ФРАНЦУЗОВ РУССКИЕ ПОБИЛИ!
ФРАНЦУЗОВ РУССКИЕ ПОБИЛИ!
Поэзия стала упоительным занятием ещё во времена соперничества Ломоносова, Тредиаковского и Сумарокова. В памяти Державина остались отголоски той канувшей эпохи. Но в 10-е годы XIX века он чувствовал, что назревает новое отношение к поэзии — более исступлённое, взвинченное. В силу слова теперь верили сильнее, чем в Вольтерово Просвещение. Державин понимал, что подвиги русской армии в 1812 году лучше всех воспел молодой Василий Жуковский. Родилось четверостишие, которое Державин никому не показывал. Просто хранил среди бумаг.
Тебе в наследие, Жуковской,
Я ветху лиру отдаю.
А я над бездной гроба скользкой
Уж, преклоня чело, стою.
Здесь не только скорбное предчувствие смерти. В чём-то Жуковский его превзошёл. Для него поэзия — не «летом сладкий лимонад», он живёт ею, погружаясь то в английскую, то в немецкую стихию. Они недурно образованы, эти молодые литераторы. Правда, в «Певце во стане русских воинов», пожалуй, слишком много пряностей. Как-никак, песня ратников — а сентиментальных строф в избытке. Но за патриотический порыв, за звучные призывы к мщению можно простить любой срыв. Армия полюбила эти стихи, когда Бонапарт ещё хозяйничал в русских городах. Во дни роковые поэты должны торопиться: дорого яичко ко Христову дню. Вот и Державин свою оду «На парение орла» напишет торопливо, зато ко времени.
Державин и в 1812 году всё чаще чувствовал себя «поэтом великой Екатерины». Но разве это четверостишие, посвящённое Жуковскому, — не чудо? Одно словцо «скользкой» возле бездны гроба — это образ сильнейший. Державин частенько бывал многословен, а тут в четырёх строках — не набросок, а щемящая картина, в которой и восторг, и ужас. Восторг перед жизнью, ужас от приближения смерти — главная державинская тема со времён оды «На смерть князя Мещерского».
Но державинская ярость Жуковскому была недоступна.
Державин привязался к Званке; там он создавал не только стихи, но и политические прожекты. Он всё ещё надеялся вернуть влияние при дворе, взять реванш у «молодых друзей императора», которые привели Россию к катастрофе. Ведь это линия его судьбы — «Падал я, вставал в свой век». Должен же император отдать должное здравому смыслу?
В отставке он написал «Мечты о хозяйственном устройстве российской армии», послал их государю. Державин предлагал реформу рекрутской системы, писал о снабжении армии. Но мечты так и остались мечтами. Державин уже в 1806-м не сомневался, что вот-вот полчища Наполеона вторгнутся в пределы России. Двум медведям в одной берлоге не ужиться — как и двум великим армиям на одном тесном континенте.
Чуть позже Державин составил «Мнение о обороне империи на случай покушений Бонапарта». «Меня обещали призвать и выслушать мой план, но после пренебрегли и презрели, как стихотворческую горячую голову. Но теперь, к несчастию, всё, что я говорил, сбывается», — писал Державин В. С. Попову, старому соратнику Потёмкина, когда Наполеон казался владыкой мира. Да, прошли золотые времена!
Державин вспоминал: «Государь принял сие предложение с благосклонностию, хотел призвать его к себе; но, поехав в марте месяце к армии под Фридланд и возвратясь оттуда, переменил с ним прежнее милостивое обхождение, не кланялся уже и не говорил с ним; а напротив того чрез князя А. Н. Голицына, за псалом 101-й, переложенный им в стихи, в котором изображалось Давида стенание о бедствии Отечества, сделал выговор, отнеся смысл оного на Россию и говоря: „Россия не бедствует“».
Таков был стиль Александра: он лишь символически демонстрировал уважение к деятелям екатерининского времени, а в глубине души невысоко оценивал этих отживших своё динозавров.
Самая острая мысль державинского «Мнения о обороне…» — борьба, говоря современным языком, с «пятой колонной». Державин предлагал учредить при императоре Временный комитет из особ природных в государстве — то есть из коренных православных великороссов. В окружении царя было немало деятелей, ориентированных на Британию и даже на Францию. Сложился своеобразный дворянский интернационал в масонском духе — «поелику были подозрения в тайных сношениях французского кабинета с чужими министрами». Ведь по феодальной вольнице благородные аристократы в чрезвычайных обстоятельствах могут выбирать, кому служить — какому Отечеству, какому сюзерену… Державин мечтал (именно мечтал) пресечь эту тенденцию. Государь должен опираться на верных!
Знаменитого Сперанского Гаврила Романович (всегда приятельствовавший с легкомысленными масонами и опасавшийся масонов самоотверженных) считал шпионом и взяточником. Ничего невероятного в этом предположении нет. Амбициозный политик на всякий случай вполне мог бы заручиться доверием врага. Не стоит забывать, что в Европе в те годы (после падения Вены) существовало три империи. Деловые люди налаживали связи со всеми тремя. Вспомним хотя бы Талейрана с его волшебным принципом: «Вовремя предать — значит, предвидеть». В те самые месяцы, когда Державин выискивал шпионов в окружении императора Александра, наполеоновский герцог (а в прошлом — французский епископ) вёл секретную переписку с Нессельроде. Он сам предложил свои услуги русскому царю — и стал платным агентом Александра. Александр Павлович не сомневался: в большой политике любой деятель в какой-то мере работает на каждого и против каждого. Большая политика космополитична — и вовсе не масоны первыми придали ей эту особенность. Но для убеждённого масона всегда есть ценности поважнее «родных осин». Он — не на привязи, не на цепи! Что Сперанский вольный каменщик — это бесспорно, это не секрет. Державин считал его масоном искренним, одержимым — и это страшило. Он виделся представителем враждебной силы — той, которая отняла у России славу непобедимой воинской державы.
Наконец Сперанского изгнали (шпионом его считал не один Державин), и государственным секретарём стал А. С. Шишков — добрый приятель и единомышленник Державина. Перед войной император возвышал тех, кто был ему неприятен, кто казался замшелым… Шишкова, Ростопчина, Кутузова.
Но никто не призывал на службу Гаврилу Романовича… Ему было под семьдесят — возраст для того времени более чем почтенный. Достаточно вспомнить, что никто из русских императоров не дожил до семидесяти. С Наполеоном героически сражалась гвардия. Державин много лет служил в Преображенском полку, претерпел все тяготы солдатства, долго шёл к офицерскому званию… В 1812-м он мечтал надеть мундир и ринуться в бой — уж он бы шибче показал себя в сражениях и походах, чем эти избалованные мальчишки, Вяземский и Батюшков… Но — нет, для армии он уже не годился. Хотя Суворов в 70 лет бил француза и в Италии, и в Швейцарских Альпах… И Кутузова (его Екатерина называла моим генералом!) всё ещё считают одним из столпов армии.
Нынче в русской армии не хватало Суворова, не те времена. Непрошеное «Мнение» Державина император принял с раздражением: не до Державина было перед войной! Император ускользнул от общения с назойливым ретроградом.
Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна и супруга государя императрица Елизавета Алексеевна ещё время от времени привечали знаменитого поэта, но Александр — рулевой Российской империи — списал Державина на берег.
22 июня император Наполеон обратился с воинственным воззванием к армии, которую по праву называли Великой. А на следующий день Великая армия вторглась в пределы России. Лучшие стихи о переходе через Неман захватчиков, обречённых на гибель, напишет Ф. И. Тютчев:
Победно шли его полки,
Знамёна весело шумели…
Война застала Державина в Званке. Получив царский манифест, составленный Шишковым, который призывал патриотов присоединяться к ополчению, Державин написал очередную записку «о некоторых к обороне служащих мерах». В Новгороде в торжественной обстановке Державин лично отдал записку принцу Ольденбургскому «для доставления его величеству». Сколько надежд связывал он с этой запиской!
Тогда Державин написал четверостишие «На меч Псковского князя Гавриила»:
Се страшный князя меч Псковскаго Гавриила.
С ним чести ни кому своей не отдал он.
Да снидет от него на АЛЕКСАНДРА сила,
И с срамом побежит от нас Наполеон.
Он хотел бы поверить в силу Александра, но не получалось. Император окружил себя шалунами, дал возможность Бонапарту приблизиться к границам России, превратив Германию в тыловой плацдарм Великой армии. К полководческим способностям Александра Державин (да и не он один) относился скептически. Он с наслаждением воспевал бы великих русских воинских вождей, но император всерьёз не выдвинул ни одного русского полководца — надеялся то на Моро, то на Бернадота.
Старый «отставной поэт» стал свидетелем эпопеи 1812 года. С юных лет он привык к бесспорным победам русского оружия. «Не знаю, как при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без соизволения нашего выстрелить не могла», — говорил Безбородко. Ощущение имперского превосходства жило и в Державине. И вдруг — захватчики на Русской земле. Наша армия оставляет город за городом. Иноземцы устраивают конюшни в православных храмах. До сих пор не осмыслена трагедия Смоленска. Солдаты Раевского и Дохтурова защищали Смоленск, воистину не щадя живота своего. Выполняли приказ Багратиона, который планировал если не разгромить, то остановить Великую армию в Смоленске. Но Барклай — не только командующий Первой армией, но и военный министр — оставался неумолимым: отступать.
Державин получал отрывочные, смутные — и от этого ещё более тревожные сведения. Увы, сбывались худшие предчувствия: новые правители не прислушались к старикам — и получили катастрофу, непоправимую катастрофу. Державин умел предсказывать будущее — особенно если речь шла о политической жизни. Этой способностью он гордился, время от времени подчёркивал свою правоту: как в случае с Суворовым, который, в полном соответствии с прогнозами Державина, повторно возвысился после опалы. Но то был счастливый повод, не то что победы Наполеона.
Багратион был вынужден подчиняться Барклаю как военному министру. Пожалуй, никогда в истории русской армии подчинённый не относился к командующему с таким презрением. «Подлец, мерзавец, тварь Барклай» — так называл военного министра любимый ученик Суворова, которого Державин уже успел заслуженно воспеть.
Фортуна отвернулась от Багратиона: в то время император относился к нему с предубеждением, все спорные ситуации он трактовал не в пользу самого популярного генерала русской армии. Любимая сестра Александра — великая княгиня Екатерина Павловна — и до, и после замужества была влюблена в Багратиона (кстати, её муж — принц Ольденбургский — уйдёт из жизни почти одновременно с Багратионом). Государя это раздражало. Грузинского князя, у которого в Петербурге было немало поклонников, но не меньше и врагов, отдалили от двора. Но, конечно, одним этим всего не объяснишь… Император писал Екатерине Павловне: «Убеждение заставило меня назначить Барклая командующим 1-й армией на основании репутации, которую он себе составил во время прошлых войн против французов и против шведов. Это убеждение заставило меня думать, что он по своим познаниям выше Багратиона. Когда это убеждение ещё более увеличилось вследствие капитальных ошибок, которые этот последний сделал во время нынешней кампании и которые отчасти повлекли за собой наши неудачи, то я счёл его менее чем когда-либо способным командовать обеими армиями, соединившимися под Смоленском. Хотя и мало довольный тем, что мне пришлось усмотреть в действиях Барклая, я считал его менее плохим, чем тот, в деле стратегии, о которой тот не имеет никакого понятия». Приговор строгий и несправедливый. Между тем в Европе мало кто сомневался, что лучшим русским полководцем является именно Багратион. После Прейсиш-Эйлау многие зауважали ещё и Беннигсена, но о Багратионе Европа помнила с 1799 года. Он сражался под командованием Суворова в непобедимой русской армии XVIII века. Он был героем неудачной для антинаполеоновской коалиции европейской кампании 1805 года: прикрывал отступление русской армии. «Лечь всем, но задержать Бонапарта!» — такой приказ исполнил Багратион при Шенграбене с шеститысячным корпусом храбрецов. Сражаться пришлось против почти 30-тысячной армии. Но Багратион продержался, а потом прорвал окружение и присоединился к армии Кутузова. Да не просто присоединился, а по-суворовски: привёл с собой пленных и трофеи. Блестящий триумф! И Державин тогда написал:
О, как велик, велик На-поле-он!
Он хитр, и быстр, и тверд во брани;
Но дрогнул, как к нему простёр в бой длани
С штыком Бог-рати-он.
Между прочим, ни одного случайного слова в этом четверостишии нет: Багратион был несокрушим именно в штыковом бою, а Наполеон и впрямь действовал на удивление быстро и твёрдо.
А ещё после шенграбенских известий Державин сочинил «Народную песню» «Пирушка англичан в Петербурге, по случаю полученных известий о победе русскими французов»:
Французов русские побили:
Здоровье храбрых войнов пьём!
Но не шампанским пьём, как пили:
Друзья! Мы русским пьём вином.
Подай нам добрый штоф сивухи,
Дай пива русского кулган.
Мы, братцы, не немецки шлюхи,
Без боя не покинем стан.
Ура! Здоровье русских пьём.
По сюжету эту застольную песенку затянули англичане, но бодрое восклицание «Мы, братцы, не немецки шлюхи» русские солдаты воспринимали как высказывание от своего имени.
Ведь вожди русские не Маки,
Нигде не сделали измен;
Солдаты не ползут, как раки,
Как бабы, не сдаются в плен…
Наконец-то Державин вовсю воспользовался простонародной солдатской речью — без аллегорий, без символики и торжественных словес:
Обстал Бонпарт Багратиона:
Отдай, кричал, твои штыки!
«Возьми!» — отвесив три поклона,
Сказал — и расчесал в клочки…
Эти стихи повлияют на Лермонтова (вспомним «Бородино» и «Двух великанов») и Майкова (вспомним «Сказание о 1812 годе»), пожалуй, посильнее, чем ода «На взятие Измаила». «Расчесал в клочки» — столичных снобов, верно, покоробило это крепкое выражение, а Державину — в самый раз. В народном духе он выдержал и следующие строфы:
Хоть отступал назад Кутузов,
Против обычья Русаков, —
Велел так царь, — но он французов
Пужнул, как тьму тетеревов…
Кто русских войск царю вернее?
Где есть подобные полки?
На брань и дети пламенея,
Знамёна вражьи рвут в куски…
Последняя строфа подтверждает: эту песню поют англичане, союзники России.
Но и за наших красоуля
Пусть ходит воинов вокруг:
Хоть Нельсона сгубила пуля,
Герой с победой издал дух…
В один ряд с лордом Нельсоном в 1799 и 1805 годах встал русский грузинский князь Пётр Иванович Багратион. За него не грех и осушить вместительную красоулю — монастырскую чашу.
Багратион олицетворял главное оружие русской армии — прорывную мощь смелого штыкового удара. Державин знал повадку чудо-богатырей, пробивающих штыками дорогу к победе. Они оба не могли привыкнуть к поражениям, не желали мириться с тем, что есть в мире сила, опасная для русского воинства. Подчас Багратион позволял себе шапкозакидательские настроения — возможно, в педагогических целях, чтобы офицеры не боялись французов, чтобы не действовал тот самый удавий гипноз завоевателей.
Сила Барклая — в умении осторожно и смиренно нести крест оборонительной войны против превосходящих сил противника. Слабость — в том, что он не верил в то, что русская армия способна биться с полчищами Наполеона на равных. Барклай не сомневался: в генеральном сражении Наполеон оставит Россию без армии, а это позорный финал войны. Слабость Багратиона была в том, что он упрямо отвергал план оборонительной войны, противился ему, не подчинялся дисциплине. А сила — в той победоносной уверенности, которую князь вселял и в солдат.
Столицы содрогались: враг приближается неумолимо. Державин из тихой Званки отдавал распоряжения по эвакуации ценностей из петербургского дома. И, конечно, негодовал: «Теперь явно видно, что Барклай нечестный человек и неверный или глупый вождь, что впустил столь далеко врага внутрь России, даёт укрепляться в Могилёве, Витебске, Бабиновичах, в Орше и далее, не действует и не сражается». Биографы Державина не любили вспоминать об этом, но Гаврила Романович и в дни побед не воспевал Барклая. Рука не поднималась.
Представим себе логику Державина и Багратиона… Русским ли бояться генеральных сражений? Князь Пётр Иванович хорошо помнил Итальянскую кампанию 1799-го, когда Суворов за три месяца выполнил боевую задачу, в трёх генеральных сражениях разгромив французские армии. Это его молодость, его слава. Разве русские тогда уклонялись от битв? И это в далёкой Италии. А на родине, где каждый холм нам в подмогу, из-за немца Барклая русские войска отступают, отдавая врагу губернии и города. Смоленск — ключ к Москве. Отступим — и подпустим врага к воротам Белокаменной. В этой ситуации Багратион не мог не увидеть предательства, преступного попустительства врагу. План «скифской войны» и на бумаге был ему противен, а уж в реальности, когда французы устраивали конюшни в русских храмах, — тем паче.
Подчас мы воспринимаем Багратиона как лихого рубаку. Таким его видали на поле боя, в дыму и крови. При этом он не был деспотичен и в искусстве управления людьми проявил немало тонкой проницательности. Приведу оценку А. П. Ермолова — первого интеллектуала армии: «Ума тонкого и гибкого, он сделал при дворе сильные связи. Обязательный и приветливый в обращении, он удерживал равных в хороших отношениях, сохранил расположение прежних приятелей… Подчинённый награждался достойно, почитал за счастие служить с ним, всегда боготворил его. Никто из начальников не давал менее чувствовать власть свою; никогда подчинённый не повиновался с большею приятностию. Обхождение его очаровательное! Нетрудно воспользоваться его доверенностию, но только в делах, мало ему известных. Во всяком другом случае характер его самостоятельный… Неустрашим в сражении, равнодушен в опасности… Нравом кроток, несвоеобычлив, щедр до расточительности. Не скор на гнев, всегда готов на примирение. Не помнит зла, вечно помнит благодеяния». Как далека эта характеристика от образа неотёсанного вояки. Ермолов с давних пор во многом был единомышленником Державина, у них были схожие впечатления о Багратионе.
В чём превосходство Наполеона перед другими полководцами того времени? Не только в революционной дерзости, не только в том, что он без колебаний раздувал мировые пожары, — хотя, увы, инициативность агрессора гипнотически действует на консервативных политиков.
Не было для Державина более трагического дня, чем день, когда он узнал, что враг занял Смоленск. Французам показалось, что в воронку Смоленского сражения втянута едва ли не вся русская армия. Вот она, победа Наполеона, вот второй Аустерлиц!
Другой любимец Державина и ученик Суворова — атаман Платов — гневно бросил Барклаю: «Как видите, я в плаще. Мне стыдно носить русский мундир!» Вихрь-атаман совершал невозможное на стенах Измаила, был неустрашим в боях и к ретирадам не привык. Как и все «суворовцы», Матвей Платов Барклая ненавидел. С каким удовольствием он рассёк бы этого шотландца шашкой… Багратион после смоленских событий писал Аракчееву: «Ваш министр, может, хорош по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу нашего Отечества…» Почему Наполеон не остался в Смоленске? Почему не создал вокруг Смоленска базу для кампании 1813-го, которую можно было посвятить походам на две столицы Российской империи? Если бы французам удалось сделать Смоленск центром притяжения новых сил и ресурсов — лошадей, фуража, оружия, русские козыри не сыграли бы… Петербург от такой перспективы содрогнулся бы. И скорее всего, партия мира склонила бы императора Александра к компромиссному, проигрышному для России договору с Наполеоном. Конечно, и этот план авантюрен: императору пришлось бы провести как минимум полтора года за тысячи километров от Парижа. Это противоречило характеру стремительного полководца, да и опасность потерять Европу он не сбрасывал со счетов. Он понимал, что, отдаляясь от западной границы, рискует всё сильнее. В Великой армии уже наблюдался дефицит лошадей, Наполеон уже не мог перебросить к Москве всю свою артиллерию.
После Смоленска отступление русской армии нельзя было объяснить тактическими расчётами. Французам открыли путь к Москве — а значит, именно уклонение от генерального сражения было задачей Барклая на всю кампанию. По логике Барклая, Смоленск не стал катастрофой: урон французам нанесён, проблемы со снабжением Великой армии гарантированы. Русская армия тоже несла потери, но, по логике барклаевской оборонительной войны, она выполнила главную задачу: избежала крупномасштабной битвы и сохранила боеспособность. В эти дни Державин излил на бумагу самые мизантропические строки «Записок» — об александровском времени, о роковых ошибках, приведших Россию к катастрофе лета 1812-го.
Осенью, когда французы орудовали в Белокаменной, Державин всё-таки переехал в Петербург. Почти каждый день он беседовал с Платоном Зубовым — его, фельдмаршала, император привлёк к военным совещаниям. Фаворит-вдовец считался человеком недалёкого ума. Храповицкий на все времена окрестил его «дуралеюшкой», Суворов отмечал, что «князь Платон Александрович без царя в голове». Чины к нему пришли легко и незаслуженно, но сатирический бич Державина щадил молодого фаворита. Державин был полезным союзником Зубовых, а в отставке стал его душевным приятелем. До Павла несколько десятилетий Россия развивалась под властью императриц, это было «женское царство». Ни у Екатерины, ни у Елизаветы не было полководческих амбиций, их статус выше: олицетворение России, матушка-императрица, которой служат рыцари-генералы. Екатерина не боялась возвышать способных людей, давала им развернуться в полную мощь.
Унаследовав влияние и посты Потёмкина, Зубов не продемонстрировал административных способностей, но всё-таки приобрёл управленческий опыт. Он неплохо знал армию, покровительствовал искусствам — впрочем, с его влиянием сие было немудрено. При Павле у него конфисковали поместья, потом вернули… Вспыльчивый император относился к Зубову на удивление добродушно, что не помешало князю Платону Александровичу войти в комнату государя в роковую ночь в пьяной своре заговорщиков. В 1812-м он пребывал в отставке, но его как фельдмаршала император привлекал к тайным совещаниям… Увы, в 45 лет он слыл героем позавчерашнего дня и, откровенно говоря, уже не претендовал на большее. Но «дуралеюшкой» он больше не был: опыт взлётов и падений превратил статного паркетного фельдмаршала в интересного собеседника.
Они были убеждены: реформы Павла и Александра губят Россию. Те люди, которым доверяли императоры, привели Россию к бедственному положению. То ли дело екатерининские орлы, которым грешки не мешали повелевать счастием империи.
Державин и Зубов сошлись на том, что женская система пользительна Отечеству. Только где найдёшь новую мудрую царицу? Была у Державина на примете одна талантливая женщина. Царского рода, между прочим! И имя — царственное, как у великой императрицы. Это сестра императора Екатерина Павловна. Покровительница русской партии в царской семье. Это она, когда её хотели выдать замуж за Наполеона, произнесла горделивое: «Я скорее выйду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца».
Она увлекалась политикой — и даже царственный брат советовался с ней. Александр ни с кем не вёл такой доверительной переписки, как с сестрой Екатериной. Державин ловил её благосклонность, делал многозначительные намёки, а на бракосочетание с принцем Георгием Ольденбургским посвятил ей стихи, в которых геополитики было куда больше, чем пожеланий семейного счастья:
Сим одним Екатерина,
Именем своим одним
Ты повергла исполина
Росса ко стопам твоим.
Чем любовь твою заплатим?
Лишь любовию одной.
Ему мечталось: быть может, новая Екатерина на троне возродит величие империи? Пожалуй, Державин не верил в реальность переворота, но давал волю воображению, увлекался. И был не одинок.
Как мы знаем, она поклонялась Багратиону. Багратион в тогдашней армии возглавлял «русскую партию». Да, он не был великороссом. И по происхождению, и по наружности — истинный грузин. Но — православный, но — подданный русского царя. Когда Суворов говорил «Мы русские, какой восторг! Орлы русские облетели орлов французских», — он имел в виду и Багратиона. В литературе русскую патриотическую партию представляли Державин и Шишков. Патриоты признавали Багратиона своим воинским вождём, видели в нём спасителя Отечества, который избавит Русь от корсиканского чудовища. Восторг поклонников подхлёстывал генерала, который пошёл на прямой конфликт с военным министром, хотя осознавал, что разлад между полководцами для армии пострашнее французских пушек.
Когда Кутузова назначили главнокомандующим — Державин несколько воодушевился. Платон Зубов тоже приветствовал назначение Кутузова и даже одобрял оставление Москвы как вынужденную, страшную, но спасительную жертву.
Михаил Илларионович — не Суворов, конечно, но всё же и не Барклай. Быстро пронёсся по столицам слух: когда Кутузов выехал на бородинские позиции — над его головой пролетел орёл. Это заметили солдаты, и старый полководец обнажил голову и картинно крикнул: «Ура!» Не успел этот сюжет попасть в газеты — а Державин уже написал оду «На парение орла». Начал он её чересчур аллегорически, то ли хотел блеснуть учёностью, то ли просто второпях не нашёл более удачного зачина и прикрылся библейски-античным антуражем:
Воанергес! Орёл, сын грома!
Не ты ль на высотах паришь
И снов святых патмосска холма
Виденья бытием решишь?
Кто такой Воанергес? Сынами грома — Воанергесами — за пылкость нарёк Всевышний Иакова и Иоанна Богослова. Об этом написано в Евангелии от Марка. Но вот Державин нашёл и более подходящие слова:
…Мужайся, бодрствуй, князь Кутузов!
Коль над тобой был зрим орел,
Ты, верно, победишь французов
И Россов защитя предел,
Спасешь от уз и всю вселенну,
Толь славой участь озаренну
Давно тебе судил сам рок;
Смерть сквозь главу твою промчалась,
Но жизнь твоя цела осталась,
На подвиг сей тебя блюл Бог!
Да, Державин ещё владел трубным гласом. Этот призыв — «Мужайся, бодрствуй, князь Кутузов!» — не был данью ритуалам батальной поэзии. Державин изнывал, получая сведения о бесконечных ретирадах русской армии. Он знал, что и Кутузов не отличается любовью к наступательной тактике. Но пришла пора ободрить его на сражение — чтобы закончился этот Барклаев позор. Поэт пытался пробудить в Кутузове суворовскую решительность.
Михаил Илларионович оказался церемонным господином, он знал толк в изящной словесности и немедленно ответил Державину — весьма велеречиво:
«Приношу вам, милостивый государь мой, за всё лестное в оном мне сказанное чувствительную благодарность и за того орла, который, слышу я, при Бородино, воскрыленный великим бардом нашим, парил над главою россиянина, придавая блеск скромным его заслугам».
Державин ответил столь же витиевато. Завязалась серьёзная переписка. Незадолго до смерти, в марте 1813 года, Кутузов напишет Державину: «Милостивый государь мой, Гавриил Романович! Письмо вашего высокопревосходительства имел я честь получить. Хотя не могу я принять всего помещённого в прекрасном творении вашем „На парение орла“ прямо на мой счёт, но произведение сие, как и прочие бессмертного вашего пера, имеет особую цену уважения и служит новым доказательством вашей ко мне любви. Сколько же лестен и приятен для меня гимн ваш, коего один токмо экземпляр собственно для меня получил я через Петра Петровича Коновницына, но не более, как пишете вы, о чём сожалел, весьма бы желал присылки оных. Повторяя чувства совершенной моей благодарности на ваше ко мне расположение, имею честь быть с истинным почтением и преданностью, Милостивый государь мой, вашего превосходительства всепокорный слуга князь К. Смоленский».
А всё-таки прав оказался один из главных героев битвы, старый знакомец Державина генерал Ермолов: «Под Бородино французская армия расшиблась о русскую». Прошло ещё два года сражений, Наполеон дважды потеряет Францию. И на острове Святой Елены, в изгнании, перелистывая в памяти свою жизнь, он скажет: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нём показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».
Непобедимый русский солдат на Бородинском поле обескровил грозного захватчика. Как бы ни сложилась кампания после Бородинского дня — Наполеон уже не имел возможности покорить Россию.
Вскоре оказалось, что Бонапартий в России заплутал. Он терял армию. Не столько в боях, сколько от болезней, партизанских налётов, голода и дезертирства.
Державин ликовал, следил по карте за изгнанием Наполеона, но ликовал заметно сдержаннее, чем другие. Поход Наполеона и сожжение Москвы он считал бедствием для России и не сомневался, что этого бедствия можно было бы избежать. В конце года Державин разразился пространным «Гимном лиро-эпическим на прогнание французов из Отечества». «Державин, сказывают, написал какой-то славный гимн на наши победы. Я не думаю, однако, чтоб этот гимн мог сравниться с последними стихами Жуковского „Певец во стане русских воинов“», — писал А. Измайлов. Так и вышло: «Гимн» не прибавил Державину славы. Во многословном высокопарном сочинении шероховатостей было больше, чем открытий. Кажется, Державин решил продемонстрировать свой достославный яростный стиль, но вышло нечто громоздкое. В жанре торжественной батальной оды после ухода Суворова Державин буксовал… Когда нет прорывной идеи — в ход идут уважаемые штампы, взвихрённые буйной фантазией. Державин усердно пугал читателя, живописуя ужасы войны, но получалось натужно.
Впрочем, из истории литературы эти стихи не вычеркнешь:
По правде, вечности лучей
Достойны войны наших дней.
Смоленский князь, вождь дальновидный,
Не зря на толк обидный,
Великий ум в себе являл,
Без крови поражал
И в бранной хитрости противника, без лести,
Превысил Фабия он в чести.
Витгенштейн легче бить
Умел, чем отходить
Средь самых пылких, бранных споров,
Быв смел как лев, быстр как Суворов.
Вождь не предзримый, гром как с облаков,
Слетал на вражий стан, на тыл — Платов.
Но как исчислить всех героев,
Живых и падших с славою средь боев?
Почтим Багратионов прах —
Он жив у нас в сердцах!
Куда живее выходили непритязательные (так замышлялось) солдатские песни «в народном духе» (жанр этот из рук Державина вскоре подхватит Жуковский):
Встаньте вкруг меня, ребяты,
Удалые молодцы,
Русски храбрые солдаты,
В свете первые бойцы!
Так седой воин приветствовал молодых победителей. Так приветствовал поэт старых чудо-богатырей и молодых героев, победителей Измаила и Треббии, Шенграбена и Красного. Тех, кто освобождал Италию в 1799-м, кто дрался с лучшей армией мира в Европе и в России, кто шёл в штыки, не считаясь с численным превосходством противника. Кто устоял на Бородинском поле и при Малоярославце, кто гнал француза к границам России, а потом и до Парижа. Памяти павших на поле боя, памяти ушедших в мирное время посвятил Державин эти стихи. Не с рыданиями он вспоминал про них, а с бодрой благодарной улыбкой. А невредимых служилых он хотел обнять и… развеселить. Потому и подзадоривал прибаутками, подмигивал и подливал хмельного по случаю победы:
Спесь мы Франции посбили,
Ей кудерки пообрили,
Убаюкана она!
Уж не будет беспокоить,
Шутки разные нам строить.
Дайте чашу нам вина!
Веселися, царь блаженный,
Александр Благословенный!
Русская земля сильна:
О тебе она радела,
Груди, жизни не жалела:
Дайте чашу нам вина!
Император кротко отказался от имени Благословенного, но Державин утверждал это определение в стихах. И провозглашал победные тосты:
Дайте чашу пьяной браги:
Генералов в честь отваги
Выпьем мы её до дна;
За казачью хитрость, свойство,
За солдатское геройство —
Дайте чашу нам вина!
Крепкое слово — «сбойство»! Удальство, молодечество — поясняет Грот. Возьмём на вооружение? И, конечно, русские напитки предпочтительны для праздника победы над двунадесятые языками:
Дайте мёду нам братину,
Что явили мочь мы львину;
Где пылала зла война,
Сотней тысячи сражали;
Нет храбрей нас — доказали.
Дайте чашу нам вина!
Нет храбрей, — что мы с любовью
Своей жертвовали кровью;
Русским честь мила одна:
И корысти забывали,
Мы врагов своих спасали.
Дайте чашу нам вина!
Успокоили мы царства,
Бонапарта и коварства
Свергли в бездну адска дна, —
Пусть воюют там с чертями.
Царь-отец! ты здрав будь с нами.
Дайте чашу нам вина!
Державин закатил в стихах бодрый пир победы. Он давненько подступал к этому простецкому жанру. Народный язык он знал с детства, а уж Преображенские казармы по этой дисциплине дали академическое образование. Каждый день Державин встречал рафинированных молодых людей, которые по-французски щебетали свободнее, чем по-русски. У них и остроумие-то французское! Когда Суворову донесли, что один офицер писать умеет только по-французски, граф Рымникский улыбнулся: «Скверно. Но главное, чтобы он думал по-русски». Теперь стало ясно, что они и думать принимались по-иноземному. Ведь любовь к Родине начинается с речевых пристрастий, с песен, со сказок — и никак иначе. Державин хотел уязвить их истинно русской речью, «забавным слогом». Окатить из ушата. И — весело отводил душу в «народных» песнях.
Само слово «солдат» в устах Державина звучало звонко и правдиво: он, дворянин, много лет служил солдатом. К тому времени в русской поэзии сформировался мощный корпус од полководцам и монархам, которых воспевали за воинские победы, хотя некоторые из них никогда не участвовали в сражениях. Державин первым стал прославлять солдат — тех, кто тянул 25-летнюю лямку службы, тех, кто был непобедим в XVIII веке и выстоял в схватке с лучшими французами, немцами, австрийцами, поляками, которых пригнал в Россию Бонапарт.
В застольной воинской песне «Заздравный орёл» первый тост Державин неспроста поднимает за солдатство!
По северу, по югу
С Москвы орёл парит.
Всему земному кругу
Полёт его звучит.
О! исполать ребяты,
Вам русские солдаты,
Что вы неустрашимы,
Никем непобедимы:
За здравье ваше пьём!
Конечно, эту песню пели не столько солдаты, сколько офицеры. Но как важно такое преклонение перед братьями по оружию и братьями во Христе, независимо от их социального положения и умения говорить по-французски.
На своём веку он повидал немало служивых — истинных чудо-богатырей. Любопытно, что державинские упражнения в жанре народной (хотя и литературной, конечно) песни перекликались с романтической героикой Жуковского, которого уже противопоставляли «архаичному» Державину. Между прочим, и знаменитый «Певец во стане русских воинов» Жуковского первоначально назывался «Заздравный кубок». Как тут не вспомнить «Заздравного орла» или — «Атаману и войску Донскому»? В этом жанре (не низком и не высоком) Державин сохранял непринуждённость и пробивался в завтрашний день поэзии.
А ведь Державин предвидел, что в грядущей войне веское слово скажут крестьяне:
Не зря на ветреных французов,
Что мнили ровны быть царям,
И, не подняв их вздорных грузов,
Спустилися в навоз к скотам,
И днесь, как звери, с рёвом, с воем
Пьют кровь немецкую разбоем,
Мечтав, и Русь что мишура;
Но вы не трусы ведь, ребята,
Штыками ваша грудь рогата;
В милицьи гаркните: ура!
Кто ещё мог так гаркнуть в стихах? Это не слащавая пастушеская идиллия, здесь «Русью пахнет», и хотя Державин простодушно называет своих крестьян «рабами», он (в отличие от многих бар) не вполне отчуждён от их общинного братства. Державин научился в простонародном стиле обращаться к «ребятам».
Так и пойдут с рогатиной на француза. Не подчинятся завоевателю русские крестьяне — в отличие от немецких, которых упоминает Державин. «Не доставайся злодею» — таков был народный лозунг того времени. Крестьяне уходили на восток от Бонапартия и сжигали за собой дома и амбары с хлебом.
Державин несколько раз величал Кутузова «спасителем Отечества». Трудно определить, кто первым так назвал старого полководца. В 1814 году Гаврила Романович поменял к лучшему и мнение об императоре. Ведь Александр проявил, говоря словами Ломоносова, «благородную упрямку», сломил Бонапарта, не спасовал, не поколебался, встретив ожесточённое сопротивление в 1813-м и 1814-м.
Освободительный поход в Германию русская армия начала под командованием Кутузова. Он заболел, простудившись по пути в Саксонию. Михаил Илларионович был осторожным стратегом, никогда не рисковал судьбами армии, подчас не успевал за противником. Но личной храбрости ему было не занимать, и даже в преклонном возрасте тучный князь Смоленский был лихим наездником. Верхом, в лёгком плаще скакал он вместе с армией прохладными ночами — и подхватил хворь, ставшую для него смертельной. Забальзамированное тело военного вождя везли из Бунцлау в Петербург.
Старик Кутузов был младше Державина. Ещё один герой, которого поэту довелось пережить! Родилось стихотворение, которое, увы, не вышло в свет:
Когда в виду ты всей вселенны
Наполеона посрамил,
Языки одолел сгущенны,
Защитником полсвета был;
Когда тебе судьбы предвечны
Ум дали — троны царств сберечь,
Трофеи заслужить сердечны,
Усилить Александров меч… «…»
Се мать твоя, Россия, — зри —
Ко гробу руки простирает,
Ожившая тобой, рыдает,
И плачут о тебе цари!
Вполне внятное, логичное стихотворение памяти полководца. А ведь это акростих! По первым буквам каждой строки можно прочесть: «Княз[ь] Кутузов Смоленской». Стихи получились вполне пристойные, несмотря на прокрустово ложе акростиха. К сожалению, современники Державина, оплакивавшие Кутузова, не читали этих стихов: они надолго остались в архиве поэта. Он предполагал опубликовать их вместе с продолжением трактата «О лирической поэзии» и представить на заседании «Беседы…». Не сложилось.
Новости из Парижа стали для Державина отдушиной старости. Он терял силы, но преодолевал уныние: Россия не погибла, Россия не только изгнала врага, но и подмяла под себя всю Европу.
Конечно, русские должны были войти в Париж ещё в 1799-м, если не раньше. Тогда и Москва бы уцелела, и Смоленск. Не из пустого честолюбия Суворов стремился уничтожить гиену в её колыбели! Но всё-таки русский царь сохранил империю и даже укрепил её влияние, показав Европе русское «сбойство»! Придворный и административный опыт уничтожает иллюзии: Державин не обольщался улыбками союзников: понимал, что сейчас начнётся борьба между победителями, война за Наполеоново наследство — хорошо, если только дипломатическая. Так оно и случилось — если бы Наполеон не бежал с Эльбы, если бы не потряс Европу стодневным пожаром.
Атаман Платов писал Державину из Европы: «Запертая хищная птица из Эльбы улетела в стадо, подобное себе, которое, встретив её с радостью, снова является послушным злобным велениям её. Теперь новое потребно единодушие, дабы стереть с лица земли это беспокойное творение». Сто дней Наполеона, быстрая смена декораций, ускоренное развитие событий. Русские войска не приняли участие в сражениях 1815 года, хотя выдвигались в сторону театра военных действий, несли, как водится в походах, потери: от болезней и дезертирства. А ведь история могла повернуться другим боком! В начале 1815 года Англия, Франция и Австрия заключили тайный военный союз против России. Великое достижение Талейрана! Ему удалось расколоть недавнюю антифранцузскую коалицию и на равных принять участие в новом союзе великих держав… Ещё недавно он (разумеется, небескорыстно) снабжал деликатными сведениями русского царя. Великие державы Европы страшились российской гегемонии. Их можно понять. И всё-таки переговоры за спиной императора Александра были одной из вершин политического цинизма: все участники антирусского союза многим были обязаны Российской империи. Русские войска вернули независимость Австрии. Уничтожили злейшего противника Британии — Наполеона. А после капитуляции Парижа не допустили расчленения Франции.
Державин не ведал нюансов международной политики 1812 года. Он просто был уверен, что от корыстных союзников не следует ждать добра. Австрийцы в 1799-м предали Суворова. Англичане много лет усердно поддерживали антироссийские усилия Османской империи. Их флот угрожал Петербургу — только изобретательность и отвага Потёмкина на переговорах тогда предотвратили войну. Воинская сила и дипломатическая хитрость — вот истинные союзники России.
«Война — совсем не фейерверк», — напишет Михаил Кульчицкий в 1942 году, но эта строка годится и для 1812-го. Нам неизвестен автор солдатской песни, которая не могла не полюбиться Державину:
Ночь темна была и не месячна.
Рать скучна была и не радостна:
Все солдатушки призадумались,
Призадумавшись, — горько всплакали;
Велико чудо совершилося:
У солдат слёзы градом сыпались!
Не отцов родных оплакивали,
И не жён младых, и не детушек;
Как оплакивали мать родимую,
Мать родимую, мать кормилицу,
Златоглавую Москву-матушку,
Разорённую Бонапартием!
Святыня 1812 года — это, конечно, Москва. Священный город для православных, отданный на разграбление захватчику. Именно самопожертвование Москвы считалось в те дни главной причиной гибели наполеоновской армии.
После великой войны Державин предпринял последнее в жизни долгое путешествие. Он давно собирался навестить Капнистов, а после победы над двунадесятью языками ещё и захотел поклониться древним русским святыням, помолиться в Киево-Печерской лавре. Путь лежал через Белокаменную.
Державин побывал в сожжённой Москве, поклонился святому пепелищу. Разве можно было без слёз взирать на осквернённые кремлёвские храмы? Успенский собор… Здесь на глазах Державина венчались на царство Екатерина, Павел и Александр. Собор-богатырь в шапках золота литого — архитектурное совершенство, творение Аристотеля Фиораванти. И у Наполеона рука поднялась на такой собор! Французам, конечно, не впервой осквернять храмы: в Париже они покуражились вволю. Но в германских краях воины Бонапарта вели себя пристойнее. Правда, и обыватели германские не морили захватчиков голодом, привечали их как дорогих гостей. В России иные традиции общения с агрессором.
Москвичи смотрели на оккупантов с ненавистью, какой не встретишь в Берлине или Вене. Вена была столицей государства, которое до Наполеона называлось «Священной Римской империей германской нации». Абстракция какая-то! А теперь вспомним упрямое слово «Россия». Страна, которая собралась вокруг Москвы, вокруг великого князя и царя. Деревня к деревне, зёрнышко к зёрнышку. Прибавьте ещё и самосознание единственного в мире православного царства! В который раз Державин убедился в превосходстве русского характера над европейскими сомнениями, над европейским ростовщическим духом. Быть может, это иллюзорное представление, но сколь важное для Державина! Да, он знал, что и вокруг нашей армии процветало воровство. Подчас и на родной земле солдатам приходилось голодать. Да и разговоры о всенародном патриотическом подъёме были патриотическим же преувеличением.
Но… истина познаётся в сравнении. Западная Европа, за исключением Британии, пала к ногам императора. За 10–15 лет он разгромил несколько армий и стал гегемоном. Британию спасли географическое положение и мощный флот. Но континентальная блокада, которую объявил Наполеон, грозила Туманному Альбиону медленным, но верным удушением. Только Россия встала на пути Наполеона к мировому господству. И разноречивые сведения о венских соглашениях давали Державину повод с гордостью мечтать о грядущем российском господстве над миром.
Во дни оккупации Наполеон писал императору Александру: «Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин её сжёг. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь, в конце концов, был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвертая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно». Ох, как он боялся, что в поджоге обвинят французов! Трупы поджигателей (действительных или мнимых — тут уж один Бог судья) французы оставляли на площадях — в целях устрашения. Москву оскверняли казни и грабежи. Державин увидел Первопрестольную, прошедшую по кругам ада. Снова и снова мучил его вопрос: прав ли был Кутузов, оставивший Москву на поругание? Возможно, второе Бородино под Москвой стало бы для нашей столицы спасительным? Державин искренне воспевал Кутузова, его восхищал поздний взлёт полководца, который спас Отечество и умер в прологе нового похода. Французы были изгнаны за пределы России через три месяца после московского пожара. Выходит, здесь вступает в силу известный закон: победителей не судят… Но трудно было не усомниться в правильности филёвского решения оставить Москву при мысли о тысячах русских раненых, погибших в захваченном городе. При мысли об осквернённых храмах и сожжённом городе. Верно, вспоминалась Державину первая поездка в Москву — он был мальчишкой, всё держался за отцовский рукав… И золотые купола кремлёвских соборов опрокинули на него ясный свет.
Не уберегла Россия Москву. Державин ворчал, анализируя политику Александра и его соратников. Но подвиги сограждан убедили его: не ослабла империя. И Константинополь будет-таки нашим!