ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЯЛСЯ...

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЯЛСЯ...

Апрель на Колыме не всегда месяц весенний. Морозы еще держались, но не были столь лютыми. Несмотря на морозы, день все же прибавился.

Чистое хирургическое отделение было первым приличного вида помещением, которое встречалось на пути человека, свернувшего с центральной колымской трассы в сторону Беличьей. В сизые апрельские сумерки на крыльце отделения в нерешительной позе стоял человек маленького роста, одетый согласно сезону в видавшие виды лагерные тряпки второго или третьего срока носки.

Я поднимался в отделение и спросил человека, кто он и что тут делает. Человек сказал, что он с лесной командировки и работает на лесоповале. Что прораб участка выбил ему четыре; зуба. Что перед ним стоят две задачи: наказать прораба за произвол и поставить искусственные зубы на место утраченных. Он полез в карман своего рваного бушлата, вынул тряпицу и развернул ее. На ней лежали четыре однокорневые зуба — верхние резцы. Они лежали сиротливо, сбившись в кучку, как бы сознавая свою преждевременную ненужность.

Несмотря на все следы невеселой лагерной жизни, я почти без ошибки определил возраст пришельца, возраст, близкий моему. Говорил он с выраженным акцентом, и я не сразу разобрал кто он и откуда.

— Заходи, — сказал я, открывая дверь.

Когда мы оказались в тепле приемного покоя, я объяснил ему, что в больнице нет ни зубного врача, ни протезиста, что в наказание прораба я не очень верю, но обогреть и накормить его могу. Немного пищи всегда оставалось после раздачи, и санитары придерживали ее для себя или для хозяйственных нужд. Я попросил Алойза Петровича, старшего санитара, покормить странника. На лице Гейма я не заметил особого энтузиазма, но он неторопливо пошел в раздаточную. Гость мой снял шапку, бушлат и протянул черные от грязи руки к остывающей печке.

— Ну, рассказывай! — подтолкнул я его. Он поглядел на меня вопрошающе.

— Рассказывай о себе все, что помнишь.

— О! — произнес он воодушевленно. — О себе я помню все. И не только о себе...

— Давай начнем все же с тебя: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок?

Мой гость засмеялся. Сначала тихо, затем все громче и громче. Он стал закатываться, и на глазах его появились слезы. Приоткрытый рот с выбитыми зубами казался детским, только что потерявшим молочные зубы. Тряслась голова, подергивались плечи. Смеялся он так искренне, открыто и заразительно, что я тоже начал смеяться, хотя одновременно задавал себе вопрос: что это — истерика или психическая ненормальность? Что это? Такого смеха я давно не встречал и у более сытых и благополучных людей.

— Чего ты ржешь?! — сказал я строго, большим усилием приводя в спокойное состояние мышцы своего лица. — Я сказал что-нибудь очень смешное?

— Нет, — ответил он, успокаиваясь. — Я вспомнил, как бежал из Польши в Россию от Гитлера под защиту советских братьев. Я бежал, оказывается, от тюрьмы в тюрьму.

— Почему тебе надо было бежать? И что в этом смешного?

— Я бежал потому, что я еврей. Я бежал потому, что я коммунист. Оказывается, я бежал из тюрьмы в тюрьму. И это мне кажется теперь очень забавным.

Он порылся за пазухой и вынул вчетверо сложенный листок, расправил и протянул мне. На листке было написано следующее: «В Центральную больницу Севлага направляется з/к Учень Яков Давидович, 1914 г. р., статья ППШ, срок 8 лет на предмет вставления зубов от удара об кулак прораба лесоучастка Фирсова. Фельдшер участка «Ключ Пекарный» Чегодаев».

Судя по проставленной дате, зэка Учень Яков Давидович добирался до больницы пешком более суток.

— А что, Яков Учень, ты делал в Польше? Чем занимался? Какая у тебя специальность? — спросил я.

— Я родился в Кракове. А последнее время работал в Варшаве на обувной фабрике заготовщиком.

— Что же ты заготовлял?

— Я на раскроечной машине вырубал передки для мужских полуботинок сорок второго размера.

— Это каждый день — и только передки сорок второго?

— Да! — сказал он, расплываясь в улыбке.

— Выходит, ты восемь часов в день вырубал передки, а все остальное время занимался политикой?

— Да! — воскликнул он утвердительно и рассыпался в звонком смехе.

— Слушай! А твои партийные взгляды по приезде в Россию не расходились случайно в чем-нибудь с установками ВКП (б)?

Учень пошевелил плечами и бровями одновременно, как бы не отрицая и не подтверждая в то же время.

— А кроме заготовок сорок второго размера, товарищ политик, ты что-нибудь еще делать умеешь?

Учень беспомощно развел руками.

— А еще учень! — сказал я. — Ну ладно, кроме зубов еще на что-нибудь жалуешься? Что-нибудь где-нибудь болит?

— Нет, — вздохнул он. — Вот только ноги не шагают...

Он постоял минуту в задумчивости, потом сказал:

— У меня на руке шишка какая-то. Но она мне почти не мешает.

— Покажи, — сказал я.

Учень снял рубаху. На левом плече свободно двигалась под тонкой кожей мягкая опухоль величиной с куриное яйцо.

— Вот и отлично, — сказал я. — Вырежем!

Вошел Гейм с двумя мисками, от которых шел пар и запах пищи.

— Алойз Петрович, сперва накормите его, потом позовите Мишу Василия, пусть все чисто выбреет, помойте и положите на свободную койку у двери. Шмутки на ночь в отделении не оставляйте — сейчас же все в дезкамеру.

Так в чистой хирургии появился Яша Учень. Липому ему удалили. Зубов не вставили. Зато сделали из него помощника санитара.

Как работник он звезд с неба не хватал, скажем так, хотя был честен и очень старателен. Зато он хорошо знал философию от античных авторов до современных. Не во всем был согласен с Марксом, но не афишировал этого. Именно на счет философии и политической экономии, которыми, как мне казалось, постоянно были заняты его мысли, я относил его феноменальную рассеянность. И, надо сказать, она не всегда была безобидной. Но искреннее и чистосердечное его раскаяние и его ироничный и беспощадный смех над собственной нескладностью — обезоруживали, не давали долго сердиться.

Время шло, Яша кое-чему научился. Ему уже доверяли готовить для операционной перевязочный материал: марлевые салфетки, турунды, тампоны, бинты, а также операционные халаты, шапочки, маски. Все это он укладывал в круглые металлические коробки, биксы, и относил в автоклавную на стерилизацию, и приносил оттуда.

Для полной уверенности, что температура в автоклаве была достаточной для стерильности, в каждый бикс закладывалась пробирка с кристаллической серой, которая плавится при температуре примерно 115 градусов.

Случалось, открываю бикс и не вижу пробирки с серой. Зову Яшу, спрашиваю, где пробирка с серой. Лицо Яши начинает краснеть и достигает пунцовости. Он опускает руки в карманы своего халата, всегда не по росту большого, восклицает: «О! Борыс Николаевич!..» и начинает смеяться громко и горько. Руки его извлекают из карманов пробирки с серой, которые он добросовестно заготовил, но забыл положить.

Или так. Встречаю на территории больницы Яшу Ученя с двумя эмалированными ведрами в руках. Несет из кухни в отделение обед. Я спрашиваю:

— Почему ведра без крышек?

Яша смотрит на ведра, потом на меня, снова на ведра. Лицо его краснеет, глаза наливаются слезами, ведра начинают подрагивать в его руках — возгорается самобичующий смех.

— Поставь ведра на землю, расплещешь! Но он разворачивается и, приседая от тяжести, направляется к кухне.

— Яша! — кричу я. — Остановись! Куда ты? — спрашиваю.

— На кухню за крышками.

— Яша, — говорю я спокойно, без укора, — до отделения осталось десять метров, до кухни — двести. Отнеси ведра в отделение. Без крышек. А потом сходи за крышками.

Яша внимательно слушает. Вдруг до него доходит абсурдность его поведения. И смех сотрясает все его тело. Я ухожу, не дожидаясь, когда он просмеется.

Я раньше Яши года на два примерно освободился из лагеря. Простился с больницей. И надолго потерял Яшу из вида.

В конце шестидесятых годов в магаданском аэропорту я встретил человека, который на Беличьей работал портным, ремонтировал больничное белье. Разговорились. Он тоже давно освободился, живет и работает в промкомбинате на Сенокосном, в нескольких километрах от Ягодного, районного центра. Я спросил, не встречал ли он кого с Беличьей.

— Яша Учень на Сенокосном, — сказал он. — Работает киномехаником. Женился.

— Все смеется? — спросил я. Собеседник меня не понял.

— Нет... — сказал он. — Ему не до смеха. Над ним смеются. Он ведь и кассир, и билетер, и киномеханик. Вы же публику нашу знаете! Нахальный и грубый народ. Из трех - два проходят без билета. А он что может с ними поделать?! Смеются...

Позже я слышал, что Учень уезжал с Колымы на «материк», а когда подошел пенсионный возраст, вернулся, чтобы получить северную льготную пенсию. Вернулся на год. Но года не пробыл — скоропостижно скончался.

Так и остался на Колыме навсегда польский коммунист Яков Учень, по профессии заготовщик, санитар и киномеханик. По призванию — философ, по характеру — мечтатель о справедливом устройстве жизни, человек с развитым чувством юмора. Смех над собой — высшее его проявление.