Вацлав Гавел
Вацлав Гавел
Однажды осенью в Подебрадах меня назначили ответственным за группу младших мальчиков. Они были на четыре года моложе меня, и я должен был стать им старшим братом и наставником. Меньше всего на свете я хотел играть в папу, но эта работа считалась обязательной.
Мои новые соседи по комнате все еще ненавидели девочек. Их бездумные разговоры вгоняли меня в сон. Их интересы и энтузиазм действовали мне на нервы. Они казались такими наивными, такими несчастными, такими маленькими детишками, что я старался проводить как можно больше времени вне нашей комнаты.
Среди моих подопечных находился пухлый мальчуган с умным личиком, который поразил меня своим послушанием и вежливостью. Я подумал, что ему не избежать участи «раба» в спальне, но этот мальчик не был Фердой. Со временем я увидел, что его товарищи по комнате относятся к нему с дружеским уважением.
Его звали Вацлав Гавел, и в нем уже чувствовалась та внутренняя сила, которая позже помогла ему пережить тяжелые годы тюремного заключения, десятилетия надзора и преследований со стороны коммунистического правительства, а также и все сложности демократического президентства.
Как-то раз наша школа получила в подарок велосипед, и после уроков мы учились кататься. Нужно было сесть на тяжелую махину во дворе Замка, выехать на площадь, объехать вокруг памятника королю Иржи и вернуться к группе мальчиков, нетерпеливо ожидавших своей очереди и выкрикивавших всякие глупости. Весь путь составлял не более сотни ярдов.
Раньше я ни разу не садился на велосипед и чуть не упал, когда объезжал белокаменный королевский пьедестал, но ощущение хрупкого равновесия и скорости было так чудесно, что я сразу же занял новую очередь.
Вскоре после меня на велосипед с помощью нескольких товарищей вскарабкался Вацлав Гавел. Он был моложе нас, и велосипед оказался явно велик для него, но помощники подтолкнули его, и ему удалось привести машину в движение. Он кое-как проехал по двору, выехал из ворот и поехал дальше, мимо памятника королю Иржи.
Он не выполнил положенного поворота и продолжал яростно крутить педали, пересекая площадь. Стало совершенно ясно, что он собирается угнать подаренный велосипед, и мы потрясенно глядели ему вслед. Последним, что я увидел, был Гавел, ехавший прямо и упорно в направлении Нимбурка.
Профессор Хофханс, отвечавший за наши занятия, разговаривал с привратником и не заметил, что случилось, пока кто-то не затянул насмешливую песню, к которой вскоре присоединились все мальчики: «ГА-ВЕЛ СБЕ-ЖАЛ! ГА-ВЕЛ СБЕ-ЖАЛ! ГА-ВЕЛ СБЕ-ЖАЛ!»
У Хофханса был мотоцикл, но он — профессор — не мог просто вскочить на него и броситься в погоню. Профессор должен делать все как положено, поэтому он резко приказал нам замолчать и пошел в Замок. Через десять минут он вышел обратно в кожаных штанах и куртке, в шлеме, очках и перчатках до локтей. Он отпер гараж, вывел мотоцикл, завел его, надвинул очки на глаза и пустился догонять велосипед.
К тому моменту, когда Хофханс догнал Гавела, тот уже проехал половину пути до Нимбурка. Профессор поравнялся с ним:
— Что ты делаешь, Гавел! Остановись и немедленно сойди с велосипеда!
— Господин учитель, но я не знаю, как повернуть или остановиться! — простонал Гавел. — Я уже несколько раз пробовал, но я не достаю ногами до земли. Что мне делать?
У Гавела были слишком короткие ноги — он боялся повернуть и еще больше боялся упасть, поэтому он и продолжал ехать по прямой. Пришлось Хофхансу заехать вперед, сойти с мотоцикла и поймать мальчика. Современная чешская история остается в неоплатном долгу перед ним.
Спустя несколько лет, в Праге, когда наша разница в возрасте уже не имела никакого значения, мы с Вацлавом подружились. Гавел происходил из семьи старых пражских финансистов, и из-за этого после революции ему нельзя было поступать в университет. Он ходил на какие-то вечерние курсы, чтобы получить диплом о высшем образовании. Кроме того, он, кажется, был знаком со всеми в мире искусства. Мы оба баловались в то время стихами, и Гавел взял меня в гости к двум великим чешским поэтам нашего века — Владимиру Голану и Ярославу Сейферту.
Из этих двух визитов мне лучше запомнился вечер у Голана.
Владимир Голан жил с женой и дочерью на острове Кампа, под средневековым Карловым мостом, в самом сердце Праги.
— Он много лет не выходит из этой квартиры, — сказал мне Гавел по дороге. — Он просто не желает выходить, пока другие поэты в этой стране сидят по тюрьмам.
Был ясный солнечный день, но поэт с лицом, напоминавшим голову ворона, принял нас в комнате с закрытыми ставнями. Она освещалась единственной лампой, отбрасывавшей причудливые тени на стены. Голан походил на зверька в норе, но он был дружелюбно настроен и интересовался нашими делами. Когда мы собрались с духом и застенчиво спросили его, не мог бы он прочитать нам что-нибудь, он показался польщенным. Он читал свои сложные, глубоко духовные стихи просто, без какой-либо театральности или показухи, но очень убедительно.
Я помню, какое мощное впечатление произвел на меня этот сильный поэт позже, когда я прочел поэму Сейферта, где тот говорит о смерти всех поэтов его поколения, которые были ему дороги. О Голане, скончавшемся незадолго до этого, Сейферт писал:
В эту проклятую птичью клетку Чехии
он кидал свои поэмы с презрением,
словно куски кровавого мяса.
Но птицы боялись.
Спустя много лет, когда мы вспоминали дни в Подебрадах, я узнал, что у Гавела осталась в памяти занятная история. Она относится к тем временам, когда я был его наставником.
Однажды утром Гавела вызвали в кабинет директора.
— Пан Гавел, — строго сказал Ягода, — мне сообщили, что вы вели себя аморально по отношению к самому себе.
Гавел до сих пор уверен, что я, будучи его наставником, донес на него, но это не так. Я не только никогда в жизни ни на кого не доносил, я, как и он, был аморальным по отношению к самому себе.
Однажды ночью в нашей спальне я подслушал, как Гавел рассказывал кому-то, какое это шикарное место — пражское кафе «Манес». Он сказал об этом вскользь, но я запомнил. Гавел происходил из богатой, утонченной семьи, так что он разбирался в делах такого рода, а некоторая осведомленность о симпатичных кафе в Праге всегда ценилась провинциальными девушками. И, как это часто бывает, случайно услышанное замечание, незначительное совпадение, нечаянный жест могут изменить весь ход вашей жизни.
Через какое-то время, может быть, в 1947 году, я опоздал на мой субботний поезд на озеро Махи и, повинуясь внезапному побуждению, пошел по главной дороге к выезду из Подебрад. Я думал, что сумею найти попутную машину. Все равно докуда.
Мне повезло. Водитель остановившегося грузовика довез меня до самого центра Праги. Прага — большой город, но лишь с двумя вещами в нем меня связывали эмоциональные узы. Это были мой двугорбый верблюд и шикарное кафе «Манес».
В пражском зоопарке содержалось целое стадо верблюдов, n все они были похожи друг на друга, так что я сел в автобус и поехал обратно в центр города, где и пустился на поиски кафе «Манес». Найти его не представляло труда. Великолепное заведение на берегу Влтавы выглядело современным и чистым. Там были хорошенькие официантки, дамы в мехах, маленькие девочки в белых носочках и цветы на мраморных столиках; действительно, это было шикарное кафе. Мне хватило денег, чтобы заказать небольшую порцию яиц по-русски. Это было очень вкусно. С яйцами я съел парочку соленых рожков, и ел я как можно медленнее, наслаждаясь наперченным салатом с салями, подававшимся с крутыми яйцами. Спустя двадцать минут я вытер губы толстой полотняной салфеткой и отправился обратно в Подебрады, ощущая свою принадлежность к высшему свету.
После этого дня я неоднократно мерз по субботам на обочинах областных дорог и голосовал проезжавшим водителям. Иногда это длилось часами, иногда занимало целый день, но в конце концов я обязательно добирался до мрамора и дамаста столиков кафе «Манес» и вкушал блаженство на протяжении двадцати минут. Я больше ни разу не сходил в зоопарк, ни разу мне не пришло в голову заняться в Праге чем-нибудь еще. Но именно с тех пор яркие огни города стали притягивать меня, словно мотылька, и я понял, куда я отправлюсь, окончив школу в Подебрадах, я понял, что другого места в мире для меня не будет.