ЕВРЕЙСКИЙ КОМИТЕТ
ЕВРЕЙСКИЙ КОМИТЕТ
Ещё при Павле Первом Державин увяз в непривычном для него еврейском вопросе.
После второй командировки в Белоруссию Державин (здесь не обошлось без игр бескорыстного честолюбия) видел себя куратором еврейского меньшинства в империи.
Тут-то государь и получил жалобу от некой еврейки из Лёзны (Лиознова). Составлял жалобу её грамотный соплеменник. Перед нами фальшивая криминальная хроника рубежа XVIII–XIX веков: в Лиознове на винокуренном заводе Гаврила Романович Державин будто бы «смертельно бил палкою» несчастную женщину, «от чего она, будучи чревата, выкинула мёртвого младенца». Кутайсов, который безуспешно пытался приобрести имение Зорича, постарался, чтобы эту кляузу рассматривал Сенат. К тому же император любил, когда высокопоставленных чиновников проверяют по сигналам снизу.
В Сенате началось расследование. «Быв на том заводе с четверть часа, не токмо никакой жидовки не бил, но ниже в глаза не видал», — гневно парировал Державин и требовал подробного рассмотрения всех обстоятельств дела, если уж Сенат серьёзно относится к столь диким наветам. Но сам факт оглашения в Сенате по высочайшему указу чудовищной напраслины возмутил Державина. Неужели до такой степени дошло недоверие к нему государя — сразу после наград?! Он наделал шуму в благородном собрании, закричал, что немедленно поедет к императору… Друзья — во главе с Олениным — силой удержали его. Тогда Державин решил ехать к генерал-прокурору Обольянинову, с которым у него сложились тёплые отношения. Но Державин чувствовал, что кипятится сверх меры, и боялся вспылить при Обольянинове. В дверях Сената он встретил Ивана Захарова — этот литератор и политик согласился прокатиться с Державиным по городу, чтобы за дружеской беседой оскорблённый Гаврила Романович пришёл в себя. Но и после этого Державин произвёл на Обольянинова ужасающее впечатление: старик гневился, бушевал. Державин припоминал, что генерал-прокурор целовал ему руки, уверяя во всеобщем уважении и в доверии государя. Державин снова и снова порывался ехать к государю — уже вместе с Обольяниновым. Генерал-прокурор благоразумно воздержался от такого шага, но после обмена мнениями решил зачитать в Сенате благосклонный отзыв императора на труды Державина в Белоруссии. Это почти успокоило Гаврилу Романовича. Человека, который писал лживую жалобу, заключили под стражу. Отпустят его по просьбе Державина уже в следующее царствование.
Павел повелел дать сенатский ход державинскому «Мнению о евреях». По существу это означало обсуждение еврейского вопроса на высшем уровне. Но форсировать это дело не стали. Только после смерти Павла и коронации Александра, после сенатской реформы и учреждения министерств, 9 ноября 1802 года начал работу Еврейский комитет, в который вошли Кочубей, Чарторыйский, Потоцкий, Валериан Зубов и сам инициатор — Державин. Всего пять человек — и они решали судьбу предприимчивого народа.
Царь-просветитель повелел привлечь к работе представителей кагалов (еврейских общин). Это были именитые купцы из белорусских и малороссийских губерний. Привлекли к работе и «просвещённых иудеев» (в те годы таковых в России было немного). Купец Нота Ноткин был для Державина, пожалуй, самым уважаемым евреем. Как-никак, он занимался снабжением армии Потёмкина — и даже Зорич говорил про него: «Хоть и еврей, а преблагородный человек». В Петербурге его принимали в лучших домах — вплоть до императорского дворца. Ноткин оказался наиболее красноречивым и разумным докладчиком из евреев — он, скажем, требовал освободить евреев от удвоенной подати. Державин был готов на это пойти при условии запрета на ростовщичество и винную торговлю. Они встречались не раз. Гаврила Романович пытался вникнуть в аргументы Ноткина, но не мог с ними согласиться. Вскоре он изменит к худшему своё мнение о нём.
Еврейским вопросом в Российской империи традиционно усердно занимались поляки: они, как считалось, глубже знали эту тему. Поляки и малороссы составили большинство в комитете: Потоцкий, Чарторыйский, Кочубей… Но Державин надеялся на Валериана Зубова — старого приятеля, некогда представителя могущественного клана, ныне просто состоятельного генерала, который многим Державину обязан. Мы-то помним Валериана исключительно по державинским стихам! Зубов владел обширными поместьями в Польском крае — этими землями награждали фаворитов в последние годы царствования Екатерины. Там вовсю орудовали винокуры. Это положение могло потянуть Зубова в любую сторону, но Державин, при всех его способностях к пророчествам, не мог предсказать, что вскоре Валериан женится на полячке. Да и с влиятельным в те времена Сперанским (оппонентом Державина по всем вопросам, который, как считал поэт, «совсем был предан жидам, через известного откупщика Перетца») у него установились дружеские отношения.
В еврейском мире весть об учреждении комитета вызвала паническую реакцию. В кагалах все понимали: угроза исходит от Державина, который, как смерч, промчался по винокуренным заводам. Было ясно: Державин постарается лишить евреев права на винную торговлю. Как противодействовать такому угнетению? Есть один верный способ: собирать деньги. Главное — сколотить бюджет, а далее дело пойдёт. Тех, кто уклонялся от платежей, кагалы наказывали строго. Со всеми участниками комитета, кроме Державина, у еврейских общин были налажены связи, деловые или родственные. Державин держался непреклонно.
Для императора Александра интересы еврейского капитала представлялись фактором, который необходимо учитывать и использовать по возможности к своей выгоде. Державин готов был смириться с ассимиляцией евреев, но с иудейскими порядками в Российской империи мириться не желал. Это же форменная крамола, предательское гнездо! Нужно, чтобы они крестились и обрусевали (Гаврила Романович, кроме прочего, предлагал иудеям брать славянообразные фамилии), а если не желают — вот Бог, вот порог. Державин эмоционально излагал эти планы «государственным людям», и в первую очередь коллегам по сенатской комиссии. Но понимания у них не нашёл. Державин негодовал: у этих людей корыстные интересы в Белоруссии — там, где особенно влиятельны евреи.
Он воспринимал Российскую империю как государство идеологическое — и потому непобедимое. Идеологию гораздо позже (и, пожалуй, поздновато!) сформулирует Уваров: «Православие, самодержавие, народность». Евреи в этой системе воспринимались как чужаки — пообщавшись с Ноткиным, Державин в этом только укрепился.
«Мнение об отвращении в Белоруссии голода и устройстве быта евреев» либералы считают образцом оголтелого антисемитизма. Евреев Державин воспринимал как чужаков, разъедающих единство православной империи. Конечно, он имел в виду не «этнических евреев», а приверженцев иудаизма. До советской власти строгого отношения к понятию «национальность» вообще не было. Считается, что исследование Державина надолго определило направление жёсткой имперской политики в отношении евреев: ограничения в правах, черта оседлости…
В комитете Державин сражался с польской тройкой. Почему-то их устраивала еврейская виноторговля… Да попросту они давно сотрудничали с купцами, разбогатевшими на пьяных рубликах.
Державин почувствовал противодействие от некой загадочной, тайной силы. «Тут пошли с их стороны, чтоб оставить их по прежнему, разные происки. Между прочим, г. Гурко, белорусский помещик, доставил Державину перехваченное им от кого-то в Белоруссии письмо, писанное от одного еврея к поверенному их в Петербурге, в котором сказано, что они на Державина, яко на гонителя, по всем кагалам в свете наложили херем или проклятие, что они на подарки по сему делу собрали 1 000 000 и послали в Петербург, и просят приложить всевозможное старание о смене генерал-прокурора Державина, а ежели того не можно, то хотя покуситься на его жизнь», — вспоминал Державин. Насчёт планов убийства, пожалуй, молва сгущала краски, но факты финансового давления подтверждаются…
Державинские вердикты и впрямь сулили купцам-евреям опалу. «Ни в ремесленном деле, ни в рукоделии они не поднимались высоко и не несли основной тяготы работы, ибо всевозможно избегали трудолюбия, будучи по своим Талмудам уверены, что они должны господствовать, а другие раболепствовать им должны. И всегда находили они изобильное себе продовольствие и содержание с многочисленными своими семействами» — подобными рассуждениями «Мнение» Державина изобилует.
Интересно трактовал эту историю Олег Михайлов в 1975 году: «Для трудовой еврейской бедноты — ремесленников, портных, ямщиков-балагул — проект этот не сулил никаких неприятностей и неудобств. Их гроши оставались при них. Зато пришла в ярость местная буржуазия, наживавшаяся на бедах белорусского народа».
Михайлов вроде бы осторожен, советский политес соблюдён, но ему тогда крепко досталось от западнической литературной критики. Ярлык «антисемита» Михайлову, как и Державину, был обеспечен.
Державина обвиняли в неумолимо «ястребиных» идеях, в ненависти к полякам и евреям. Забыто, что во времена Павла Гаврила Романович противился репрессиям против борцов за независимость Польши и даже разразился по этому поводу филиппикой, вызвавшей неудовольствие государя:
«Виноваты ли были Пожарский, Минин и Палицын, что они, желая избавить Россию от рабства польского, учинили между собою союз и свергли с себя иностранное иго? Почему же так строго обвиняются сии несчастные, что они имели некоторые между собою разговоры о спасении от нашего владения своего отечества? Чтоб сделать истинно верноподданным завоеванный народ, надобно его прежде привлечь сердце правосудием и благодеяниями, а тогда уже и наказывать его за преступления, как и коренных подданных, по национальным законам. Нельзя казнить и посылать всех в ссылку, ибо всей Польши ни переказнить, ни заслать в заточение не можно».
Просто в Еврейском комитете Державин потревожил финансовые связи магнатов — а такое не прощается. Однажды к Державину явился Нота Ноткин и с доброжелательной улыбкой предложил присоединиться к большинству в комитете. В одиночку вы всё равно ничего не добьётесь, растолковывал Ноткин, а мы предлагаем вам 100, а то и 200 тысяч рублей. Жалованье министра считалось тогда беспрецедентно высоким, но 200 тысяч — это министерский доход почти за 13 лет. С докладом об этой взятке Державин поспешил к государю, захватив с собой и письмо, перехваченное белорусским помещиком Гурко. Александр взял письмо и обещал решение в скором времени. Державин помчался к своему единственному союзнику в комитете — Зубову. Валериан выслушал его почтительно, но ничего не обещал. На следующее заседание комитета он попросту не явился — видимо, побоявшись напрямую выступить против Державина. Решался вопрос: запретить ли евреям винную продажу? Чарторыйский, Потоцкий и Кочубей выступили против запрета. Так и постановили. Державинская жалоба на кагалы последствий не возымела. Расселение евреев, замысленное Державиным, также отвергли: пагубное, по мнению Гаврилы Романовича, «государство в государстве» сохранилось. Крестьяне по-прежнему запутывались в долгах и ростовщических процентах. Двойная удавка — водка и кредит — истребляла белорусско-польскую бедноту. «Итак, вместо того, чтобы выйти от Государя новому строгому против пронырства евреев приказанию, на первом Собрании Еврейского Комитета открылось мнение всех чинов, чтобы оставить винную продажу у евреев», — заключил Державин.
Скорую царскую немилость и свою отставку Гаврила Романович связывал в том числе и с кознями влиятельных иудеев. Державин включил еврейский вопрос в идеологическую повестку дня. В последний раз эта тема громко звучала в нашей стране в годы расцвета и разгрома «ереси жидовствующих». Рассуждения Державина чем-то напоминают пламенные выступления Иосифа Волоцкого против еретиков. Есть ли противоречия в резко очерченной позиции Державина? Можно припомнить, что пьянство поражало и те губернии России, в которых еврейских винокуров не было. Но Державин был прав в главном: права в империи должны увязываться с обязанностями и «особый статус» того или иного народа вредит государству.
Дальнейшая политика империи в отношении евреев отчасти опиралась на державинское «Мнение», но лишь отчасти. Цель комитета — составление положения о евреях — удалось выполнить уже после отставки Державина.