СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

Знаете ли вы, что такое пайка хлеба, кровная пайка? Не знаете! А между тем, нет понятия более емкого, чем понятие " кровной пайки". Это не просто пятьсот или шестьсот граммов черного непропеченного хлеба.

Кровная пайка - это все! Это - жизнь, добываемая ежедневно ценой непрерывных страданий, ценой унижений, ценой непосильного, иссушающего тело и душу труда. Это - божество, к которому обращены все мысли и помыслы в долгие и мучительные часы бодрствования и в короткие часы мертвого, без сновидений сна. А еще это - тот блуждающий в непроглядной тьме огонек, бледный неверный свет которого зовется надеждой.

Это случилось под новый 1939-й год. У человека украли пайку. Украли его кровную пайку. ЧП!.. Но это ЧП - для одного человека, для самого юного из слабосиловки Крицкого, из той самой бригады, что на четвертом участке в ночную смену еще с сентября бьет ломами вертикальные бурки. Это мое ЧП. За окном мороз пятьдесят. Все произошло в течение двух-трех минут, пока я добежал до уборной и вернулся обратно. Теперь можно кидаться из стороны в сторону, можно необученным ртом изрыгать самые отвратительные ругательства и проклятия, можно плакать, кусать в исступлении руки. Даже к совести можно взывать... Напрасно. В бараке более ста человек.

"Интеллигент. Гнилой никчемный интеллигент", - шептал я в отчаянии, - не мог взять с собой в уборную хлеб, как это делают все. Ну подыхай же теперь, подыхай! Так тебе и надо"...

- Что ты мечешься, как курица с отрубленной головой? - услышал я простуженный голос Крицкого. - Кто же хлеб кладет под матрац? А еще грамотный! Вас что же с дарвинизмом совсем не знакомили? Серьезный пробел. Вот как это у сэра Дарвина сказано: "Умри ты сегодня, а я - завтра!" Рекомендую запомнить.

Он поглядел на окурок, еще раз затянулся, обжигая губы и пальцы, и протянул мне:

- На покури! Аппетит отбивает. Возле моего лица повисли ноги, завернутые в тряпки. С нар спрыгнул Иван Гуменюк. Он внимательно оглядел меня своими спокойными серыми глазами, потом сказал:

- Хлеба не дам. Осталось грамм триста на ночь. Есть у меня два талона на ужин, днем подработал. Крой в столовую. До развода еще полчаса.

Два черпака овсяного супа не сгладили горечь утраты, не утолили голода.

Но вот и конвой. Стрелки принесли с собой волнующий запах махорки, щей и овчины. Темнота и мороз поглотили бригаду. Тусклые лампы по углам полигона сеяли слабый неровный свет. Родство тепла и света толкало нас к этому мутному желтому пятнышку, затерянному в ночном океане снега и холода. В рваных бушлатах, в телогреечных бурках на шинном ходу с грязными вафельными полотенцами на тонких обветренных шеях, голодные трусили мы мелкой рысцой к своему полигону. И только стук мерзлой резины по жесткому насту возмущал строгую тишину безмолвных распадков.

Дневную смену на обед уводили в лагерь, ночной - разрешался один перекур в инструменталке участка. Кто мерзлую щепку притащит с собой, кто ветку стланика - и большая железная печь станет медленно нагреваться. Кто духом потверже, вынет из-за пазухи остаток горбушки и будет неторопливо жевать, не глядя соседу в глаза. Кто-то свернет и закурит, экономно затягиваясь. Половину осторожно затушит и спрячет за козырек шапки. Кто посильней, продерется поближе к печке, оттает сосульки, погреет портянки. Кто-то, сутулясь, простоит у двери с грустными неподвижными глазами...

Лишь только рельс извещал о разводе, перекур, обогрев, заветная горбушка целиком овладевали нашими мыслями. В ожидании перекура мы трудились первую половину ночи. Сегодня справа от меня долбил Гуменюк.

Это место Митьки Бобровского. Митька - харбинец, с Китайско-Восточной железной дороги. По-китайски ругается как по-русски. У Митьки статья "ПШ" - подозрение в шпионаже. Третьего дня с начала смены лом в руки не взял. Стоял как вмороженный столб. Подошел я к нему.

- Дурак! - говорю. - Замерзнешь! К утру уволокут, как уволокли бухгалтера. Его вскрыли и зуб золотой выбили.

- Это тебя вскроют, как бухгалтера, если не через неделю, так через две. А я буду печку топить до конца срока, ротному за обедом в столовую бегать, - и не спеша, вразвалку пошел за отвал.

В перекур Митька подошел к бригадиру, снял рукавицу с левой руки, покрутил перед носом белой как мрамор, скрюченной кистью, постучал ею о черенок лопаты. 3венит как стекло. Приложил к печке - зашипело, завоняло горелым мясом.

- Сволочь! - сказал бригадир. - Иди!..

Теперь Митька в стационаре. Руку ампутировать будут, когда почернеет, подсохнет... Зима человеку обеспечена!

Гуменюк как подслушал:

- Митька в тепле Новый год встречает. Отчаянный пацан. Может за руку и жизнь сбережет...

Время шло к перекуру, когда по забою вдруг рассыпалась цепкая, отборная брань - ночной прораб пришел проверить работу.

- Ты, Крицкий, - окликнул он бригадира, - вали в каптерку. Начальник за сверхурочные хлеб выписал по полкила на рыло. Я бы вам, сукам стрихнину бы дал, а не хлеба, - добавил он с чувством.

Сменился конвой. Крицкий ушел в лагерь за хлебом. Настроение приподнялось. В ожидании бригадира обогрев затянулся. Конвоир дважды пытался вывести бригаду на полигон, но не решился.

Наконец хлопнула дверь. На пороге появился Крицкий. Он стоял на ногах нетвердо. Из кармана бушлата торчала бутылка.

- А ну выходи! - заорал он во все горло. - Два часа, гады, греетесь! Пушкин за вас работать будет?!

И припечатал кому-то в тощий зад меткий бригадирский пинок. Всем стало ясно - хлеба не будет. Я выходил последним. Крицкий занес для подзатыльника руку, но не ударил.

- Дарвинист! - сказал я.

Он не ответил.

- Падло! - вздыхал Гуменюк по дороге, - пропил собака бригадный хлеб и не пожалуешься. Дороже станет... Эта ночь показалась мне самой длинной и самой тяжелой из длинной цепи таких же ночей. Никогда еще я не вонзал лом в промерзлую землю с такой безнадежностью, с таким отчаянием. Уже не раз сменился конвой у костра. Появился взрывник - предвестник рассвета. Сгустился мороз и потемнело небо. На западе загорелась заря... И потухла. Высоко, выше звезд, над самой головой блеснула лиловая молния и растеклась зеленым пятном. Слева направо пробежала разноцветная судорога. Мне почудилось, что в небе повис транспарант, гигантская световая реклама большого ночного города. Буквы двигались, набегая одна на другую, исчезая и снова рождаясь.

Я напряженно всматривался в размытые пляшущие знаки, стараясь проникнуть в их смысл. Вдруг я понял. Я почувствовал! Я разгадал эту клинопись!!! "УМРИ ТЫ СЕГОДНЯ, А Я - ЗАВТРА!" - прочел я в холодном предутреннем небе.