НИЖИНСКИЙ Вацлав Фомич

НИЖИНСКИЙ Вацлав Фомич

28.2(12.3).1890, по другим сведениям 17.12.1889 – 8 (по другим сведениям 11).4.1950

Танцовщик и балетмейстер. Ученик С. Легата. Был кавалером (партнером) балерин Кшесинской, Преображенской, Павловой, Карсавиной. Создал главные роли в балетах Фокина (Белый раб, «Павильон Армиды»; Раб, «Египетские ночи»; Юноша, «Шопениана»). В 1909–1913 ведущий танцовщик «Русских сезонов» Дягилева (главные роли в балетах Фокина «Карнавал», «Шехеразада», «Видение розы», «Петрушка», «Нарцисс», «Синий бог», «Дафнис и Хлоя»). Организатор и руководитель собственной труппы (Лондон, 1914–1916). Постановщик балетов «Весна священная» (муз. Стравинского, премьера 1913, Париж), «Игры» (муз. Дебюсси, 1913). Покинул сцену в 1917 из-за психической болезни.

«Один мальчик выделялся большими прыжками и особым усердием. „Молодец, – говорю. – Как твоя фамилия?“ „Нижинский“, – отвечает он. Это было его первое участие в моем балете. Начиная с этого я „занимал“ его почти в каждой последующей моей постановке.

…Я определенно знаю, что он ничего не прочел об искусстве и ничего не передумал, когда я начал с ним работать. Помню, как он, еще воспитанником, долго стоял и смотрел на то, как я упражнялся в танцевальном зале. Отдыхая между разными экзерсисами и комбинациями, я разговаривал с ним. Я знал, что это очень талантливый мальчик. Я был начинающий учитель и молодой танцор. Очень огорчался тем, что в школе нет ни одного предмета по истории или теории искусства. Говоря с Нижинским, я спрашивал его, заполняет ли он этот пробел чтением. Нет, он еще ничего не читал об искусстве. Я и в будущем ничего от него не слыхал. Он вообще был не мастер говорить. Но кто же из танцоров мог понять так быстро, так точно то, что я старался показать и объяснить? Кто мог так уловить каждую деталь движения, сокровенный смысл жеста, танца? [А Нижинский] улавливал быстро, точно и держал [в памяти]. Держал всю жизнь, не теряя ни единой черточки» (М. Фокин. Против течения).

«Как только Нижинский появился на сцене, его удивительный талант вызвал единодушное восхищение. Однако его наружность внушала некоторые сомнения: „У него неважная внешность, и он никогда не станет первоклассным актером“. Но и труппа, и публика заблуждались. Если бы Нижинский пытался подражать трафаретному идеалу мужской красоты, он никогда не смог бы раскрыть в полной мере свой талант. Через несколько лет Дягилев, обладавший редким даром предвидения, открыл всему миру подлинного Нижинского. Не сознавая своеобразия присущей ему манеры танца, Нижинский мужественно пытался приспособиться к традиционному типу балетного премьера, пока чародей Дягилев не дотронулся до него своей волшебной палочкой: маска простоватого и малопривлекательного юноши внезапно спала, обнаружив создание экзотическое, вкрадчивое, чем-то напоминающее эльфа, которому были чужды и непонятны общепринятые каноны мужской красоты» (Т. Карсавина. Театральная улица).

«Идеальное сложение танцора напоминало изваяние античных мастеров, пользовавшихся, как известно, различными моделями, чтобы выразить в своих произведениях комплекс идеального человеческого тела, соответствовавший их мечте.

Тело Нижинского в своем совершенстве больше напоминало фигуру Гермафродита, чем фигуру Давида. Увенчивалось оно маленькой головкой, с особенно привлекательным по своей конструкции и асимметрии лицом. Нелепо поднятые брови, бессмысленно мечтательные миндалевидные глаза, бабий носик и ротик с приподнятыми углами, мужественный подбородок, прелестный овал лица, невероятной высоты шея – все это буквально приковывало взгляд.

Замечательными были качество и форма его мускулов. Они обладали беспримерной элегантностью и особой „круглизной“. Например, в состоянии покоя мускулы рук обычно становились плоскими. У Нижинского же вся рука, сверху донизу, представляла собой совершенно круглую упругую, как бы изваянную форму.

Благодаря длине мускулов элевация (способность к „полету“) танцора была необычайной.

Все технические трудности он преодолевал без каких бы то ни было усилий. Танцы его походили на четкий, плавный и красивый почерк» (Н. Игнатьева-Труханова. На сцене и за кулисами).

«Очень трудно определить, что из себя представлял Нижинский, этот чудесный артист, столь безвременно сошедший со сцены. В жизни это был самый обыкновенный юноша… неказистой наружности, скорее коротенький, с толстой шеей, неизящно торчавшей на плечах и несшей большую голову с довольно вульгарными, слегка монгольскими чертами лица. Юноша редко открывал рот для разговора, краснел, путался и замолкал. Да и то, что он все же иногда издавал, решительно ничем не выделялось от нескольких простецких речей, которые можно было слышать от его товарищей. Даже когда позже Нижинский под ревнивой опекой Дягилева понабрался кое-каких мнений по общим вопросам и кое-каких сведений по искусству и решался иногда их высказывать, всегда получалось нечто тусклое и сбивчивое. Дягилев конфузился за приятеля, и тот понимал, что ему лучше вернуться к молчанию.

Ничего, бросающегося в глаза, не обнаруживалось и на репетициях. Нижинский исполнял все беспрекословно и точно, но это исполнение носило слегка механический или автоматический характер… Но картина менялась сразу, как только от предварительных репетиций переходили к тем, которые уже являлись не столько „постановкой“, сколько последней перед спектаклем „проверкой“. Нижинский тогда точно пробуждался от какой-то летаргии, начинал думать и чувствовать. Окончательная же метаморфоза происходила с ним, когда он надевал костюм, к которому он относился с чрезвычайным и „неожиданным“ вниманием, требуя, чтобы все выглядело совсем так, как нарисовано на картине у художника. При этом казавшийся апатичным Вацлав начинал даже нервничать и капризничать. Вот он постепенно превращается в другое лицо, видит это лицо перед собой в зеркале, видит себя в роли, и с этого момента он перевоплощается: он буквально входит в свое новое существование и становится другим человеком, причем исключительно пленительным и поэтичным…

В той степени, в какой здесь действовало подсознательное, я и усматриваю наличие гениальности. Только гений, т. е. нечто никак не поддающееся „естественным“ объяснениям, мог стать таким воплотителем „хореографического идеала эпохи рококо“, каким был Нижинский в „Павильоне Армиды“… только гений мог дать такой глубоко скорбный образ тоскующего по утраченной возлюбленной юноши, каким он являлся в „Жизели“, и опять-таки гениальной была интерпретация им того странного существа, что танцевало среди могил и развалин в „Сильфидах“. Гениальным он был и негром в „Шехеразаде“, гениальным духом цветка в „Spectre de la Rose“ [франц. „Призрак розы“. – Сост.], и, наконец, гениальнейший образ Нижинский создал в „Петрушке“» (А. Бенуа. Русские балеты в Париже).

«Его задерживающиеся в воздухе прыжки – поднялся и висит, – его непрерывный лет подымали сцену на воздух, будили память о вещих птицах, предрекавших шумом крыльев – воздушными словами – судьбу» (А. Ремизов. Встречи. Петербургский буерак).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.