ПИМЫНЫЧ

ПИМЫНЫЧ

Сорвали маску!

Позже выяснилось: то было лицо...

Списочный состав лагеря на прииске «Верхний Ат-Урях» в 1938 году составлял 7000 заключенных. К 1940 году он сократился до 4000. К концу первого военного 1941 года число заключенных на прииске не превышало трех тысяч. Такова была цена золота...

В хирургическом отделении больницы лагеря было 20 мест «чистых» и около 40 мест «гнойных». Терапевтическое отделение размещалось в двух бараках по тридцати мест в каждом. В одном бараке находились тяжелые больные, две трети которых составляли пневмоники: крупозная пневмония была бичом того времени. Во втором помещались перенесшие пневмонию, в общем, выздоравливающие.

В 1942 году после тяжелой пневмонии в барак выздоравливающих попал Иван Пименович Поршаков. Первые две недели он с постели почти не вставал, разве только по нужде. Нужда заставляла выходить из теплого помещения на улицу в сорока-пятидесятиградусный мороз. Дежурные бурки, сшитые из старых телогреек, на шинном ходу (подошва бурок делалась из старых автомобильных покрышек), дежурный бушлат, дежурная шапка — один комплект на всех.

Поршаков по малой нужде из барака не выходил. Он имел в личной собственности синюю пол-литровую эмалированную кружку, которой очень дорожил. Ночью он в эту кружку мочился, утром выносил ее на улицу, протирал снегом (снега хватало), днем пил из нее чай. Три раза в день больным выдавали по черпаку кипятка, подкрашенного пережженным сахаром. В отличие ото всех Поршаков пил чай из собственной кружки, имевшей уже определенную репутацию. Такая нестандартная норма поведения Поршакова вызывала бурную реакцию со стороны его сопалатников. Можно сказать с уверенностью, что девяносто процентов этих сопалатников еще до больницы были полномерными доходягами, давно утратившими человеческий облик, в недолгие часы отдыха они околачивались возле лагерной кухни, за оскребки и ополоски котлов таскали на кухню снег, рубили дрова, вытирали в столовой столы, подметали пол. Если судьба заносила их на вольный стан, рылись на помойках, выискивая что-либо съедобное, подбирали обрывки газет на курево... Но тут, в больнице синяя кружка Поршакова со дна их опустошенных душ взрывала целые бури самых высоких чувств — возмущения, негодования, презрения. Очкастенький интеллигент, который пьет из посуды, в которую мочится, не давал им покоя. Поршаков стал объектом постоянной издевки, повсечасной насмешки. Однако Иван Пименович принимал эту бурю страстей довольно спокойно, пытался уже не первый раз объясниться примерно так:

— Моча — самое чистое из человеческих выделений. Она почти стерильна у человека со здоровыми мочевыми путями. Более того, она обладает бактерицидными свойствами. Компресс из мочи, положенный на свежий ожог, переводит его из третьей стадии во вторую, а из второй — в первую, предупреждает образование пузыря. В народной медицине издавна геморрой лечили клизмочками из собственной мочи...

Иван Пименович говорил все это глядя себе под ноги или протирая очки подолом нижней рубахи.

— Ну смотри, Пимыныч, — отзывался кто-нибудь на подобную лекцию, — не дай Бог, погоришь, приходи ко мне с кружкой — налью полную бесплатно и докурить не спрошу.

Дружный смех проносился по бараку. А Пименович улыбался, он сносил такие издевки спокойно, стоически, не лез в пузырь.

Недели через две Поршаков уже неторопливо ходил по палате: то дровишек подбросит в железную печку, постель поправит у лежачего больного, то принесет из раздатки воды в бачок, соберет и унесет после обеда грязную посуду.

Пименович без дела не сидел. Утром и вечером мерил больным температуру. Обмануть его было невозможно, все лагерные хитрости по этой части он знал. А способов поднять температуру было немало.

Врач терапевтического отделения Андрей Максимович Пантюхов обратил на Поршакова внимание. Человек грамотный, исполнительный, мастер на все руки, он скоро стал старшим санитаром. Теперь его уже называли не Пимынычем, а Иваном Пименовичем.

Через полгода Иван Пименович стал фельдшером, правой рукой Пантюхова, и не в палате выздоравливающих, а в палате пневмоников. Он быстро овладел шприцем, внутривенные вливания делал виртуозно. Сам перезатачивал тупые иглы. Научился ставить банки и клизмы. Раздача лекарств вообще не представляла труда. Из консервных банок и электроспирали он соорудил несколько рефлекторов инфракрасного облучения. Ими прогревали пневмоников, и те хорошо шли на поправку.

Ивану Пименовичу Поршакову в то время было лет сорок пять. Небольшого росточка, сутуловатый, с приподнятыми плечиками, в круглых минусовых очках на маленьком курносом носу, в закрытом халате, завязанном сзади на все до одной тесемочки, двигался быстро, забавно выбрасывая в стороны короткие ноги. Он не курил, не проявлял интереса к алкоголю. Все делал хорошо и все успевал.

Когда в конце 1942 года прииск «Верхний Ат-Урях» переводили в разряд нелагерных, «вольных», — заключенных раскидали по другим приискам, и к началу 1943 года от лагеря на прииске оставалась только больница с больными и медицинский персонал.

В феврале 1943 года всех оставшихся на прииске больных перевели в Центральную больницу Севлага на Беличьей, в семи километрах от поселка Ягодный, административного центра Северного горнопромышленного управления. Вместе с больными по спецнаряду на работу в эту больницу были переведены из терапевтического отделения врач Пантюхов с фельдшером Поршаковым, из хирургического отделения — я и три санитара: опытные, хорошо обученные — Алойз Петрович Гейм, Женя Нейман и Василий Васильевич Гутников, с которым мы вместе еще недавно гоняли тачку на пятом участке.

Пантюхову поручили организовать в новом корпусе Второе терапевтическое отделение. Пантюхов взял к себе Поршакова. Я стал фельдшером двух хирургических отделений, операционным братом, наркотизатором и вторым ассистентом хирурга. Я еще расскажу об этой больнице подробно, она была уникальным явлением лагерной Колымы. Она того заслуживает.

В 1943 году больница получила рентгеновскую установку. Она оказалась разобранной и некомплектной. Возник жгучий вопрос, где найти специалиста, способного собрать установку и пустить ее в дело. Рентгенкабинет решено было сделать во Второй терапии. Иван Пименович Поршаков, покрутившись возле ящиков с установкой, заявил, что попробует собрать ее сам. Вскоре рентген заработал, Поршаков стал рентгенотехником и рентгенолаборантом.

Не прошло и полгода, как И. П. из хлама, лежавшего в углу больничной электростанции, соорудил гальвано-терапевтический аппарат, из белой жести и электроплитки сделал соллюкс. В районной аптекобазе обнаружилась списанная за неисправностью лампа Баха. Поршаков заставил ее работать. Теперь он был уже и фельдшером физиокабинета, который сам и создал.

Закончив десятилетний срок, И. П. освободился из лагеря, с Колымы не уехал. Женился. Работал в Ягодном экономистом автобазы. В Ягодном умер.

Как-то мы встретились с Андреем Пантюховым в Москве, я заканчивал Всесоюзный заочный политехнический институт, а Андрей приехал из Павлодара на конференцию паразитологов. Мы вспоминали минувшие дни. Вспомнили Поршакова, его удивительную разносторонность, золотые его руки, необыкновенный технический талант. Я спросил Андрея, кем был Поршаков до лагеря. Я знал, что он инженер, и только. Где работал, что делал — не знал.

Андрей удивился.

— Иван Пименович был военным атташе в Германии. Разве ты не знал?!