СТОЙКИЙ РЕФЛЕКС

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СТОЙКИЙ РЕФЛЕКС

Это было совсем недавно, осенью 79-го года, когда папа римский Иоанн Павел Второй гостил в Вашингтоне, а Ясир Арафат — в ГДР. Мы — я, Нина, Лена и Борис — обедали, сидя на кухоньке. Мы с Борисом колымчане, я из ИТЛ, он из «Берлага». А Лена тоже из «наших», но только с Ухты.

На обед был салат из сырых овощей по Шелтону и кашеварка из картошки с бараниной. Женщины и сухой, как бедуин, Борис были вполне довольны средними порциями, я же тяжело вздохнул.

— Обжора! — сказала жена незлобиво. — Сейчас, как никогда, тебе надо мало есть и не отращивать... — она выразительно показала глазами на мой живот.

Лена сочувственно улыбнулась и сказала, что после лагеря долго не наедалась досыта. Вспомнила блокадный Ленинград, который голодал не меньше, чем мы в лагерях.

— Но теперь уже все сыты, я думаю, — сказала она с облегчением.

— Зря так думаешь, — заметил Борис, саркастически скривив подвижные губы. — Я расскажу вам, дети мои, живую и поучительную историю! В прошлом году я принимал участие в одном семинаре, который проводился в Киеве. Судьба так сложилась, что раньше в Киеве я не бывал. Имея в запасе немного свободного времени, я решил посмотреть город и поехал на три дня раньше. Остановился в гостинице «Украина» в номере с телевизором. Был вечер. Я постоял у окна, покурил, прикинул возможности, набросал примерный план действий.

В первый день я взял такси и попросил водителя, у которого в кабине на ветровом стекле был наклеен портрет Сталина, показать мне город. Вечером прошелся пешком по Крещатику и ужинал в гостиничном ресторане.

Второй день посвятил Бабьему Яру...

— Сто двенадцать тысяч трупов! — вздохнула Лена. — Фабрика смерти. И сделано это не без участия украинцев. Вот в чем вопрос!

— Я многое могу вам поведать о Бабьем Яре, — заверил Зорис, — но это отдельная тема. И не на сытый желудок. Я расскажу вам о моем третьем свободном дне в Киеве.

Утром моросил мелкий дождь. Была суббота, и звуки улицы казались стертыми и приглушенными. Подумал я о Киево-Печерской лавре, а вместе с нею и о Акиме Гунько, который рассказывал мне кое-что из ее непростой истории. Это было еще на Колыме, в Шестнадцатом ОЛПе «Берлага».

Вернулся ли Аким после реабилитации в свой возлюбленный Киев? Жив ли он вообще? Ему еще далеко до шестидесяти... Я освободился в пятьдесят втором и остался на положении спецпоселенца, Аким — в пятьдесят третьем и вроде бы сразу уехал на Украину.

Чем черт не шутит, подумал я, и через десять минут уже дежурил у киоска горсправки в ожидании ответа на свой запрос.

Боже мой! Гунько Аким Иванович, пятидесяти пяти лет примерно, украинец, инженер — значился. Он жил в киевских Черемушках, занимал квартиру в многоэтажном доме, это видно было по трехзначному номеру, и имел телефон.

С каким волнением я набирал его номер, стоя у автомата. Руки не слушались, меня покрыла испарина. Но вот, вначале длинные гудки, и молодой женский голос сказал:

— Да!

Я спросил, не ошибся ли номером, и. получив подтверждение, попросил к телефону Акима Ивановича.

— Минуточку! — сказал женский голос. Я слышал, как стукнулась обо что-то телефонная трубка. Прошло с минуту, если не больше, прежде чем услышал я знакомый высокий, распевный Акимушкин голос:

— Слушаю вас!

— Аким! — воскликнул я. — Здорово!

— Это кто говорит?

— Не узнаешь?..

Он помолчал.

— Простите, я этого не умею, — сказал он достаточно сдержанно.

— Шестнадцатый ОЛП, седьмой барак, номер 362726...

— Не может быть! — задохнулся он. — Не может быть! Борис, это ты? Ты откуда?

— Гостиница «Украина», — я назвал этаж и комнату.

— Ни с места! — кричал он пронзительно. — Я сейчас за тобой приеду!

Я решил подождать его у подъезда. И верно, минут через десять, проскрипев тормозами, остановился потрепанный голубой «Москвичек», из которого, на ходу поправляя очки, выскочил толстый мужчина в холщовом расстегнутом пиджаке и знакомой походкой быстро направился к входу. А через десять минут мы сидели за столом его большой уютной квартиры, а моложавая и миловидная женщина с мягким украинским говором и неторопливыми движениями, как зачарованная, слушала и глядела на нас, на Акима, словно видела его впервые. Слушала незнакомые слова нашего разговора, смех по непонятным причинам, удивлялась стыдливой мужской слезе тоже по непонятному ей поводу.

Я провел в этом доме целый день. Дважды милая, гостеприимная хозяйка подавала на стол. Дважды уходила и возвращалась домой младшая двадцатилетняя дочь, не похожая почему-то ни на отца, ни на мать.

— Я тебя провожу, — сказал Аким, когда я стал собираться, и это казалось уже неизбежным.

Был июньский светлый вечер. Мы решили пройтись пешком до гостиницы. Почти обо всем уже было переговорено, и все же казалось, что главное еще не досказано. Мы шли, не спеша, вспоминая пережитое вместе и пережитое врозь. Последние годы Аким работал главным технологом крупного предприятия, какого — он не назвал, а я не спросил. Жил спокойно, размеренно. После реабилитации удачно женился, вырастил двух дочерей и был, похоже, жизнью доволен.

Его арестовали совсем молодым, буквально на второй день после защиты диплома. Арестовали по обвинению в украинском национализме.

Помню, тогда в лагере и сейчас он несколько раз повторял, что одна из наибольших удач его в том, что он успел до ареста получить «корочки»[9].

Прощаясь у входа в гостиницу, я спросил его:

— Слушай, Аким, у тебя что, сердце больное? Всю дорогу ты что-то из кармана вылавливаешь и кидаешь в рот. Нитроглицерин, что ли?

Он как-то смутился, потупился, потоптался на месте, посмотрел на меня напряженно и виновато, кашлянув, опустил правую руку в карман холщового пиджака и протянул мне к лицу на раскрытой ладони кусочек черного хлеба.

— Ты что, не наелся?! — спросил я его, пораженный страшной догадкой. — До сих пор?

— Да не то чтобы... — сказал он со вздохом. — Но с тех пор все ношу в кармане кусок. Четверть века уже... Ты знаешь, так мне как-то спокойнее, уютнее, что ли...