Дядя Болеслав и тетя Анна

Дядя Болеслав и тетя Анна

Летом 1942 года немцы по-прежнему продвигались в глубь России и Северной Африки, японцы высадились на Гвадалканале, а я был «ребенком врагов третьего рейха», так что дядя Болеслав серьезно рисковал, взяв меня в свою семью. Мое появление означало лишний рот, который нуждался в пище, лишнее тело, которое нуждалось в одежде и тепле, но дядя Болеслав и его домашние всегда относились ко мне как к сыну. Семья жила на втором этаже над своей бакалейной лавкой, и в этой маленькой квартирке я почувствовал себя дома.

Я спал на диванчике в кухне, а когда у меня было свободное время, слонялся по лавке на первом этаже. Я любил помогать Болеславу, а он разрешал мне мыть сдаваемые бутылки, выставлять товар на полки или взвешивать разные продукты на больших весах с гирями.

Когда мне нечего было делать, я усаживался на полукруглую крышку бочонка с кислой капустой. Оттуда я наблюдал за покупателями, слушал их разговоры, а время от времени запускал руку в бочонок, выуживал оттуда пригоршню капусты, обмакивал ее в мешок с сахарной пудрой, лежавший рядом, и с наслаждением чавкал. Это было моим любимым блюдом.

Моим любимым временем было время, когда жарили кофейные зерна. Этот редкий и дорогой в военные годы товар поступал в лавку сырым, и дядя никому не доверял важную работу. Он ставил на плиту металлический цилиндр с рукояткой и нагревал его до определенной, ему одному известной температуры. Потом внутрь цилиндра засыпались зерна кофе, и дядя начинал медленно, без перерыва вращать его за рукоятку, чтобы зерна равномерно прожаривались до одинакового глубокого коричневого цвета. Густеющий аромат наполнял магазин, полностью меняя весь ритм жизни. Суета внезапно стихала, и посетители медлили у прилавка, разглядывая полки, как будто бы они не могли вспомнить, что собирались купить, и втягивая ноздрями воздух, напоенный кофейным запахом.

Моим самым любимым зрелищем в лавке был бюст служанки — назовем ее Евой. Я не помню, когда именно ее груди заинтересовали меня. Это произошло так же естественно и незаметно, как становится мала старая одежда. Вы просто замечаете в один прекрасный день, что рукава рубашки стали вам коротки или что старые башмаки жмут, и вот так же в одно прекрасное утро я вдруг понял, что роскошные груди служанки оказывают на меня мощное воздействие. Они были полные и твердые, и я тщательно выбирал маршруты движения по лавке, чтобы суметь прижаться к ним.

Ева была простой девушкой с холмов, и это дало мне возможность запустить руки туда, куда я уже давно запустил глаза. Как-то раз вечером я увидел, как она провела своего парня в кладовку за лавкой. Дядя строго-настрого запрещал посторонним входить туда, и я сказал Еве, что у нее только одна возможность сделать так, чтобы я не наябедничал. Она позволила мне просунуть руку под блузку и ощупать ее упругие прелести. Мои чувства были сравнимы с чувствами Родена, лепящего самую прекрасную скульптуру из самой податливой глины в мире. Несмотря на все мои старания, глаза Евы оставались пустыми, а на лице появилось недовольное выражение. Я не понимал, почему мои прикосновения не производят на нее никакого впечатления, но решил, что лучше не спрашивать.

— Хватит, — сказала она спустя какое-то время.

— Нет, я сказал, обе сиськи!

— Ну, тогда быстрее!

Я переключился на другую сторону, но, что бы я ни проделывал руками, мои усилия не произвели никакого впечатления на Еву, тогда как ее теплые, молочно-белые, гладкие груди сильно повлияли на мои взбесившиеся от переходного возраста гормоны. Впрочем, Ева была девушкой с принципами, и она не разрешила мне сунуть руку ей под юбку, какими бы страшными разоблачениями я ни угрожал.

Я не упустил шанса. Я был весьма возбужден и счастлив.

Под гостеприимным кровом моего дяди я обучился не только шантажу. Я впитывал атмосферу магазинчика как губка и позже, в моем первом полнометражном фильме «Черный Петр», воспользовался многими из полученных там впечатлений.

До приезда в Наход я жил только с моей семьей, мне приходилось догадываться о том, как вести себя с другими людьми, и дядя Болеслав преподал мне один из самых главных уроков в жизни. Это произошло за шахматной доской. Дядя Болеслав был хорошим шахматистом и часто играл со мной, но мне ни разу не удалось победить его. Я злился на самого себя. Я чувствовал, что предаю семейные традиции, потому что мой брат Павел однажды играл с самим Хосе Раулем Капабланкой, величайшим шахматистом всех времен. В начале тридцатых годов, после того как кубинский гений уступил титул чемпиона мира пьянице Александру Алехину, он ездил по разным странам, зарабатывая на жизнь своим искусством, и сделал остановку в Чаславе, чтобы собрать немного денег на карманные расходы. Мой родной город выставил тридцать лучших шахматистов на сеанс одновременной игры, и Капабланка без особого труда обыграл двадцать девять из них. Только один чаславец заставил его потрудиться, причем мальчишка. В конце концов чемпион был вынужден ему уступить.

Этим мальчишкой был Павел, моя кровная родня, и долгие годы я жил этим событием, потому что оно позволило мне прикоснуться к истинному величию. Наверное, я был уверен, что раз мой брат, будучи подростком, смог выстоять против лучшего шахматиста в мире, то в один прекрасный день и я смогу сделать это. Я не проявлял каких-то особенных талантов, и мне было все равно, в какой области становиться чемпионом, мне просто хотелось дойти до вершины чего-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь.

Однако мне никак не удавалось обыграть дядю Болеслава в шахматы. Постоянные проигрыши настолько измучили меня, что однажды, когда он отошел от стола, я подвинул пешку на одну клетку вперед. Дядя Болеслав вернулся и сел за стол. Он посмотрел на доску. Он на мгновение взглянул на меня. Потом наморщил лоб и снова взглянул на доску. Потом внезапно смахнул все фигуры с доски одним резким движением руки. Больше я ни разу не играл в шахматы с дядей Болеславом. Он ни разу не предложил мне партию, а я боялся попросить его, но с тех пор я никогда не пытался так нагло жульничать.

Я прожил в семье дяди Болеслава примерно год, когда люди, которые много лет снимали у него маленькую квартирку напротив нашей, переехали в другое место. Не успел он вывесить в окне объявление «СДАЕТСЯ ВНАЕМ», как оказался в деликатной ситуации. Двое молодых немцев заинтересовались квартирой и предложили за нее гораздо больше, чем предыдущие жильцы. Дядя не осмелился отказать им, и немцы поселились на нашей лестничной площадке.

Немцы не привезли в квартиру почти никакой мебели и очень часто даже не приходили ночевать. Может быть, они были любовниками-гомосексуалистами, может быть, их поселило туда гестапо. Все могло быть, так что дядя Болеслав стал нервничать, и мои родственники решили, что мне лучше пожить какое-то время у тети Анны. Я собрал вещи и переехал в другой конец Находа.

В том году ход войны переменился. К лету 1943 года Шестая немецкая армия была разбита под Сталинградом, а союзники вторглись в Италию. Центральная Европа по-прежнему находилась в руках немцев, но в Протекторате Богемии и Моравии становилось все меньше еды, и подрастающий мальчик превращался в тяжкое бремя для семейного бюджета, хотя никто никогда ни слова не сказал мне об этом.

Я не испытываю ничего, кроме любви и благодарности, к дяде Болеславу, тете Анне и их семьям.

Анна была сестрой моего отца. Она была замужем за аптекарем по фамилии Сладек, и у них было пятеро детей, трое из них уже взрослые, и в доме оставались только два младших мальчика, Иржи и Ярослав, поэтому я снова спал в собственной кровати.

Семья владела аптекой, которая стала для меня не меньшей усладой, чем лавка дяди Болеслава. В аптеке не пахло дезинфекцией, как теперь, там продавали больше трав, чаев и специй, чем лекарств, и мне ужасно нравилось бродить вдоль полок и вдыхать разные вкусные запахи. Мне казалось, что я плыву в бокале с экзотическим тропическим коктейлем. Мне хотелось проводить как можно больше времени в аптеке, но там у меня не было такой свободы, как в лавке дяди Болеслава. Пан Сладек сам делал все в аптеке, но каждый день он выкраивал время, чтобы соснуть часок, и это были для меня лучшие часы. Когда пан Сладек спал, все в доме должны были заниматься чем-нибудь тихим. Я растягивался на диване и читал. Я прочел все книги Жюля Верна, которые были в Находе, и много других приключенческих историй. Я помню книгу «Матросы капитана Бонтеко», которая по-настоящему захватила меня. Там рассказывалось про мальчиков, которые тайком уплыли на корабле в Африку. Еще я читал Марка Твена и Виктора Гюго. Я научился ценить книги и полюбил занимательные истории.

Война все больше и больше ощущалась в Европе, и однажды тетя Анна тоже попросила меня собрать вещи. Со слезами на глазах она сказала мне, что я должен уехать обратно в Часлав, где какие-то люди позаботятся обо мне. У них было больше денег, и они могли лучше кормить меня.

Я вернулся в Часлав осенью 1944 года, но не поселился в нашем старом доме. Я больше никогда не жил в нем. Теперь я был сиротой, и меня взяли к себе старые друзья семьи, Глухи.

Пан Глухи работал управляющим газовым хозяйством на полную ставку, а также на полставки — хоккейным арбитром. Его квартира находилась прямо на заводе, и я подолгу бродил по заводской территории и видел там удивительные вещи. Там были огромные печи, в которых мерцало и скрежетало что-то алое, кучи угля высотой с дом, запутанные переплетения труб, вившихся вокруг корпусов, гигантские резервуары с водой.

На этой территории совершалась огромная работа, тратилась масса энергии, но по ночам там должно было быть совершенно темно. Нужно было затемнять все печи и окна, чтобы ни один лучик света не пробился наружу, потому что американская авиация начала бомбить заводы и промышленные центры Чехии, и стало ясно, что немцы проиграют войну. Я не мог дождаться этого часа.

Переезжая со своим чемоданом из одной семьи в другую, чувствуя, что все члены этих семей жалеют меня, знакомясь со все новыми добрыми родственниками, я быстро понял, что жизнь становится легче, если тебя любят, а тебе самому становится легче, если ты не причиняешь людям ненужных хлопот. Я прилагал все усилия, чтобы хорошо учиться, и старался время от времени смотреть на жизнь глазами моих благодетелей. Я помогал им по дому, в магазине, я старался не создавать им проблем.

Я понял, что быть строптивым и бунтовать — это непозволительная роскошь, и, по-моему, я вырос настоящим дипломатом. Я научился угадывать настроение людей и понимать, что они чувствуют, даже если они сами не вполне понимали это. Я заметил, что люди не всегда верят в то, что делают, что очень часто существует пропасть между тем, кем они себе кажутся, и тем, что они из себя представляют на самом деле.

В то время я еще не понимал всего этого, но теперь мне ясно, что эта жизнь «на чемодане» хорошо подготовила меня к моему будущему ремеслу режиссера.