ДАУРСКАЯ ЛИСТВЕННИЦА
ДАУРСКАЯ ЛИСТВЕННИЦА
На книжном прилавке среди выложенных для осмотра книг обращала на себя внимание брошюрка, с пестрой обложки которой ясными и спокойными глазами смотрит мужчина с высоким открытым лбом, с усами и чеховской бородкой. Вверху над портретом крупными черными буквами на белой полосе напечатано: Ю.М.Стеклов, а еще выше: Партийные публицисты. Внизу: Издательство «Мысль». На титульном листе: Москва. 1976. Авторы В.Ю.Стеклов, Ю.К. Филонович.
Первая глава «Революционный путь публициста» начинается с похвального и приветственного письма Владимира Ильича Ленина редактору «Известий ВЦИК РСФСР» Юрию Михайловичу Стеклову. Письмо датировано 13 января 1921 года.
Далее можно прочесть: «К этому времени Владимир Ильич знал Стеклова уже почти два десятилетия, знал как активного участника революционной борьбы с царизмом, крупного историка-марксиста и видного партийного публициста. Они впервые встретились в 1900 г. в Женеве, где Стеклов оказался после своего дерзского побега из якутской ссылки. Ленин привлек его к работе в газете «Искра» и к ее распространению... Был он и в числе лекторов организованной Лениным партийной школы в Ланжюмо, и среди первых авторов родившейся в 1912 г. большевистской «Правды».
В.И.Ленин высоко ценил знания и публицистический талант Ю.М.Стеклова, на протяжении многих лет следил за его журналистской и научной деятельностью. Достаточно сказать, что в личной библиотеке Владимира Ильича, хранящейся ныне в Кремлевской квартире-музее, насчитывается около 30 работ Стеклова, и на их страницах немало ленинских пометок - следов внимательного чтения.
Следующая глава начинается с описания детства. Стеклов Ю.М. родился 15 августа 1873 года в Одессе. На 39 страницах повествуется о революционном, журналистском и ученом пути человека с ранних лет отдавшего себя революции. Заканчивается глава так:
«В 1928 - 1935 г.г. Ю.М.Стеклов был на руководящей работе в Комитете по заведованию научными учебными заведениями ЦИК СССР (Учком). Умер Ю.М. Стеклов в 1941 году».
Все это я проглядел, пролистал, стоя у прилавка, заплатил 19 копеек в кассу и взволнованный вышел на улицу с книжкой в руке.
Сменяя друг друга, перед моим внутренним взором проходили картины далекого прошлого, иногда контурно четкие, иногда подернутые дымкой времени, охранным рефлексом загнанные в тупики памяти.
Зима 1836-1837 годов. Я студент III Московского медицинского института. Девушка, с которой дружу - студентка Московского стоматологического. Мы в Сокольниках на лыжах. Не спеша идем рядом, счастливые от молодости, близости, свежего воздуха и движения.
— Знаешь, - говорит она, - со мной на курсе учится Мурка Стеклова. Отца ее мужа Володьки арестовал НКВД.
Я молчу. Думаю: «Кругом враги народа. Каждый день пачками разоблачают их. Какое-то наваждение!..»
— А кто он? - спрашиваю — Володькин отец? Старый большевик, первый редактор «Известий». Революцию делал вместе с Лениным.
— Оппортунист, - говорю, - какой-нибудь. Правый или левый. - Поймешь их!
— Не знаю, - говорит она в раздумье. - Страшно.
— И что же, Мурка, так на весь институт и хвалится?
— Ну не на весь...
И рисуется в воображении чужой дом, чужая семья, чужая беда. Что-то холодное, липкое, неотвратимое висит в воздухе. И страшно, и любопытно. Но все это где-то далеко, малопонятно и прямого отношения к тебе не имеет. А потом быстро забывается.
Проходит несколько месяцев. Мы снова вместе. Говорит между прочим:
— А Володьку Стеклова тоже арестовали.
— Откуда ты знаешь?
— Мурка сказала. — А что Мурка сама?
— Она - хоть бы что.
23 апреля 1938 года. Камера Бутырской тюрьмы. Лязгает замок в двери. На пороге появляется надзиратель. Читает по бумажке мои фамилию, имя, отчество. Я отзываюсь.
— Приготовьтесь с вещами, - объявляет он.
Сердце стучит быстро, неровно. Более месяца меня не вызывали. Я стал привыкать к этому и жил в относительном спокойствии.
Что же теперь? Снова на Лубянку? В другую камеру? На суд? Неужели домой?! Хочется верить.
Я не чувствую себя виновным. Не признал себя таковым. На следствии, не смотря на побои, не опорочил себя, не оговорил других. Надежда теплится, не потухает.
В камере, где все знают о каждом все, убеждены, что домой. А как же! Мальчишка, без биографии. Обвинение фантастическое, нелепое. Держался прилично. Домой. Только домой! К Первому мая! Оно и понятно. Пока я собираю свои скромные пожитки и прощаюсь с товарищами, они, товарищи, засыпают меня адресами и телефонами с самыми скромными, самыми малыми просьбами - два слова семье. Я обещаю. Искренне стараюсь запомнить номера телефонов, адреса. Я верю, что выполню обещания.
Надзиратель торопит. Выход в коридор. Другой надзиратель принимает меня и ведет. Я впереди, он сзади. Идем длинными путаными коридорами, спускаемся, поднимаемся. Если кого-то ведут навстречу, мой конвоир стучит ключом по металлической пряжке, командует мне: «Станьте лицом к стене». Я стою, пока не пройдут.
Но вот мы останавливаемся возле двери. Конвоир открывает ее и говорит: «Входите и ждите здесь».
Я оказываюсь в крохотном помещении без окон, но с двумя дверями, под потолком яркая лампа. Почти все помещение заполняет огромная фигура - старик в темной тужурке. На голове картуз. Серая патриаршая борода. Холодный безразличный взгляд широко открытых выцветших глаз.
Первая мысль, которая приходит ко мне: с этим человеком на свободу я не выйду! Я никну. Мы оба молчим.
Открывается дверь, входит старший лейтенант, оглядывает нас, поправляет на себе гимнастерку, держа какие-то бумажки в руке. Похоже, что он волнуется. Откашливается, начинает читать. Мы стоя слушаем:
— Стеклов Юрий Михайлович, 1873 года рождения, постановлием Особого совещания при НКВД СССР от такого-то числа, месяца, года за контрреволюционную деятельность (КРД) приговаривается к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с отбытием срока наказания в Карагандинских лагерях...
Малая пауза.
— Лесняк Борис Николаевич, 1917 года рождения, постановлением Особого совещания при НКВД СССР от такого-то числа, месяца, года за контрреволюционную деятельность (КРД) приговаривается к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с отбытием срока наказания в Северо-восточных трудовых лагерях.
Старший лейтенант прикладывает к стене бумаги, и мы по очереди расписываемся химическим карандашом, подтверждая, что с постановлением Особого совещания ознакомлены. Затем нас ведут, нас снова ведут коридорами, и я, поглядывая снизу вверх на моего легендарного спутника, придавленный и потрясенный свершившимся, иронией судьбы поставленный на одну доску с этим старейшим партийным деятелем, думаю: «Свобода - как никогда далека, а равенство - вот, оно налицо!..»
Мы проходим пустынным двором. Чистый воздух пьянит. Небо яркое, голубое. У входа в церковь, куда нас ведут, с правой руки стоит одинокая даурская лиственница в полном весеннем убранстве. Нежный, тонкий, дурманящий запах ее заполняет пространство. И невозможно совместить это чистое и нежное благоухание со всем тем, что с тобой произошло и продолжает происходить.
Обласканный синевой неба, яркостью солнца и почти неземным ароматом лиственницы, я делаю шаг в новую жизнь, я вхожу в пересыльный корпус Бутырской тюрьмы, расположенный в бывшей церкви.
Меня и Стеклова разводят в разные камеры.
Первое впечатление: шум вокзальный, многоголосие, табачный дым, тьма народа - человек триста, от широких окон, хотя и закрытых непрозрачными козырьками, обилие света, высокие потолки, до которых табачный дым не доходит. После следственной камеры - явная вольница. И все это вселяет надежду.
Староста камеры выделяет мне место. Я бросаю на нары мешок,- сажусь и начинаю осматриваться. На стене над моим изголовьем крупными карандашными буквами написано: «Здесь находился Владимир Стеклов». Указаны даты, срок и статья. Володька Стеклов. Муркин муж, сын Юрия Михайловича Стеклова...[5]
Так в короткое время я прикоснулся к судьбам отца и сына, возможно знавших друг о друге меньше, чем я о них.
А запах даурской лиственницы с тех пор пьянил и волновал меня с приходы каждой весны в течение тридцати пяти лет. Потому что на Крайнем Севере, на Колыме лиственница - если не единственное дерево, то уж главенствующее, во всяком случае!