«Еврейский экспрессионизм»
«Еврейский экспрессионизм»
В 1958 году, когда Александр Солженицын писал «Один день Ивана Денисовича», самый большой в мире памятник Сталину, гранитное чудовище размером с многоэтажный дом, все еще возвышался над пражским пригородом Летна. Прошло два года с тех пор, как Хрущев разоблачил Сталина в секретном докладе на съезде партии большевиков, но руководители чешской компартии сделали свою карьеру при Сталине и сталинскими методами, поэтому они не могли позволить, чтобы советская политическая оттепель ослабила их позиции. Они по-прежнему полностью изолировали Чехословакию от остального мира. Может быть, именно для того, чтобы преодолеть это ощущение изоляции, мы с Иваном Пассером стали выезжать на пикники в окрестности аэропорта «Рузине». Мы растягивались на траве у конца дороги, распивали бутылочку вина, смотрели, как над нами взмывали в небеса многотонные стальные махины, и пытались угадать их маршруты. Через час или два самолет должен был приземлиться в Париже, Риме, или Лондоне, или в каком-то другом потрясающем месте, которое было так же далеко от нас, как другая планета. Легче было представить себе, что у нас вырастут крылья, чем, что мы окажемся в самолете, летящем в свободный мир, но в 1958 году мне удалось попасть в один из этих самолетов, и оказалось, что это — ад кромешный.
«Латерна магика» наконец-то поехала в Брюссель. Радоку удалось убедить товарищей из госбезопасности, что на Всемирной выставке ему будут необходимы все его сотрудники, и меня сочли достойным получения драгоценного паспорта; я стал одним из пассажиров старого «ила» чехословацких авиалиний. Раньше я ни разу не летал на самолете, и, возносясь на небо в этом тяжелом стальном гробу, чувствуя, как его колоссальная масса разрезает воздух, я решил, что живым мне не быть. В корпусе русского самолета что-то трещало, стучало, жужжало, вибрировало и грозило рассыпаться на куски каждую минуту. В те дни национальные авиакомпании пользовались услугами военных летчиков, потому что они считались более благонадежными политически, чем гражданские пилоты, и наш командир управлял «илом» так, как будто это был военный самолет. Меня жутко укачивало. Эта первая встреча с воздушным транспортом на всю жизнь привила мне страх к полетам, но потом, в Брюсселе, все неприятности забылись.
Приехать в западную столицу из Праги — это было совсем не то же самое, что приехать в Прагу из Подебрад, это был переход от сорокаваттных лампочек к морю яркого неона. Магазины ломились от вещей, которые невозможно было достать в Праге, там были нейлон, джинсы и легчайшие пластиковые плащи, по которым в Чехословакии сходили с ума, а улицы были полны привлекательных, беззаботных людей.
«Латерна магика» получила золотую медаль на «Экспо» и стала сенсацией. Радок был таким корифеем театральной изобретательности, что никто и не заметил, что его постановка, дававшая представление о Чехословакии и ее культуре, ни о чем конкретном не говорила. Эпизоды кинопоказа внезапно сменялись актерами, выходившими прямо из экрана и говорившими со своими кинотенями, пианист исчезал, не доиграв фразу, вместе со своим инструментом, а на пустой сцене внезапно появлялась женская хоровая группа. Стиль и юмор шоу привлекали толпы народа в наш павильон. Сам Уолт Дисней зашел сказать, что он восхищается нашей работой.
В то время я уже многие годы сходил с ума по голливудским фильмам, джазу и вообще всему американскому, поэтому большую часть свободного времени я проводил в павильоне США. Я был совершенно покорен Эллой Фицджеральд, заворожен хореографией Джерома Роббинса, меня очаровали Гарри Белафонте и многие другие империалисты, о встрече с которыми я и мечтать не мог в Праге.
Ничто не могло произвести на чешских коммунистов большего впечатления, чем признание Запада, поэтому по возвращении в Прагу Радок получил за «Латерну магику» Государственную премию. В пятидесятые годы этот человек то попадал в немилость, то оказывался в фаворе, и вот теперь ему незамедлительно поручили создать новую редакцию шоу.
Эта вторая редакция задумывалась прежде всего как развлечение, а уже во вторую очередь — пропагандистский спектакль, потому что нами заинтересовались в Лондоне и в других странах с твердой валютой. Радок предложил трем сотрудникам из первого коллектива стать его соавторами в создании нового шоу. Я согласился без колебаний. На постановку шоу в Праге были выделены деньги из расчета нескольких месяцев работы, а так как я переходил из разряда помощников в соавторы, я мог прекрасно заработать.
Первая «Латерна магика» произвела фурор, а вторая оказалась еще лучше. Один из эпизодов шоу был построен на народных ритмах, и его можно было условно разделить на три части: рождение, свадьба, похороны. Действие происходило на Чешско-Моравской возвышенности, где вырос Радок. В этом самом интересном эпизоде мы использовали кантату «Освящение источников» Богуслава Мартину, высланного из страны композитора, который умер в Швейцарии в 1959 году. Сцена представляла собой интерьер крестьянского дома, то есть там было несколько настоящих предметов мебели, а окна, картинки и полки на стенах проецировались. Выходили два танцора и исполняли любовный дуэт вокруг кровати, и во время этого танца проецируемые изображения начинали увеличиваться в размерах. Потом зрители замечали, что через заднее окно в комнату заглядывают три молодых человека. Влюбленные продолжали свой томный танец, но вскоре их спугивали насмешливые лица подсматривающих юношей.
В конце пятидесятых годов в соцреалистической Чехословакии от этой сцены бросало в дрожь. Талант Радока притягивал людей, все хотели работать с ним, несмотря на его требовательность. Его нервной энергии хватило бы на многих. Мы работали часами, время постоянно поджимало, и я все реже и реже мог быть с Яной. В наше второе шоу нужно было вносить существенные изменения перед предварительным партийным просмотром, который все время переносили. Я не мог дождаться премьеры. Будучи одним из признанных авторов постановки, я полагал, что после этой премьеры передо мной распахнутся все двери.
Наконец на репетиционной сцене Национального театра состоялся просмотр. Когда я пришел туда, сцена кишела пожарниками, хотя признаков огня не было. Все пожарники выглядели настолько занятыми, что я не осмелился спросить у них, в чем дело. Я побежал за сцену и там наткнулся на Радока.
— Что стряслось? Зачем здесь эти пожарники?
— Какие пожарники? — раздраженно спросил Радок. — Иди обратно и разгляди хорошенько.
Все эти «пожарники» оказались агентами госбезопасности при исполнении служебных обязанностей. Охранники партийных боссов частенько носили форму официантов, или швейцаров, или пожарных, но на наш просмотр пришло слишком много борцов с огнем, поэтому все поняли, что дело неладно. Аппаратчики редко ходили по театрам в свободное время. Они предпочитали более кровавые зрелища.
Черные «татры» привезли много людей, чьи имена были мне знакомы по газетам и радио, но лица их я видел впервые, например министров обороны и тяжелой промышленности. Вошли заместитель премьер-министра Копецкий и его подручный Штолл и уселись в первом ряду. Министр культуры Кахуда сел на несколько рядов сзади, соблюдая некую субординацию, которая мне была неизвестна. Зал быстро наполнился опухшими мордами аппаратчиков, хотя между ними можно было заметить известных певцов, валютчиков, дамочек полусвета, сутенеров, педиков, актеров с яркими подружками и просто каких-то красивых людей. Нашу премьеру в Праге ждали с нетерпением, поэтому попасть на просмотр можно было только по знакомству.
Я сел позади Радока, среди маленькой группки бледных авторов и помощников. Не успел я устроиться, как Радок повернулся ко мне:
— Почему бы тебе не открыть это дело, Милош?
Я влез на сцену, проклиная Радока за то, что он меня так подставил, и пролепетал какие-то банальности, встреченные с полным безразличием. Погас свет, поднялся занавес. В зале воцарилась тишина, которая становилась все более глубокой и тягостной. Никто не смеялся шуткам. Никто не двигался. Казалось, что никто и не дышал. Все эти люди застыли как каменные, и я почувствовал, что покрываюсь испариной.
Наконец все кончилось. Ни одного хлопка. Зажгли свет. Копецкий и Штолл встали и вышли на сцену, чтобы видеть реакцию зала. Они долго стояли там, и Копецкий строго покачивал головой, глядя на Радока, как бы говоря: «Да, мне следовало это знать», а потом поманил пальцем авторов.
Радок вывел группу своих лучших сотрудников на сцену. Ему приходилось стоять лицом к Копецкому, а мы все старались спрятаться сзади, но на пустой сцене это оказалось совершенно невозможно, поэтому мы просто стояли, сбившись в кучу, и смотрели на свои башмаки. Впрочем, это все не имело никакого значения, потому что Копецкий все равно обращался только к своему доверенному лицу:
— Лада, ты понимаешь, что мы здесь увидели? Я ухватил смысл этого представления! Да, я понял! Мы имеем дело с еврейским экспрессионизмом, Лада!
Штолл глубокомысленно кивнул. Это был всклокоченный человек в очках с темной оправой. Я до сих пор помню его длинные брюки, настолько длинные, что он наступал на штанины каблуками. Когда он переминался с ноги на ногу, становились заметны грязные нитки, тянувшиеся из обтрепанных обшлагов.
— Где же мощные электростанции, Ладислав? Где эта грандиозная новая электростанция на Лабе? Та, которую наши рабочие сдали досрочно? Если бы я делал этот спектакль, Лада, я бы поставил во главу угла эту электростанцию. И я бы показал, как там, внутри, крутятся все эти атомы, да, я бы это показал. А что же нам показывают эти товарищи? Они тут изображают каких-то любопытных Варвар! А знаешь, чья это музыка? Это музыка Мартину, Лада! Музыка эмигранта, который окопался в капиталистической Швейцарии!
Копецкий громил нас до глубокой ночи. У меня вся рубашка промокла от пота. Когда я наконец добрался до дому, я выпил литр воды, принял две таблетки аспирина, забрался в постель, но так и не смог заснуть.
Иван Пассер, которого я устроил на работу в театр и который с присущей ему виртуозностью руководил сложным техническим хозяйством, придя домой, упал на кровать и хохотал до тех пор, пока у него не заболело все тело. Он сдерживал гомерический хохот весь вечер. Как только Копецкий открывал рот, Ивана просто колотило от подавляемых взрывов смеха, и иногда он весь трясся от усилий. Он считал, что ему удалось сохранить достойное выражение лица, несмотря на эти спазмы, но кто-то что-то все-таки заметил, и на следующее утро Иван был уволен без всяких объяснений.
Первым ушел Иван, вторым — Радок. Когда его увольняли, он рассчитывал, что трое остальных авторов уйдут в знак солидарности с ним. Он не хотел, чтобы кто-то «спасал» шоу, он предпочитал, чтобы Копецкий и его подручные разодрали его на куски.
Я любил Радока гораздо больше, чем шоу, но я не был способен на тот романтический жест, которого он от меня ждал. Поступи я так, на моем личном деле навсегда появилось бы клеймо опасного нонконформиста, а у меня, да и у других просто недоставало храбрости пойти на это. Я думаю, что Радок так до конца и не простил нас.