Глава седьмая Человек, который никогда не смеялся

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава седьмая

Человек, который никогда не смеялся

В середине января 1842 года Вирджиния По пела, аккомпанируя себе на пианино, что было ее любимым занятием, и вдруг стала кашлять кровью. По предположил, что у нее разорвался сосуд, однако, скорее всего, виноваты были слабые легкие.

После этого кровохарканья ей требовалась особая забота, однако обстоятельства не способствовали идеальному уходу за больной. Один из соседей свидетельствует, что больная была вынуждена лежать на узкой кровати в крошечной спальне с очень низким потолком, которого почти касалась головой, — она страдала от нехватки воздуха. Но никто не осмеливался заговорить о неподходящих для больной условиях с По, который стал «в высшей степени нервным и раздражительным», «вспыхивал как порох, мгновенно», по замечанию одного из современников. Грэхем вспоминал, что По не отходил от кровати своей жены, отзываясь на малейшее ее движение или кашель «с содроганием, от которого холодело сердце». Тем не менее он никому не позволял и слова молвить о смертельной угрозе — «любое упоминание об этом приводило его в бешенство».

И все же По постоянно размышлял о смерти. В рассказе «Жизнь в смерти»[21] художник хочет запечатлеть свою юную невесту, однако во время сеансов в башенке, где находится его студия, девушка начинает томиться, чахнуть и умирает. Создавая портрет любимой, художник убивает ее. В это же время По пишет «Маску Красной Смерти», историю смертельной эпидемии, в которой «кровь была… гербом и печатью — жуткий багрянец крови».[22] А также рассказ «Тайна Мари Роже», в котором юную девушку убивает один или несколько неизвестных. «Сердце-обличитель» — это кошмарная история, рассказанная маньяком. Леденящее кровь повествование заканчивается криком ужаса: «… вот здесь, здесь!.. это стучит его мерзкое сердце!»[23] В том же году По создал «Линор», панегирик юной женщине и плач по ней:

Обряд творите похорон, запойте гимн святой,

Печальный гимн былых времен о жертве молодой,

О той, что дважды умерла, скончавшись молодой![24]

В отчаянии По часами бродил по улицам, пока миссис Клемм в панике не бросалась на его поиски. И тогда же он опять начал пить. В периоды неотвратимых бед и несчастий для него это был естественный выход. Никакие земные силы не могли его остановить. По писал о Вирджинии, что «с каждым приступом болезни я любил ее все сильнее и все отчаяннее дорожил ее жизнью». И потом: «После долгого периода жуткого здравомыслия на меня словно нападало безумие. И тогда, погружаясь в беспамятство, я пил — один Бог знает, как часто это было и как много я пил». По связывал тягу к спиртному с безумием, однако, скорее всего, временное безумие бывало результатом опьянения. У него была необычайно тонкая нервная конституция, и любой удар по ней был чреват опасными последствиями.

Весной 1842 года По ушел из журнала на том очевидном основании, что ему противен «его жеманный характер… Я говорю о всех этих жалких рассуждениях о модах, музыке и любовных историях». Однако настоящие причины были глубже. По опять стал «нерегулярно» выполнять свои редакторские обязанности. Он жестоко разругался с коллегой, скорее всего будучи пьяным. А потом, когда после довольно долгого отсутствия он вернулся в контору, на его месте уже сидел другой человек. Ему ничего не оставалось, как уйти. По доброй воле По не отказался бы от ежегодного дохода в восемьсот долларов.

Одному из адресатов По написал, что в любом случае «состояние моего ума» отвергает «любые умственные усилия». Болезнь жены, собственные нездоровье и нищета «довели меня почти до безумия. Моя единственная надежда — „Закон о банкротстве“… борьба за выживание совершенно уничтожила меня». В последних строчках этого письма сказано, что «миссис По опять серьезно больна, у нее кровохарканье. Надеяться — чистое безумие». Казалось, жизнь сжимает его словно тисками, а впереди одна чернота. Именно в это время он написал «Колодец и маятник». Несмотря ни на что, он все же надеялся. Надеялся получить место чиновника на таможне в Филадельфии, и вновь с помощью Томаса. Он надеялся вернуться к замыслам собственного журнала «Пен мэгэзин».

Некий произошедший в начале лета 1842 года любопытный случай заставляет совсем по-другому взглянуть на все его «высокие мечты». Он решил поехать в Нью-Йорк, чтобы подыскать журналистскую работу и обсудить с издателями новую книгу своих рассказов. Однако он напился. И тогда ему взбрело в голову навестить старую подругу, или «возлюбленную», с которой он был близок в Балтиморе одиннадцать лет назад. Мэри Деверо, или «балтиморская Мэри», как он называл ее в память о более счастливых временах, звалась теперь «миссис Дженнингс». Он забыл ее адрес в Джерси-сити и провел много часов, вновь и вновь пересекая реку Гудзон на пароме, приставая с расспросами к незнакомым людям в попытках выведать ее адрес. Каким-то чудом ему удалось раздобыть его. Он убежал от больной жены к молодой женщине, с которой был когда-то неофициально помолвлен. Он искал покоя и награды, возвращаясь к былому.

Его неожиданное появление в доме Мэри вызвало там некоторый переполох, а впоследствии Мэри вспоминала, как быстро они поняли, что «он не в себе и не был дома уже несколько дней». Другими словами, По был пьян, грязен и всклокочен. Он обрушился на хозяйку с упреками за то, что та вышла замуж, уверяя, что на самом деле она любит его одного. Странное поведение для человека, жена которого смертельно больна. Он попросил Мэри спеть и сыграть на рояле, а тем временем «его речь становилась все более возбужденной». Потом По принялся жевать редиску, причем так яростно, что кусочки так и летели по комнате. Выпив чашку чая, он удалился.

Несколькими днями позже Мария Клемм, отчаявшись найти «дорогого Эдди», приехала к Мэри. Согласно записям Мэри, «ею были предприняты поиски, в результате которых По отыскался в лесу недалеко от Джерси-сити, где он бродил в совершенном безумии». Не исключено, что кое-что тут придумано, но в целом история вполне правдоподобна. Попробуйте придумать такую деталь, как редиска.

В другой раз, будучи в Нью-Йорке, По также пал жертвой пагубной привычки. Позднее он написал покаянное письмо тамошнему другу, умоляя его проявить «доброту и снисходительность» в понимании его поведения в Нью-Йорке. «Вероятно, у тебя сложилось странное представление обо мне — но правда заключается в том, что Уоллес [поэт] все настаивал на том, чтобы я пил, подливая и подливая мне джулеп, и я понятия не имею, что говорил и делал».

По обыкновению, По перекладывает вину за свое пьянство на кого-то другого. Возможно, только такое разумное объяснение он и мог этому дать.

Весь следующий год Филадельфия гудела слухами и сплетнями о пьянстве По. Ламберт Уилмер, его балтиморский приятель, сказал их общему другу, что По «катится в пропасть деградации моральной, физической и умственной». Что же до самого По, то он был в таких стесненных обстоятельствах, что предложил свой последний рассказ «Тайна Мари Роже» за невысокую цену сразу двум изданиям, бостонскому «Ноушн» и «Балтимор сэтердей визитер». Потеря регулярного заработка стала катастрофой для семьи Эдгара По. Пришлось переехать в дом поменьше на окраине Филадельфии, где Фредерик Томас и посетил По осенью 1842 года. Он обратил внимание на то, что «все помещение несло на себе отпечаток безденежья», более того, он заметил, что «на стол собрали не сразу и, видимо, не без затруднений». Мария Клемм и Вирджиния попросили Томаса о какой-нибудь постоянной работе для «Эдди», однако «я почти сразу и с великим сожалением понял, что он вновь злоупотребляет спиртным». Томас и По договорились встретиться на следующий день, но По не явился; он написал письмо с извинениями — мол, заболел. Обычная отговорка.

По все еще активно искал место чиновника филадельфийской таможни. Он верил, что должность ему обеспечена, но, как часто бывало в его жизни, мечты тешили его, пока «не разбивались вдребезги». Эту фразу он употребил в письме к Томасу, где детально описал наглость и высокомерие мелкого чиновника, которому имел глупость довериться. Вечно судьба срывала его планы. При этом нельзя сказать, что административная работа, какой бы она ни была, хоть в малейшей степени привлекала и интересовала его. К американским политикам он испытывал теперь лишь отвращение, поэтому и задался однажды вопросом: «Разве не факт, что дух американской демократии порождает скорее таланты, нежели гении?» По был защитником рабства и верил в то, что сам называл «кастовым обществом». А вот в прогресс он не верил и в демократию тоже, поэтому и не мог вписаться в американскую жизнь — во всяком случае, в жизнь Северных штатов.

Тем не менее По рассчитывал на назначение, чтобы претворить в жизнь свой план создания собственного литературного журнала. Отбрасывая все сомнения, он надеялся выпустить первый номер в начале 1843 года, однако и в этом, как во многом другом, ему пришлось разочароваться. Хотя удача не сопутствовала писателю, все-таки нашелся некий человек, вознамерившийся его спасти. По познакомился с Томасом К. Кларком, редактором «Филадельфия сэтердей мьюзеум», который поддержал писателя в его начинании — предполагаемом журнале (По решил переименовать его из «Пен» в «Стайлус»). Кларк согласился финансировать проект, предложив По половинное партнерство. Наконец-то По достиг «великой цели — партнерской доли в крупном предприятии и вместе с тем — какое отсутствие самомнения со стороны партнера! — права полного контроля над редакторской политикой журнала». Не слишком ли хорошо, чтобы быть правдой?

Вооруженный подписанным договором, По распространял новый проспект, в котором превозносил достоинства журнала, основанного на «чистейших принципах Искусства» и, следовательно, «способного превзойти все американские журналы любого направления». Он желал, чтобы его журнал стал «великим литературным журналом будущего», как он сказал одному из своих знакомых. И организовал своего рода саморекламу — публикацию материала о своей жизни в «Сэтердей мьюзеум». Это была в общем-то «дутая» реклама, однако По не сомневался, что она существенным образом поддержит удачное начало «Стайлуса». Естественно, материал написал сам По, явно погрешив в нем против истины. Для начала он сообщил, что побывал в Греции и в России, а из Европы чудесным образом вернулся как раз в день похорон Фрэнсис Аллан. О его внешности сообщалось, что он «довольно стройный, ростом около пяти футов восьми дюймов, хорошо сложен, лицо белое, глаза серые и беспокойные, выдающие его нервозность; тогда как линия рта говорит о твердости характера…».

«Дух времени», еще один филадельфийский журнал, отметил биографию По и воздал ему почести как «одному из самых мощных, чистых и эрудированных талантов современности». «Мьюзеум» в свою очередь объявил, что По станет соредактором журнала, отчего слава его «вспыхнет с новой силой». Это было общее предприятие, зиждущееся на принципах обоюдной ответственности, что, несомненно, тешило тщеславие По. Однако формально в штате «Мьюзеума» он не состоял. Это была одна из фантазий, так необходимых ему в жизни.

Надежды, возлагаемые на «Стайлус», отправили По в Вашингтон, где он надеялся навербовать подписчиков. Попутно он собирался возобновить свои вечные поиски места чиновника и даже придумал лично встретиться с президентом Тайлером и изложить ему свою просьбу. Однако поездка вышла неудачной. Оказавшись в номере отеля Фуллера, По едва ли не сразу начал пить. В первый же вечер, судя по воспоминаниям современника, он был «весьма озабочен тем, чтобы достать портвейн», и потом «довольно сильно набрался». Два дня спустя он встретился на улице с коллегой-журналистом, который счел его вид «жалким и нездоровым». По попросил у него пятьдесят центов, пожаловавшись на то, что «ничего не ел со вчерашнего дня». На другой день По написал своему новому партнеру Томасу Кларку, сообщая, что его «приезд производит сенсацию, которая, как он думает, пойдет на благо Журналу».

Со стороны По это было явным самообольщением, хотя он действительно становился «сенсацией», но совсем в другом смысле. И опять он слишком много пил. Редактор вашингтонского «Индекса» Джесс Доу был знаком с По уже четыре года. Прежде они вместе работали в Филадельфии на «Бартонс мэгэзин». Теперь на Доу легла незавидная обязанность сопровождать По в поездках по городу. Доу попытался избежать ответственности, отправив послание Кларку, в котором настойчиво рекомендовал ему «самому приехать и проследить, чтобы По в целости и сохранности добрался до дома». Еще Доу добавил, что «миссис По в очень плохом состоянии, и я заклинаю вас, если только у вас есть сердце, не говорить ей ни слова, пока он не будет вместе с вами». Через три дня По сел на поезд, следовавший из Вашингтона в Филадельфию, где на вокзале его встретила терпеливо поджидавшая миссис Клемм. В тот же вечер он нанес визит Кларку, надо полагать, чтобы развеять неприятное впечатление, которое Кларк мог получить из письма Доу. «Итак, встретил он меня очень радушно, и мы обсудили случившееся, — написал он Томасу и Доу. — Я сказал ему то, о чем мы договорились — будто бы я немного приболел, а Доу, зная мое прошлое, то есть запои, вдруг запаниковал и т. д.». По удалось уладить все с помощью близких ему людей.

Однако, вне всяких сомнений, По опять подвела его привычка. Доу он послал «тысячу благодарностей за доброту и великое терпение, не говоря уже о вывернутом наизнанку пальто… Передай жене мои глубокие сожаления из-за неприятностей, которые я ей доставил». Потом он попросил Томаса поклониться «Дону, чьими усами я восхищаюсь, несмотря ни на что… и извиниться перед мистером Фуллером за то, что разыграл такого дурака в его доме…». Итак, он ходил по улицам в вывернутом наизнанку пальто и смеялся над чьими-то испанскими усами. Еще он неприлично вел себя в чьем-то доме. Но это не такие уж смертельные оскорбления, скорее развлечение для окружающих. Однако не надо забывать о безграничной гордости По, так же как о его природной вежливости и привычке не нарушать правил приличия. Когда же это случалось, он впадал в отчаяние, и причинами его болезней были не злоупотребление спиртным, а глубокое раскаяние и чувство вины.

Естественно, результатом вашингтонской эскапады была невозможность встретиться с Тайлером, что не оставляло надежд на получение места в администрации. Сомнительно также, что По удалось завербовать много подписчиков для нового журнала. Но даже если и удалось, то вряд ли он их запомнил. «Ты сказал Доу о том, — написал он в письме другу, — что коммодор Элиот выразил желание, чтобы я подписал его? Было это на самом деле или мне только приснилось?» По был категорически не способен экономически обосновывать или же финансово обеспечивать то или иное дело.

Вскоре после возвращения из Вашингтона семейство По вновь снялось с места. Вечные долги заставляли их постоянно перемещаться. На этот раз они оказались в пригороде Филадельфии, в районе, который назывался Спринг-Гарден, в дощатой в три комнаты пристройке под односкатной крышей. Так описывал их новое жилище их сосед и новый знакомый, капитан Уэйн Рид. Марию Клемм он характеризовал как «женщину средних лет и мужеподобной внешности». Его удивляло то, что она могла быть матерью «женщины столь же ангельского вида, как и нрава».

Рид пишет и о том, какую роль Мария Клемм играла в семье. «Она была неусыпным стражем этого дома, — сообщает он, — охранявшим его от всего на свете… Она была единственной служанкой, содержавшей дом в чистоте; единственным посыльным, осуществлявшим постоянную связь поэта с его издателями… И только она единственная отправлялась на рынок, откуда приносила отнюдь „не сезонные деликатесы“, а то необходимое, что спасает от голода».

И все-таки, несмотря на нужду, на болезнь Вирджинии, окружающие воспринимали семью как относительно благополучную. Другой сосед вспоминает, как по утрам «миссис Клемм и ее дочь вместе поливали цветы… Они всегда казались веселыми и счастливыми, и часто, заворачивая за угол, я слышал смех миссис Клемм. Миссис Клемм постоянно хлопотала по дому. По утрам я наблюдал, как она мела двор, мыла окна и крыльцо и даже белила ограду». Где бы ни жило семейство, все отмечали чистоту, ухоженность их дома. Кстати, и в Спринг-Гарден лучшую комнату Мария Клемм сдавала жильцам. Таким образом ей удавалось сводить концы с концами.

А что сам По? Другая соседка, Лидия Гарт Гэррингтон, юная женщина, проживавшая на той же улице, вспоминала, что «он носил испанский плащ». Она же отмечала, что «всегда поражалась его печальному, задумчивому виду… Он, его жена и миссис Клемм держались наособицу и пользовались репутацией скрытных людей — мы относили это за счет их бедности и его великой жажды успеха». Еще мисс Гэррингтон добавляла, что «только после публикации „Ворона“… мы узнали его как писателя». Наверное, ей было бы интересно узнать, что прославившее его стихотворение По начал сочинять еще до Спринг-Гарден. Работа шла не быстро, и сам По говорил, что рождение этого стихотворения потребовало такого количества расчетов и правок, «которые утомили бы Мильтона и Софокла, вместе взятых». Сначала он хотел, чтобы птицей был филин, но потом изменил свое намерение. И здесь, в Филадельфии, вылупился ворон.

Здесь же из-под его пера вышел приключенческо-детективный рассказ «Золотой жук», получивший приз в сто долларов от «Доллар ньюспейпер». В рассказе говорится о сокровище, спрятанном вблизи острова Сэлливана, где По проходил военную службу пятнадцать лет тому назад. Субтропические берега, покрытые «частой зарослью душистого мирта, столь высоко ценимого английскими садоводами… образуют сплошную чащу, наполняющую воздух тяжким благоуханием…»,[25] явились подходящим антуражем для сказки о невидимых чернилах, криптографии, таинственных шифрах и секретных инструкциях. Наверное, для современной аудитории «Золотой жук» не представляет особого интереса, однако первые читатели сочли его «произведением необычайных достоинств», в котором поиски мифического золота становятся сюжетным стержнем для в высшей степени правдоподобных и захватывающих перипетий. По совершенно справедливо назвали вторым Дефо, чей «Робинзон Крузо» удостоился высших похвал как шедевр достоверности и реалистичности. «Сэтердей мьюзеум», постоянный защитник По, описывал рассказ как «самое прекрасное произведение американской литературы за последние пятнадцать лет». Тираж «Доллар ньюспейпер» с первой частью «Золотого жука» был раскуплен в мгновение ока.

Однако был один читатель, которого не вдохновило то, что он назвал «полной ерундой» и «надувательством» под видом правды. Автором этой атаки был Ф. Г. Даффи, тогда же намекнувший, что автору, должно быть, заплатили за рассказ вместо объявленного большого приза всего долларов десять-пятнадцать. По подал на него в суд за клевету, заявив, что пострадало его «честное имя». Он нанял адвоката и передал письменное показание в районный суд. Многие потешались над такой неожиданной ранимостью автора, который и сам прежде писал «критику едкую и суровую». Однако судебного разбирательства не было. Через неделю По явился в суд, где встретился с Даффи, с которым уладил конфликт и подписал мировую.

Узнав о награде в сто долларов от «Доллар ньюспейпер», Уильям По, кузен Эдгара По, послал ему поздравительное письмо, в котором выразил надежду, что деньги помогут ему избавиться от «болезни и уныния, которые так явственны в последнем его письме». Итак, По не скрывал этого от родственников. Уильям По также хотел предостеречь двоюродного брата от «страшного врага нашей семьи». Врагом, естественно, он считал «слишком частое обращение к бутылке». Бутылка была демоном всех По. Летом 1843 года По подвергся публичному осмеянию как пьяница. Он сделался героем романа-памфлета Томаса Данна Инглиша «Судьба пьяницы», где изображался «воплощением предательства и лжи». Это был первый, но не последний случай, когда По становился литературным героем.

О его внешности тоже ходило много пересудов. При росте в пять футов и восемь дюймов он держался исключительно, почти по-военному прямо, носил все черное — черный сюртук и черный галстук, словно вечно пребывал в трауре. Обращали на себя внимание его деликатное сложение, даже хрупкость, темно-каштановые, слегка вьющиеся волосы и большие серые глаза, которые одним современникам казались «беспокойными», в то время как другие говорили об их «влажном блеске». Все отмечали его широкий лоб, подтверждавший то, что на языке френологии (в которую он верил) называется «шишкой идеализма». У него были тонкие губы, то и дело кривившиеся в презрительной или недовольной усмешке, а иногда и в сарказме. Вспоминали бледные щеки, правильность черт. В 1845 году По отрастил усы, которые были скорее длинными, чем густыми. Говорил он «нервно и категорично», а один из современников утверждал, что «нервность была самой характерной чертой внешности По». Обычно вид у него был печальный, меланхолический или хмурый, мрачный или мечтательный. Разумно соединив все это, можно получить представление о наружности По. К этому следует добавить одну деталь — на сохранившихся фотографиях заметна некоторая асимметрия правой и левой сторон лица — проявляется это в глазах, в форме рта, лба и подбородка. Одна сторона как бы расслаблена.

В августе 1843 года По рассказал филадельфийскому приятелю, что «его жена и миссис Клемм голодают». Сразу же журналисты собрали пятнадцать долларов и вручили их По, однако час спустя его «нашли в состоянии глубокого опьянения на Декейтер-стрит». На этой улице находилось кафе «Декейтер», в котором подавали «мятный джулеп, кобблер, яичный коктейль и т. д.».

В то время По был огорчен плохими продажами нового издания своих рассказов. Брат Грэхема согласился опубликовать «Единообразное серийное издание прозаических произведений Эдгара А. По». Это была серия дешевых книг стоимостью в двенадцать с половиной центов, и первыми стали «Убийства на улице Морг» и «Человек, которого изрубили в куски». Их заметили два-три журналиста, однако то, что следующие книги не увидели света, говорит о том, что предприятие успеха не имело. Остались неизданными новые рассказы, в числе которых «Заживо погребенные», «Украденное письмо» и «Ты человек». Можно с уверенностью сказать, что гений По был признан лишь после его смерти.

Итак, когда писательская карьера застопорилась, журналистская находилась в подвешенном состоянии, а планы, связанные со «Стайлусом», были отложены на неопределенное время, По начал читать лекции. Двадцать первого ноября 1843 года он выступил перед аудиторией в Филадельфии на тему «Американская поэзия», и, как пишет «Юнайтед стейтс газетт», «сотни людей… не смогли попасть» в церковь на Джулиана-стрит, где происходило это действо. Так или иначе, По повторил лекцию, и вполне успешно, в Темперанс-Холле в Уилмингтоне, в Ньюаркской академии в Делавэре, в Лекционном зале Филадельфийского музея. Потом была лекция в Балтиморе в Зале масонского ордена.

По был неутомим. Он осудил систему «дутой рекламы», которая тогда имела распространение в американской прессе, и выставил на всеобщее обозрение лживых авторов, которые сами рецензируют свои книги и восхваляют книги своих друзей. Впрочем, сам По тоже был не без греха. Потом он перешел к оценке достоинств американских поэтов, концентрируясь в основном на «собраниях» стихов или антологиях, которые в то время были чрезвычайно популярными. Выделил книгу «Поэты и поэзия Америки» Руфуса Грисвольда, которого похвалил как «лучшего» современного составителя, а потом обругал как редактора за «прискорбное отсутствие вкуса и рассудительности — когда выбираются худшие примеры вместо лучших и когда непомерный объем отдается личным друзьям…».

Двумя годами раньше По встречался с Грисвольдом, и они с подозрением косились друг на друга, прилюдно обмениваясь похвалами. Грисвольд унаследовал должность По в «Грэхемс мэгэзин», где заработал себе репутацию придиры. Однако публикация антологии в 1842 году принесла ему некоторый успех. По повел себя двулично: распевая в печати дифирамбы «важнейшему вкладу в нашу литературу», в письме одному из адресатов назвал книгу «чудовищным надувательством». Когда в «Сэтердей мьюзеум» появился саркастически-негативный отзыв на антологию Грисвольда, тот заподозрил (ошибочно, как оказалось), что это дело рук По. Позднее По выругал книгу в одной из своих лекций. Со временем Грисвольд отомстил ему. После смерти По он обрушил на него самую убийственную критику за всю историю американской литературы.

В апреле 1844 года семейство По вновь собралось в путь, на сей раз они ехали в Нью-Йорк. То, что прежние попытки «зацепиться» были неудачными, ничуть не обескураживало По. Что могло быть хуже нищеты в Филадельфии?

По и Вирджиния отправились первыми поездом, а затем пароходом, и наутро же по приезде По послал длинное письмо Марии Клемм «Когда мы оказались на пароме, — сообщал он, — лил сильный дождь. Я оставил ее на борту, отнес сундуки в каюту для дам, а потом отправился покупать зонтик, и мне удалось раздобыть один за шестьдесят два цента». Сначала он написал «56», а потом переправил цену на «62». Лишние шесть центов много значили для такой женщины, как Мария Клемм.

По отправился на Гринвич-стрит и вскоре нашел там пансион, который превзошел все его ожидания. «На ужин нам подали невероятно вкусный чай…» Он подробно описал поставленные перед ними на стол мясо, сыр, хлеб. Вирджиния, или Сисси, «почти не кашляет и по ночам не потеет. Сейчас она зашивает мои штаны, которые я разорвал о гвоздь». Это необычная для По откровенность. Как бы между прочим он добавляет, что ходил занимать денег — знак того, что это стало для него обыденностью, — и замечает, что чувствует себя превосходно и не пьет ни капли, таким образом надеясь избежать неприятностей. Из чего явствует, что По был запойным пьяницей и Мария Клемм знала это. Не было нужды темнить или оправдываться, «неприятности» же вели за собой раскаяние и невозможность работать.

На сей раз По остается верен своему слову. Не проходит и недели, а он уже продал в «Нью-Йорк сан» новый фантастический рассказ. Тринадцатого апреля газета выходит под заголовком «ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ НОВОСТЬ, ПЕРЕДАННАЯ СРОЧНО ЧЕРЕЗ НОРФОЛК! ПЕРЕЛЕТ ЧЕРЕЗ АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН ЗА ТРИ ДНЯ! НА ОСТРОВЕ СЭЛЛИВАНА ПРИЗЕМЛИЛСЯ ЛЕТАТЕЛЬНЫЙ АППАРАТ, ИЗОБРЕТЕННЫЙ МИСТЕРОМ МОНКОМ МЕЙСОНОМ!» Это был самый удачный «розыгрыш» или «мистификация» По, то есть игра, столь им любимая. Она удовлетворяла его склонность к точно рассчитанному комизму. В тот же день газета напечатала дополнительный тираж, который был мгновенно раскуплен. По писал, что «трудно вообразить себе радость счастливых обладателей этой газеты». Мальчишки запрашивали за нее немыслимую цену, и даже По не мог в тот день купить экземпляр. Два дня спустя «Сан» дезавуировала сенсационную новость, вызвав целый хор недоверия и осуждения. Мощь фантазии По была неопровержимо доказана.

«История с воздушным шаром» — один из самых знаменитых рассказов По хотя бы потому, что открыл дорогу научно-популярной литературе будущего, например Жюлю Верну и Герберту Уэллсу. Считается даже, что По предвосхитил научную фантастику XIX и XX веков. Если это прибавить к его заслугам в детективном жанре, тогда становится неоспоримым, что По оставил нам достойное наследство. «История с воздушным шаром» — это как бы путевой журнал мистера Монка Мейсона, действительно существовавшего воздухоплавателя, перелетевшего на воздушном шаре из Воксхолл-Гарденс в немецкий Вайльбург. Под его именем По и отправляется в свое фантастическое путешествие; Мейсон совершает то, что люди считают невероятным подвигом: используя хитроумное сочетание клапанов и направление воздушных потоков, умудряется пересечь на воздушном шаре Атлантический океан. По на целый век опередил реально совершенное путешествие, однако в его описаниях нет ничего такого, что вызывало бы недоверие. Предприятие выглядит вполне правдоподобным, и рассказывается о нем просто, как бы в форме журналистского репортажа. Примерно такой же стиль По испробовал лет за девять до этого в рассказе «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфааля», в котором детально описывал полет на воздушном шаре на луну — но тогда ему было двадцать шесть лет. По всегда наслаждался такими выдумками. Это была своеобразная сатира, направленная против современных «увлечений». Но это также было логическим упражнением, дерзким решением поставленной задачи: выстроить систему правдоподобных обстоятельств и деталей, оправдать неправдоподобное.

Весной 1844 года Мария Клемм, взяв черную кошку Катерину, присоединилась к дочери на Гринвич-стрит, пока По временно занимал холостяцкую квартирку. Однако вскоре им опять пришлось перебираться на другое место. В начале июня семейство По обосновалось в фермерском доме в пяти милях от Нью-Йорка, в местности тогда совершенно сельской, а теперь определяемой примерно как угол Восемьдесят четвертой улицы и Бродвея. По словам современника, это была «каменистая пустошь, поросшая кустарником и чертополохом, с редкими, одиноко стоявшими фермерскими домами». В доме По окна фасада глядели на пойму Гудзона. Позднее это место По назвал «райским уголком», способным мирным покоем своим вылечить как его нервы, так и недуг Вирджинии. Сын владельца Том Бреннан через некоторое время вспоминал, что По частенько гулял утром по пустоши или по берегу реки, а днем возвращался и «до темноты без перерыва работал с пером и бумагой». Сестра Тома, Марта Бреннан, запомнила, какой слабой была Вирджиния, вплоть до того, что По приходилось на руках выносить ее к обеду. Стоит отметить и еще кое-что важное. Миссис Бреннан была энтузиасткой движения за трезвость. Наверное, пока семейство жило у нее, По воздерживался от пьянства.

Денег, как всегда, не хватало. Надо было платить миссис Бреннан, но иногда у По не оказывалось ни цента, даже чтобы забрать письма, дожидавшиеся его на почте. Ему очень нравилась жизнь в деревне, однако надо было возвращаться в город и искать работу. И тут Мария Клемм, как всегда, взяла дело в свои руки. В конце сентября она отправилась в город и нанесла визит Натаниелю П. Уиллису, редактору новой ежедневной газеты «Ивнинг миррор», прося его, а скорее умоляя, о работе для ее зятя. Уиллис был уже известным журналистом, снабжавшим неиссякаемым потоком остроумной и прихотливой прозы все расширявшийся круг читателей. Он понял, насколько талантлив По, и защищал его репутацию и до, и после смерти писателя. По словам Уиллиса, Мария Клемм «извинилась за свой приход, оправдываясь тем, что зять ее болен, дочь — инвалид, а обстоятельства их жизни таковы, что она вынуждена сама всем заниматься».

Итак, По зачислили в «технические составители» — невысокий статус в профессии для того, кто уже был главным редактором. Занимался По в основном тем, что делал выжимки из напечатанных в других газетах статей, отбирал из французской прессы то, что могло заинтересовать американскую аудиторию, короче говоря, обеспечивал «занимательность» номера. Чтобы работать в «Миррор», По приходилось одолевать каждый день по пять миль в оба конца. За омнибус следовало платить шиллинг, а у По таких денег на проезд не было. Так что зимой 1844 года семейство снова перебралось в город и снова поселилось на Гринвич-стрит. Теперь По жил близко от работы.

В разговоре с сотрудником Уиллис вспоминал, «насколько заинтересованно и благожелательно воспринимал По любые предложения, насколько был точен и надежен в работе, с какой веселой готовностью и здравомыслием исполнял свои обязанности и каким вялым и рассеянным становился, когда его толкали на это „обстоятельства“». Эту характеристику следует иметь в виду всем, читающим драматические и мрачные описания пьянства По. Во многих случаях, борясь с упорным и неодолимым недугом юной жены, По умел быть внимательным и деятельным. Однако его преследовали нищета и неудачи, и все же некоторые из его современников считали, что он терпеливо несет свой крест. Среди его замечательных качеств немалое место занимал и стоицизм. Уиллис также отметил «магнетизм его гения» и «таинственную спонтанность ума» По, но добавил, что тот «никогда не улыбался».

В том же году, но несколько раньше, еще живя у Бреннанов, По задумался о литературном журнале. Он переписывался с такими людьми, как Чарльз Антон, профессор греческого и латинского языков в Колумбийском университете, по поводу своего плана. Антону он написал также о плане издания пяти томов своих рассказов. Он признался, что «в его жизни наступил кризис и ему не обойтись без чьей-либо помощи», посетовал «на долгую и безуспешную борьбу с несчастьями, чей корень — сиротство». Вернулись все его прежние печали, когда ему действительно было весьма несладко, но если по правде, то они никогда и не покидали его. Он всегда носил их в себе. Даже когда По казался своим коллегам-журналистам веселым и стойким, в мыслях он оставался мрачным меланхоликом. Но именно тогда, когда он жаловался на «кризис», к нему неожиданно пришел настоящий и ошеломляющий успех.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.