Наконец-то мужчина

Наконец-то мужчина

В феврале 1948 года в Чехословакии пришли к власти коммунисты. Сталин усиливал хватку на всех территориях, освобожденных Красной Армией во время войны, так что у чешских политиков появились советские наставники.

В Италии Витторио Де Сика монтировал «Похитителей велосипедов».

В Праге коммунистический министр культуры Вацлав Копецкий, с которым не раз пересекутся мои дороги в предстоящие годы, громил чешскую буржуазию в речи, передававшейся по национальному радио: «Мы заткнем вам глотку нашими пулями!» Он задавал тон политическим дискуссиям на ближайшие сорок лет.

В Подебрадах революцию почти не заметили. На улицах ничего не происходило, а радио у меня не было, и единственное, что бросилось в глаза, так это то, что старшеклассники внезапно заболели коммунизмом. Они проводили страстные митинги, подписывали воззвания, размахивали транспарантами, говорили об окончании эксплуатации человека человеком.

Я был всего на пару лет моложе их, но, как ни странно, в нашей компании никто не задумывался о таких вещах. Мы хладнокровно наблюдали за театральным энтузиазмом старших мальчиков. Нам казалось маловероятным, что все вдруг начнут работать по способностям, получая по потребностям, что сильные внезапно с радостью бросятся на защиту слабых, что революция может изменить страсть человека к соревнованию.

В ту весну «Рут», подобно всем прочим гостиницам в стране, была национализирована как капиталистическое средство эксплуатации пролетариата. То, что мы не нанимали служащих, а гостиница работала только летом, не имело значения. У меня не было другого жилья, поэтому за мной временно оставили комнату в гостинице.

Когда закончился учебный год, я поехал в «Рут» один. Оба старших брата поселились в том же районе, я не был отрезан от них. Однако я освободился от их надзора и мог подумать об осуществлении моих планов на лето 1948 года — в эти планы входила потеря девственности.

Когда я приехал на озеро Махи, брат сказал мне, что нашу «Рут» арендовали для проведения двухнедельного интенсивного семинара по «социалистическому моделированию одежды». Я не мог поверить в свое счастье. Я помчался в дом и обнаружил, что в нем полно молодых женщин. Беда в том, что при социализме манекенщиц отбирали не по внешнему виду, а по политической зрелости.

Тем не менее я часами сидел у окна и наблюдал за занятиями. Домашнего вида девочки немного занимались гимнастикой, а потом садились обсуждать проблемы марксизма-ленинизма. Они умирали от тоски, и я быстро присмотрел самую хорошенькую и начал с ней настоящую дуэль взглядов. Это была невысокая девушка с мальчишеской фигуркой, крепкими бедрами, короткими темными волосами, нежной кожей и вполне обычным личиком, и она беззастенчиво пялилась прямо на меня. Если я строил ей рожи, она улыбалась, так что я мимикой начал приглашать ее к себе в комнату. Она показала жестами, что хотела бы, но не может.

Она не лгала. Коммунисты отличались пуританским взглядом на жизнь, и у девушек был строгий режим. Их пухлые инструкторши с прыщавыми лицами надзирали за ними не хуже бдительных сицилийских дуэний. Я пытался бродить по коридорам поздно вечером и рано утром, но мне ни разу не удалось обменяться больше чем парой слов с моей социалистической манекенщицей. Ей было шестнадцать, как и мне, она приехала из маленького городка в Моравии и надеялась через пару лет поступить в школу в Праге. Она сказала, что ей было бы приятно, если бы я показал ей окрестности, но она просто не представляет, как улизнуть, даже на короткую прогулку.

Улыбок и коротких разговоров оказалось достаточно, чтобы вдохновить меня на создание поэмы, в которой я называл ее моими Моравскими Глазками, но не успел я показать ей свое творение, как двухнедельный курс марксистско-ленинского моделирования подошел к концу. В последний день семинара я столкнулся с одной инструкторшей. Я решил рассказать ей о моих лирических чувствах к Моравским Глазкам, потому что не знал, что еще я мог сделать. У инструкторши были усики и неправильный прикус, но она была старше и опытнее меня, и я не успел даже рта раскрыть.

— Ты что, надо мной смеешься? — накинулась она на меня. — Ты сидел у окна, как ящерица!

Она высмеяла меня, но пообещала прислать Моравские Глазки на берег озера в восемь часов вечера. Я собирался играть в карты с ребятами постарше, но поспешил принести им свои извинения.

— Простите, ребята, но у меня свидание.

— Ни фига себе! А с кем?

— Видели эту манекенщицу из Моравии?

— Может быть, она сделает из тебя мужика, а? — дразнились они. — Случались вещи и более странные!

— Может быть.

Я не мог положиться на волю случая. Я почистил брюки, футболку и теннисные туфли и пришел на берег за полчаса до назначенного времени. Пробило восемь. Время шло. Я любовался закатом. Я давил комаров на шее. Я вспоминал, как беззастенчиво Моравские Глазки рассматривала меня, и не мог представить себе, что она обманет.

Наконец в девять часов я увидел тень на дорожке, ведущей от гостиницы к озеру. Тень походила на девушку, и мое сердце забилось. Но это оказалась лишь посредница, инструкторша, которая пришла сказать мне, что Моравские Глазки заболела и не придет. Я был так потрясен, что не заметил ни нарядного платья наставницы, ни приятного духа соперничества, исходившего от нее. Ей было далеко за двадцать, и она казалась мне старухой; мне даже в голову не пришло, что болезнь Моравских Глазок может огорчать ее не так сильно, как меня.

Мы разговорились. Я довольно быстро признался в своей невинности и довольно быстро после этого признания лишился ее. Это произошло на песчаном берегу, покрытом сухими сосновыми иголками, комары пищали над моим ухом, а инструкторша по социалистическому моделированию со знанием дела занялась деталями. Мне не пришлось возиться с ее лифчиком или шарить между ее ляжками.

Мне не удалось согрешить с моей любовью, моей музой, моими Моравскими Глазками, тем не менее я мог гордиться собой.

На следующее утро я проснулся поздно и еще лежал в постели, когда манекенщицы собрались и уехали.

Я ощущал себя в полной мере мужчиной, но не знал, как встретиться с Моравскими Глазками или с инструкторшей, поэтому я долго лежал и прислушивался к шагам в коридоре и к хлопанью дверей. Я перебирал в уме все детали прошедшей ночи. Наконец я услышал, как к гостинице подъехал автобус. По коридору пронеслась волна возбуждения, потом заревел мотор, потом гостиница снова погрузилась в тишину, а я начал свою мужскую жизнь. На этот вечер тоже была намечена игра в карты, и тут уж я пришел заранее.

— Ну как? — приветствовали меня друзья. — Она дала?

— Конечно.

— Шутишь! Так ты уже не девственник?

— Нет, конечно.

— Здорово! С этой цыпочкой из Моравии?

— Конечно, — солгал я, потому что не решался рассказать им о своей измене в решающую минуту.

Я мог бы никогда не узнать, что Моравские Глазки вовсе не болела в тот вечер, если бы спустя два года не встретил ее в Праге. Мы столкнулись в толпе, она бежала по улице, такая же загорелая, стройная и стриженая, как прежде. Теперь она училась в университете и жила в Праге. Она сказала, что больше не занимается, слава Богу, никаким моделированием, потому что все это глупости. Мы разговорились, и я напомнил ей о несостоявшемся свидании на берегу.

Она не поняла, о чем речь.

Посредница ничего не сказала Моравским Глазкам о свидании. Вместо этого она не спускала с нее глаз весь вечер. Она хотела убедиться, что Моравские Глазки ляжет спать вовремя.

Я не мог поверить, что кто-нибудь способен на такое неприкрытое вероломство, мы пошли в кафе, чтобы как-то загладить предательство инструкторши, а в результате последовала целая цепь событий, приведших к тому, что Моравские Глазки забеременела, но я бы не хотел забегать так далеко вперед.