Колыму попала со статьей «КРТД». В лагере совхоза «Верхний Сеймчан» она подруживала с некой Феклой Ивановной, блатнячкой, которая была величайшим виртуозом по части брани. Осьминская однажды, притворившись святой простотой, спросила Феклу, что означают слова, которые она произносит.

— По-вашему, это означает — «Приходите, пожалуйста, к нам чай пить».

Пинхас как-то спросил Феклу, за что она сидит.

— За антирелигиозную работу, — ответила та, — я из-за ревности попа убила.

Пинхас удивился, что за такую «антирелигиозную работу» отдают под суд.

Один блатняк обидел Пинхаса, и Пинхас попросил Феклу Ивановну «пригласить на чай» своего обидчика. Фекла Ивановна с восторгом отнеслась к этой просьбе и с большим мастерством взяла в оборот обидчика. Тут она вспомнила не только мать, но и печенку, и селезенку, и бога, и ноздри, и дыхало. Словом, получилось ярчайшее «приглашение к чаю». Обидчик отвечал ей в том же духе, но бесспорное преимущество оставалось за Феклой Ивановной. Обидчик был посрамлен.

«ТАЙФУН»

Однажды, как выразился Макс Львович, волею судеб и Особого совещания, ему поручили возглавить бригаду заключенных женщин на работах в открытом поле. Предстояло разбрасывать по полю фекалии в качестве удобрения. В бригаде были только «враги народа», преимущественно жены репрессированных, инженеры, педагоги, научные работники. Мороз жал к пятидесяти. Поле большое, кругом ни одной постройки, ни одного куста или сугроба. А известно, что на морозе мочеотделение учащено. Врача это обстоятельство смущало и беспокоило.

Но тут из прошлого пришел на память один эпизод. На кафедре патфизиологии 1-го ЛГМИ один из ассистентов увлекался парусным спортом. На яхте были одни мужчины. Однажды он пригласил на яхту свою невесту. Собрал всех мужчин и объявил:

— У нас на яхте женщина» Договоримся так: если кому-нибудь понадобится уединиться, пусть он крикнет «Тайфун!» Тогда мужчины стремглав удаляются к носовой части, а женщина:— к кормовой.

Макс Львович «Тайфун!» не забыл. Пинхас собрал женщин, рассказал им о «Тайфуне» и предложил им в случае необходимости прибегнуть к этому приему.

Работали весь день, и никто ни разу не прокричал «Тайфун»,

Пинхас был в недоумении.

Время шло. Пинхас закончил свой срок и освободился из лагеря. Теперь он работал и жил в поселке Ягодный. Там он встретил одну из женщин той бригады, Серафиму Булак. Будучи у нее в гостях, он высказал свое недоумение по поводу того дня на поле совхоза, как женщинам удалось тогда обойтись без сигнала «Тайфун!»?

Оказалось все предельно просто, как объяснила Булак. В нужный момент группа женщин обступала, окружала Пинхаса и забрасывала его вопросами на медицинские темы. А за его спиной в это время легко обходились без «тайфуна».

Рационализаторская мысль не дремлет!

Мир этот тесен!

«Маристый» — участок прииска «Геологический». Разгар промывочного сезона. Золотая лихорадка. В маленьком лагерном медпункте заключенный врач Пинхасик ведет амбулаторный прием. Вдруг стали слышны крики тревоги: «Горит электростанция!» -Пинхасик решает, что в этой ситуации место врача — на пожаре. Он прекращает прием и бежит к горящему зданию. Вот уже искры падают на его одежду. Вдруг кто-то трогает за рукав: его срочно вызывают к заболевшему начальнику электростанции.

«Надо же быть такому совпадению! — думает Пинхас. — Не прячется ли тот от ответственности?»

Квартира больного. Нерезко выраженные симптомы менингита. Посоветоваться не с кем. Учебника по невропатологии нет. Отказаться от серьезного диагноза — значит в случае ошибки совершить врачебное преступление. Признать серьезность диагноза? В случае ошибки ее можно расценить как попытку укрыть виновника пожара. Не без волнения принимается решение отправить больного в районную больницу. Сопровождает больного сам. Диагноз подтверждается.

Вернувшись на свой лагпункт, Пинхасик немедленно попадает в «кандей», говоря другими словами, в карцер, изолятор. Сидит Пинхас в кандее и думает: «Моральная ответственность за убийство Кирова — три года ссылки, за «троцкистскую деятельность» — пять лет Колымы, «за участие в поджоге» — …кто знает! Надеяться на Фемиду бессмысленно — у нее на глазах повязка Вышинского».

Однако случается чудо: через несколько дней Пинхаса из кандея выпускают. Более того, срочно вызывают в больницу лагеря.

По распоряжению главврача приисковой больницы Фриды Минеевны Сазоновой Пинхас укладывается на две недели на больничную койку для отдыха ото всех перипетий и невзгод.

Врач Сазонова — договорница, энергичный, деловой человек» сочувственно относящийся к заключенным, особенно к «политическим», а к заключенным врачам — тем более. Узнав об аресте Пинхасика, она поехала в политотдел СГПУ и добилась освобождения «преступника». Это так нетипично для тех лет! Проявление человечности в те мрачные времена — явление чрезвычайно редкое в атмосфере всеобщей подозрительности, всепожирающей бдительности и леденящего страха.

Рассказывая о злоключениях и странствиях Максима Пинхасика, я вспоминал Фриду Минеевну Сазонову. В начале сороковых она была начальником санчасти комендантского лагеря в Ягодном, на списочном составе которого находились все заключенные врачи, фельдшера, санитары и хозобслуга Центральной больницы Севлага на Беличьей. И строения этой больницы, и оборудование, и инвентарь — все находится на балансе комендантского лагеря (КОЛПа).

Главный врач больницы на Беличьей Нина Владимировна Савоева дружила с Сазоновой. Бывая в Ягодном по делам, почти всегда ее навещала. В те годы Сазонова подарила Нине Владимировне в день рождения мраморного слоника, а точнее, — упитанную молоденькую слониху (судя по очертаниям) с приподнятым хоботком и торчащим, вдвое сложенным хвостиком. Художник резал эту слониху с любовью, в хорошем настроении. И очень похоже, что воплотил в ней чьи-то женские черты.

Через год после моего освобождения из лагеря Нина Владимировна стала моей женой. Подарок Фриды Минеевны бережно сохраняется и всегда находится в нашем доме на почетном месте.

В 1946 году, после года работы в больнице Утинского комбината, я получил назначение на должность начальника санчасти прииска «Ударник» в Западном управлении. Основные участки прииска были разбросаны далеко, до сорока километров от приискового стана. Таким был и высокогорный участок «Табу га». Дороги к нему не было, только зимник — тракторный след на снегу. Летом туда добирались верхом, вьюком, пешком от прииска «Мальдяк».

В первую же весну я пошел на «Табугу» пешком по конной тропе. На «Мальдяке» я спросил прохожего, как мне пройти на «Табугу».

— А вот выйдешь за поселок, обогнешь Фридин садик и пошел по тропинке вверх по распадку.

— А что это за садик Фридин?

— Лагерное кладбище старое. Начальником санчасти на «Мальдяке» была когда-то Сазонова, Фридой звать.

— Что же, она умерла? Там похоронена? — встревожился я.

— Зачем! В лагере всех померших Захаров кузьмичей, от чего бы ни помер — от болезни, от травмы, от голода, от холода, от пули конвоя, врачи враз разрезают, все как есть смотрют, от чего смерть, акт составляют и с приветом ногами вперед. Акт, ну, протокол к делу подошьют. А могильщики при санчасти числются. Вот при Фриде этот участок под кладбище выделили. Ты из вояк, что ли? — спросил он меня, оглядев внимательно.— Кирзачи-то целые? — показал глазами на мои сапоги. — Сырая дорога!

— Целые. Будь здоров! — сказал я. И пошел в сторону Фридиного садика.

Тоскливо мне стало от этого разговора, от нахлынувших мыслей, воспоминаний. Сазонова — вольнонаемный, грамотный, добросовестный врач, сочувствующий лагерникам человек, сделавший для заключенных много хорошего, заслуживающий благодарной памяти,— оставит на колымской земле след в виде «Фридиного садика». Несправедливо!

Представил отдаленное будущее. Место, где был когда-то прииск «Ударник». Спросит кто-то кого-нибудь: «А там что?» «Борисов садик», — ответят,— лагерный погост. А Борисов — наверное, по фамилии или по имени врача». А я дерусь за каждого доходягу с начальником прииска Заикиным. Он без содрогания меня видеть не может. Выкурит скоро... Подумалось с горечью: «Зыбка под ногами почва!»

Встречи с грозой

Встреча первая.

Полковник Гагкаев — начальник СГПУ, Северного горнопромышленного управления Дальстроя (сороковые годы) — слыл человеком жестким, требовательным и бесцеремонным. Шла война, золото было необходимо для обороны, его называли «металлом номер один». Золоту было подчинено все, с жертвами не считались. Имя Гагкаева в те годы наводило страх. Не столько на заключенных, сколько на управленческий аппарат, приисковую администрацию и начальство. Рассказывали, что Гагкаев может зайти в поселковый кинотеатр во время сеанса в период промывочного сезона, его адъютант перепишет всех сидящих в зрительном зале, а на следующее утро почти всех по этому списку вывезут на ближайшие прииски промывать золото. Возможно, это только одна из легенд о нем, но характеризует в определенном смысле его и тот страх, который он наводил. Увидев на улице шагающего Гагкаева, люди стремились укрыться в первую попавшуюся подворотню или открытую дверь, дабы не попадаться ему на глаза.

Первая встреча Пинхасика с Гагкаевым произошла в 1944 году в Ягодном. Об этой встрече Макс Львович рассказывать начал издалека.

Цирк Дурова в тридцатые годы выступал в Ленинграде. Жена Макса Львовича — Екатерина Федоровна Орлова — в начале тридцатых работала ассистентом профессора Воячека. Артисты обычно дружили с врачами специальности уха, горла, носа. Дуров пригласил профессора с ассистентами в лабораторию по дрессировке животных. Пошел на эту встречу и Пинхас, который хорошо запомнил следующую сцену.

Клетка с волком. Открывают дверцу клетки и запускают в нее ягненка. Волк в страхе пятится назад. Дуров объяснял, как ему удалось выработать столь неестественное поведение животных. Голодного ягненка запускали в пустую клетку, и каждый раз на противоположной стороне от входа он находил пищу. У ягненка выработался стойкий рефлекс. Этот рефлекс срабатывал тогда, когда в клетке был волк. Хищник, как правило, бросается на жертву, когда она от него убегает. А если жертва на него наступает, что бывает чрезвычайно редко, — хищник теряется.

Подобную ситуацию я наблюдал дома в детстве, и она осталась в памяти на всю жизнь. У нас была белая ангорская кошечка, очень ласковая, миролюбивая. Однажды мы наблюдали такую картину. Мурка поймала мышонка и стала играться с ним. Вдруг мышонок встал на задние лапки и смело пошел на кошку. Мурка растерялась и позорно отступила. Мышонок воспользовался этим и моментально ретировался. Мы все над нашей любимицей дружно смеялись.

Пинхасик рассказывал, что шел он как-то по главной улице Ягодного (пожалуй, в то время она была и единственной) и увидел идущего навстречу Гагкаева. Быстро оценив обстановку, М. Л. убедился, что свернуть ему некуда. И пошел прямо на Гагкаева.

— Здравствуйте, товарищ полковник, — сказал он.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! — ответил тот. По словам М. Л., он почувствовал себя дуровским ягненком перед колымским львом. Тем более что одет был еще пусть в чистую, но в лагерную одежду. Мне же кажется, что он больше был похож на мышонка из моего детства. Колымский же лев от него не попятился, но и не проявил агрессии.

Встреча вторая.

На прииске «Нижний Ат-Урях» Гагкаев проводил совещание, посвященное подготовке к промывочному сезону — поре золотой страды. Это совпало с пребыванием на «Нижнем» Пинхасика, работавшего лечсанинспектором санотдела Севлага. Начальником санчасти была Анна Николаевна Шабанова, однокурсница моей жены, вместе с ней приехавшая на Колыму по распределению. Шабановой и Пинхасику предстояла нелегкая задача: дать объяснение Гагкаеву, почему заключенные на прииске болеют и умирают, тем самым ставя под угрозу срыва добычу золота. Врачи решили провести этот доклад в следующей тональности:

— Страна воюет. Мы не можем просить об увеличении хлебного пайка, но требовать, чтобы хлеб не был мерзлым, мы вправе.

— Правильно! — согласился Гагкаев и тут же дал соответствующее распоряжение.

— Люди работают на морозе, — продолжали врачи, — а обед им дается в холодном виде... Нет условий для сушки валенок. — Всего они указали десять причин, устранить которые было можно при желании приисковой и лагерной администрации.

Гагкаев со всеми доводами врачей согласился и тут же дал указание устранить недостатки. В заключение он заявил:

— Товарищи врачи, прошу сделать все зависящее от вас, чтобы к началу промывочного сезона было мало больных.

Ни окрика, ни грубости врачи не услышали. И были счастливы, что все так благополучно закончилось.

Макс Львович склонен считать, что и в этой встрече тоже было что-то от дуровского ягненка и волка. Мне все же сдается, что здесь со стороны врачей имело место преодоление извечного страха, постоянной приниженности и беззащитности, что одно это уже достойно уважения.

Запоздалый реабилитанс

После XX съезда начали приходить на Колыму реабилитации бывшим «врагам народа». Прошел год, второй, а Пинхас все еще оставался с клеймом. Тогда он написал заявление следующего содержания:

«В ЦК КПСС. Довожу до Вашего сведения, что в посмертной реабилитации не нуждаюсь».

Ни просьбы, ни жалобы. Недели через две его вызвали в милицию.

— Распишитесь. Вы реабилитированы, — сказали ему.

— Раз я невиновен, разрешите мне ознакомиться с моим делом.

— Вы что! Разве можно! Дело секретное.

— Тогда я не возьму документа о реабилитации, — объявил М.Л.

Работник милиции, видя, что имеет дело с «чокнутым», и не желая возиться, «дело» дал прочитать. Прочитав, Пинхас убедился, что следователь, которому поручили собрать на него уголовно наказуемый материал, с заданием справился. Ни капли клеветы не было в его донесении: «Женат, имеет маленькую дочь, работает в мединституте». Отсюда логически вытекало судебное заключение: «Занимается дискредитацией вождей партии и правительства».

Матрешка в шортах

Одно время Пинхас работал в магаданском облздраве в лечебно-профилактическом отделе. Приглянулся ему как-то красочный плакат с изображением молодой девушки в костюме гимнастки. Он расценил плакат как призывающий к занятиям физической культурой во имя красоты и здоровья. Плакат этот он повесил в отделе.

В кабинет лечпрофа зашел заместитель заведующего облздравом товарищ Хлыпалов. Он неодобрительно осмотрел плакат и сказал с возмущением:

— Снимите эту порнографию!

Приказ начальника — закон для подчиненного. Майор медицинской службы в отставке! Нельзя ослушаться. И все же плаката Пинхас не снял. Но к утру следующего дня плаката в кабинете не стало. Нравственность и целомудрие восторжествовали. Не место порнографии в облздравотделе!

Тут я поставил точку и пошел к жене.

— Хлыпалова помнишь?                         

— Хлыпалова? Помню. «Есть такая партия!»

— Ух ты! Какая память. А еще что-нибудь помнишь?

— С шортами там что-то было...

—  Умница! — сказал я и прикрыл за собой дверь.

В 1970 году мы отдыхали в Лоо в пансионате «Магадан». Там же отдыхал Хлыпалов с женой и маленькой трехлетней дочкой.

Когда у нас появляются дети, особенно поздние, мы хватаемся за фотоаппарат. Хлыпалов не был исключением. Фотографом он был начинающим и еще не умел заряжать пленку в кассету. Он попросил меня сделать это. Я прикрыл шторы, свернул пиджак конвертом. Руки с пленкой и кассетой засунул через рукава внутрь. Через пару минут я извлек из пиджака кассету, заряженную пленкой. Хлыпалов смотрел на меня как на иллюзиониста, полный восторга, и крикнул удовлетворенно:

— Есть такая партия! — и потер от удовольствия руки. Я догадался, он хотел воскликнуть: «Есть такое дело!» Но клише расхожего лозунга прочно сидело в нем.

Хлыпалов ходил в Лоо в шортах. Маленький, полный, круглолицый и коротконогий, в больших не по размеру шортах, он выглядел очень забавно. Шорты были ниже колен. Весь облик его говорил, что шорты он надел впервые в жизни. Мы незлобиво между собой называли его матрешкой в шортах.

Из писем максима пинхасика

Никсон, президент США, пользуется большими правами, чем я. У него много консультантов. А моему единственному умелому консультанту по эстетическому оформлению профилактория дали возможность покинуть Магадан, лишив меня такого ценного советчика, как Борис Николаевич. Пусть Никсон все же не забудет, что он и я жили в одном здании, но в разное время на Каменном острове в Ленинграде (напротив дуба Петра Первого). Никсон — в 70-е годы как гость советского правительства, я — как врач дома отдыха для рабочих, в 20-е годы.

Я, следуя Вашему примеру, достал «Алхимию слова» Яна Парандовского. Наслаждаюсь содержанием, изысканным языком и обилием интереснейших фактов.

Бывая в обкоме профсоюза, всегда посматриваю на фотографию Б. Н. на доске рационализаторов.

18.12.72 г. Магадан.

*  *  *

Сегодня я выслал Вам часть переводов Леца... Л пропустил те афоризмы, которые мне не понятны или содержат слова, мне не знакомые... Кроме того, некоторые мои переводы подлежат «переводу» на русский язык.

О сроках. Вы знаете, что я немного помешан на моем бренном теле, внимании к нему. Купание, ходьба, утренняя активная зарядка. К тому же надо отдавать дань и чревоугодию...

10.07.73 г. г. Ленинград.

*  *  *

Тумаринсон утверждает, что «палачей интересуют люди с головой». Новости: Карлов в Магадане и король Афганистана лишились должностей. Начальник Магаданского управления бытовых услуг Борис Павлович Жуков выпил флакончик уксусной эссенции и умер: Причина французская — женщина.

Рад буду встретиться с Вами в Ленинграде.

Штамп на конверте 24.07.73 г. Ленинград.

*  *  *

 «Магаданская правда», «Литературное обозрение», «Наука и религия», в перспективе «Литгазета» — не агрессия ли это? Все занято Лесняком Борисом и Борисом Лесняком.

«Мысли без нимба» читал. Понравились... В одном афоризме говорится о непорочном зачатии. Вспоминается молитва монашки: «Матерь Божья, без греха зачавшая, разреши мне согрешить без зачатия?!»

12.07.74 г. Ленинград.

*   *   *