ЮН ДУХОМ ПО ГРЕХАМ…

ЮН ДУХОМ ПО ГРЕХАМ…

Имя этого древнегреческого поэта стало определением целого жанра. Что есть анакреонтика? Если в двух словах: седина в бороду — бес в ребро. Беззаботные шалости престарелого ловеласа. Как известно, из всех европейских языков Державин сносно знал немецкий. А немцы в середине XVIII века не на шутку увлеклись анакреонтикой.

Двуликий в своём прямодушии Державин ухитрялся чередовать стоицизм и эпикурейство. Отгремели пушки Екатерининского века. Недавним победителям казалось, что император Павел своим пруссачеством вытаптывает российскую славу. В политике задули новые ветры — и они не вдохновляли поэта… Именно так Державин шутливо объяснял свой поворот к анакреонтике.

Эту лёгкую фронду публика принимала с воодушевлением. Тут, конечно, скорее художественная правда, чем истина. Просто анакреонтика давно привлекала поэта и он искал повод, чтобы нырнуть в эту воду.

От «политической» поэзии Державин не отказался, но отныне и до последних дней он увлечённо писал анакреонтику.

Считается, что анакреонтический вирус Державин подхватил исключительно от немцев. Какое там! К тому времени в русской литературе возникла внятная анакреонтическая традиция, сложился канон лёгкой поэзии.

Вот едва ли не самые известные русские стихи времён молодости Державина:

Стремится дух воспеть картежного героя,

Который для игры лишил себя покоя;

Бессонницы, труда, и голоду, и слез,

И брани, и побой довольно перенес;

От самой младости в игре что обращался

И в знак достоинства венцом от карт венчался,

Сплетенным изо всех украшенных мастей,

Из вин и из жлудей, из бубен и червей.

Эти строки мог бы написать и Гаврила Романович — уж он знал о картёжных страстях лучше всех. Но сие — Василий Майков, поэт, который без лишнего смущения говорил о пустяках, о ходовых грешках… Правда, у Майкова в «низком жанре» невозможны были натурфилософские размышления.

В 1794 году Львов выпустил сборник «Стихотворения Анакреона Тийского» с предисловием и продуманными примечаниями. Кстати, и Василий Майков иногда принимался за комментарии к собственным стихам, хотя к началу XIX века его наследие подзабылось. Гаврила Романович Майкова читал внимательно и учился у него — в том числе и лёгкости слога, но свои упражнения в лёгком жанре до поры до времени скрывал от читательских глаз.

Львов, вживаясь в роль исследователя, по-новому интерпретировал образ Анакреона. Заслуга античного забавника, оказывается, не в том, что он ловко сочинял «любовные и пьянственные песни». Такого мнения об Анакреоне придерживался Сумароков, да и французские собратья не шли дальше подобных стереотипов. Львов же утверждал: Анакреон — философ, учитель жизни, в его стихах рассеяна «приятная философия, каждого человека состояние услаждающая». Он не только участвовал в оргиях при дворе тирана Поликрата, но и «смел советовать ему в делах государственных». Значит, Анакреон близок к просветительскому идеалу мудрого поэта, наставника правителей… А тут уж недалеко до сравнения с Вольтером или Дидро, да и до Державина рукой подать. Львов проповедовал убеждённо и потому убедительно, хотя в сохранившемся поэтическом наследии Анакреона (а тем более — его последователей) не сохранилось стихов нешаловливого содержания…

Львову пришлась по сердцу анакреонтическая философия жизни: он, на своё счастье, давно превратился в вышколенного лицемера. Бывал предприимчивым, бывал целеустремлённым, умело сотрудничал с Безбородко, делал карьеру, стал состоятельным человеком.

Державин всю жизнь мало-помалу писал анакреонтику. Но она стала для него главным жанром только, когда приблизилось его шестидесятилетие — по тем временам возраст мафусаилов. Конечно, и в те годы встречались почтенные старцы восьмидесяти лет — но Державин уже чувствовал приближение смерти, не мог отделаться от тревожных предчувствий. Вот тут-то и вспоминаются утраченные радости жизни… И хочется громче пропеть лебединую песню. Державин под старость лет бросался в жар любви не только в стихах. Он нуждался в женском внимании, в многозначительных улыбках и взглядах. Отныне ему мало было одной красавицы: подавай хоровод!

Плясок, ликов, звуков славы

Не услышу больше я, —

Стану ж жизнью наслаждаться,

Чаще с милой целоваться,

Слушать песни соловья.

Эти строки в известном смысле автобиографичны. А уж тем более — в «Анакреоновом удовольствии», когда речь пророчески зашла об отставке:

Почто витиев правил

Мне вьючить бремена?

Премудрость я оставил:

Не надо мне она.

Вы лучше поучите,

Как сок мне Вакхов пить;

С прекрасной помогите

Венерой пошутить.

Уж нет мне больше силы

С ней одному владеть;

Подай мне, мальчик милый!

Вина, хоть поглядеть;

Авось ещё немного

Мой разум усыплю:

Приходит время строго,

Покину, что люблю.

Шалости русской усадебной жизни, манящая интерпретация античной идиллии — вот воздух этой поэзии. А немцы шли факультативом. По чести говоря, не так уж глубоко знал Державин немецкую поэзию.

Анакреон жил в Элладе в VI–V веках до н. э. Витийствовал в Теосе, на Самосе, в Афинах. Судя по стихам и по легендам, сложившимся вокруг него, жил он мимолётными радостями, не проливая слёз по прошлому, не тревожась за будущее. Он прославился: в афинском Акрополе ему воздвигли статую в виде опьяневшего певца, а в Теосе его изображение отчеканили на монетах. Анакреона почитали, ему подражали. Но из наследия древнего поэта до нас дошло всего лишь несколько десятков строк.

В 1795 году вышел в свет сборник Николая Эмина «Подражания древним». Державин ревниво воспринимал успехи своего заклятого ученика — и намеревался его перещеголять. Это ему удалось вполне! «Анакреонтические песни» Державина стали, пожалуй, самой заметной русской поэтической книгой первого. десятилетия XIX века, хотя распродать весь тираж не удалось. Снова Державин как в воду глядел, когда в ответ на сетования Дарьи Алексеевны по поводу расходов на обустройство парка во дворе их петербургской усадьбы произнёс: «Музы дадут нам денег». Гонорар за «Анакреонтические песни» обернулся прекрасным парком.

Державин совершил невозможное: заработал новую литературную репутацию, достигнув почтенного возраста. Теперь его считали русским собратом Анакреона.

«Сомневаюсь, чтоб Анакреон превзошёл нашего певца в прелести и простоте стихотворений, освящённых его именем; разве, может быть, по достоинству слога, о котором одни современники его могли судить безошибочно, но, конечно, не по прелести живописи, затейливой игривости и свежести воображения. Я забываю Анакреона, читая „Хариты“, „Русскую пляску“; вижу перед собою Державина, сего единственного певца, возлелеявшего среди печальных снегов Севера огненные розы поэзии, — розы, соперницы цветов, некогда благоухавших под счастливым небом Аттики. В самом подражании его нет ничего рабского, заимственного. Читая Державина и Анакреона, вы скажете, конечно: их души были сродны. Державин при дворе роскошного Иппарха говорил бы языком мудреца Феоского; если б Анакреон родился на берегах Невы, то употребил бы все краски Державина для составления сих малых, но бесценных картин, дышащих сладострастием и негою», — писал Вяземский. Слава богу, не Александр Алексеевич, но Пётр Андреевич — поэт, фрондёр, а в зрелые годы — охранитель, понимавший и любивший Державина.

Есть одна странность в литературной судьбе Державина: много лет он не мог похвастать большой книгой. Он мечтал о таком издании — но сперва не находил сил и времени, чтобы заняться его подготовкой, а позже обстоятельства не сложились… Капитальные издания возникли, когда популярность Державина среди молодых поклонников поэзии пошла на спад. А рукописное собрание од, преподнесённое императрице, увы, не обернулось книгой: сказалось подозрительное отношение к «якобинской» оде «Властителям и судиям». При Павле Державин замыслил двухтомное издание сочинений и поручил подготовку Карамзину. Но вышел только первый том, который огорчил Державина обилием ошибок и цензурными купюрами. Поэт даже хотел уничтожить издание, но ограничился извинительным предуведомлением, в котором обещал читателям подготовить новое, исправленное собрание сочинений. Вышло оно только в 1808–1809 годах, в четырёх томах, — но к тому времени, по мнению литературной молодёжи, Державин превратился в памятник Екатерининской эпохе…

Словом, у поэта не было ни одного издания, которое бы радовало его и содержанием, и успехом на книжном рынке.

Державин (можно добавить банальное: как истинный поэт) боялся закостенеть. Он искал новых троп в поэзии, присматривался к «сентименталистам». Дружил с Иваном Дмитриевым, уважал Карамзина и Муравьёва — и их «новая поэзия» чем-то его привлекала. Тонким налётом легкомысленности? Смешением иронического и печального? Державин считал себя прародителем этого стиля — как-никак «Фелица» и «Видение мурзы» это шедевры и по канонам сентиментализма! Непринуждённый разговор с читателем-собеседником у Державина получался поядрёнее, чем у нашенских талантливых любителей Стерна. Державин создавал в стихах свой психологический автопортрет. Сентименталисты только стремились к этому. Державин похваливал Карамзина, но понимал, что тот не хватает звёзд с неба. Николай Михайлович — стихотворец своеобразный, обогативший поэтическую речь, но где там высокий полёт? Где силушка? Хотя и писал Карамзин про Илью Муромца, сам в поэзии не был богатырём. «Приятный» — вроде Храповицкого. Только Храповицкого Державин назвал: «Приятный, острый», а Карамзин скорее заслуживал определения «приятный, плавный».

Княжнин ещё давно писал:

Я ведаю, что дерзки оды,

Которы вышли уж из моды,

Весьма способны докучать.

Чем же заменить оду — главный жанр серьёзной поэзии? Ещё Ломоносов пробовал себя в анакреонтике — и не без блеска. Какие лёгкие, летучие ямбы получались у поэта-академика:

Ночною тишиною

Покрылись небеса.

Все люди для покою

Закрыли уж глаза…

Но Ломоносов демонстрировал анакреонтику «с последующим разоблачением». Есть у него «Разговор с Анакреоном» — оригинальный диалог в стихах. Анакреон (в переводах Ломоносова) прославляет любовные утехи, а от своего собственного имени русский просветитель отвечает ему патриотической программой:

Хоть нежности сердечной

В душе я не лишён,

Героев славы вечной

Я больше предпочтён.

Он не «подыгрывал» себе в дуэли с легкомысленным греком: анакреонтические отрывки написаны вдохновенно. Но государственное для Ломоносова важнее личного — и он это не просто ощущает, но и декларирует. Для Ломоносова разделение высокого и низкого — это суть творческого метода.

Державин тоже ставил служение государству выше суматошной личной жизни. Но к любому жанру относился без пренебрежения и считал наилучшим служением Отечеству и словесности «забавный русский слог», с которым — и в пир, и в мир. Воссоздавая эпикурейский мир Анакреона, Державин работал с таким же ощущением полёта, как и при сочинении торжественной оды — скажем, на победы Суворова в Польше. Анакреонтика Державина пропитана политическими ассоциациями и намёками.

«Анакреонтические песни» стали одной из первых русских поэтических книг, без которых в начале XIX века нельзя было представить ни одну почтенную библиотеку. Зайдите в любой дом-музей, связанный с той эпохой, — и вы заметите этот том на книжной полке. Золотой век русской литературы вышел из «Анакреонтических песен» Державина. Если это и преувеличение, то умеренное. Русская проза ко времени воспитания Жуковского, а чуть позже — Пушкина, Баратынского, Дельвига пребывала в младенческом состоянии. А вот поэзия — от Ломоносова и Тредиаковского до Державина и Княжнина — была их школьным классом. Да, они увлекались и французской, и немецкой, и английской литературой. Как правило, с детских лет они владели европейскими языками и учились у Парни, Вольтера, Поупа, Мильтона… Всем известно лицейское прозвище Пушкина — «Француз». Жуковский всю жизнь переводил и немцев, и англичан… Иногда они и сами слагали стихи по-французски или по-немецки, но эти упражнения ни для кого не стали магистральной дорогой в литературе. То были времена наибольшего увлечения иностранными языками — для многих наших аристократов французский язык стал роднее русского. Но русские поэты всё-таки выбрали русский язык — в том числе и под впечатлением от «Анакреонтических песен».

Одно из анакреонтических стихотворений Державина известно многим, хотя автора назовут единицы:

Если б милые девицы

Так могли летать, как птицы…

Чайковский, «Пиковая дама», песенка Томского. Либретто Модеста Чайковского по повести Пушкина — и вдруг Державин, «Шуточное желание». Братья Чайковские пытались воссоздать атмосферу XVIII века — галантного, распущенного, припомаженного. Там ведь и императрица появляется — во всей красе, в окружении фаворитов.

Это безгранично игривое «Шуточное желание» Державин написал в 1802-м. Гаврила Романович тогда не пребывал в опале и забвении, никто не мешал ему «петь героев». Более того — он находился в гуще политической борьбы, был влиятелен, как никогда, хотя и противники у него водились влиятельные и опасные: «молодые друзья» и старинные враги. Это отступление — чтобы мы договорились: в анакреонтику Державин нырнул не со скуки, не из-за павловского диктата или отставки при Александре. Просто этот жанр его не отпускал. В нём всегда жил острослов и эксцентрик, озорник и жизнелюб. Этот шаловливый повеса никогда не руководил Державиным, но оставался его постоянным собеседником.

В поэзии Державин стремился к полноте палитры. Создавал новый жанр — «забавной» оды, работал над громогласными батальными одами, создавал духовную и философскую лирику, ну и — анакреонтику. Не все девизы державинской анакреонтики нужно воспринимать всерьёз: эти стихи он писал «в образе», в маске.

И в анакреонтике Державин демонстрировал привычную походку: неровную поступь. Вслед за удивительно гармоничными, спаянными строфами идут случайные (на первый взгляд!) отрывки, которые вроде бы не грех и вырезать рукой опытного редактора. Но Державин дорожил некоторой неряшливостью. Он любил принимать гостей в домашнем халате.

Державин облысел, но, вопреки моде, которая сложилась после французской революции, не любил появляться в обществе без парика. Анакреон и должен быть плешивым да седым. Он не переставал любоваться красавицами — и не только любоваться.

А теперь — для вас, дорогие максималисты и ханжи. Как можно после оды «Бог» увлечься воспеванием фаллических символов? «Я хотел бы быть сучочком, чтобы тысячам дево?чкам» — что это, если не языческое поклонение Эросу? Шалости простительны в юности, в резвой молодости, но со старика Державина иной спрос. И в то же самое время он слагал гимны Христу, не сомневаясь в своём праве на них! Здесь есть доля истины: Державин никогда (видимо, с казарменных лет) не гнушался «поэзией телесного низа» — правда, эта поэзия никогда не доминировала в его сознании.

Вот Иван Барков целиком и полностью подчинил этой страсти свою лиру — и, пожалуй, погубил себя. Державин помнил о трагедии своего старшего современника. О судьбе или о горькой судьбине? Пожалуй, посмертная судьба Баркова не столь уж плачевна: из поэтов XVIII века только Ломоносов и Державин снискали бо?льшую популярность. Имя Баркова Россия не забыла и не забудет. Собрание его стихотворений не так давно вышло в академичной серии «Библиотека поэта». Полновесный том с комментариями и обстоятельным предисловием. Классик! И Пушкин ведь утверждал, что Баркова у нас первым издадут после отмены «слишком чопорной цензуры».

У Баркова было чему поучиться и поэтам державинского поколения, и Пушкину. Он владел игривым тоном в стихах, он ломал нормы классицизма, да и нормы приличий. Сумароков тоже немало писал в легкомысленном ключе — с не меньшим талантом и большим вкусом, чем Барков. Но в наследии Сумарокова прослеживается иерархия: на вершине — трагедии, потом — серьёзные оды, а у подножия — лирические песни в народном духе и, наконец, комедии и весёлые стишки, включая пародийные «вздорные оды».

А Барков в пародийном ключе смешивал жанры — и, возможно, Державин вспоминал о нём, слагая «Фелицу». В посмертной судьбе Баркова самое печальное, что имя его гремит по городам и весям как вершина русской скабрёзности, но стихи мало кому ведомы. Всем известна поэма «Лука Мудищев», её и приписывают Баркову. Но любой знаток поэзии XVIII века легко поставит диагноз: «Лука» написан после «Евгения Онегина», после Полежаева, в некрасовские времена, когда русский язык приспособили к повествовательной поэзии, к публицистике.

Карамзин сказал о Баркове: «Прославился собственными и шуточными стихотворениями, которые хотя и никогда не были напечатаны, но редкому неизвестны».

Пушкин и Батюшков частенько упоминали Баркова в стихах, обращались к нему, намекали на потаённые его стихи, хорошо известные избранной публике. Фривольная поэзия Баркова — эротическая, приапическая, за гранью приличий:

Согнув плеча и стан,

Спущу с себя кафтан

И брюхом потирая,

Ногами попирая,

Когда разинет пасть,

Свою впускаю снасть.

Это не из самого скабрёзного у Баркова. Но Державин, конечно, никогда бы не включил подобного в «Анакреонтические песни». Барков циничен, в его стихах — открытый вызов привычной морали. Оказывается, можно подробно и тщательно описывать половой акт в стихах — почти таких же звучных, как ежегодные оды Ломоносова «На день восшествия…».

Пушкина восхищало бунтарство Баркова, для Державина он был обыкновенным талантливым чудаком, у которого можно было поучиться, пожалуй, только свободе от литературных канонов. Но державинская анакреонтика зазвучала даже в гимназических классах и университетских аудиториях и стала истинной азбукой классической русской поэзии.

Среди «юношеских» грехов, свойственных Державину и в преклонном возрасте, назовём и вспыльчивость. Когда-то, ещё в 1799 году, лучшие ученики Московского университетского пансиона Василий Жуковский и Семён Родзянко прислали Державину свой перевод оды «Бог» с весьма лестным письмом: «Творения Ваши, может быть, столько ж делают чести России, сколько победы Румянцевых. Читая с восхищением „Фелицу“, „Памятник герою“, „Водопад“ и проч., сколь часто обращаемся мы в мыслях к бессмертному творцу их и говорим: „Он россиянин, он наш соотечественник“».

Державин ответил с лукавой застенчивостью:

Не мне, друзья! идите вслед;

Ищите лучшего примеру:

Пиндару русскому, Гомеру

Последуйте, — вот мой совет.

С тех пор Державин симпатизировал Жуковскому, хотя и не без ревности относился к его ранней славе. Подчас Державину хотелось поспорить с автором элегий — и тогда он сочинял «Жизнь Званскую». В 1810 году Жуковский начал издавать антологию «Собрание русских стихотворений, взятых из сочинений лучших стихотворцев российских и из многих русских журналов». Александр Тургенев получил согласие Державина на участие в этом издании. Да и можно ли вообразить антологию русской поэзии без автора «Фелицы»? Державину виделась эдакая хрестоматия с комментариями — дидактическими объяснениями и «разбором красот». Гаврила Романович мечтал увидеть научное толкование своих стихов. В первых двух томах антологии Жуковский опубликовал около тридцати произведений Державина — без примечаний и славословий. Между тем публика всё менее охотно покупала «Сочинения Державина». Один из книгопродавцев заявил Державину, что после издания Жуковского никто не купит отдельных изданий его сочинений… И отставной министр впал в ярость. Он написал Тургеневу сердитое письмо, в котором грозил «наказать того, кто, не хотя сам трудиться, вознамерился пользоваться чужими произведениями, которых собрать немудрено и несколько десятков томов без всякого таланта, труда и усердия». Тургенев ответил язвительно и пространно, с наслаждением разбивая обвинения по каждому из пунктов. Державин разразился эпиграммой «На издателя чужих стихотворений»:

О редкий, славный ум, изящный из умов,

Ум прямо Аполлонов,

Который в год один пять томов

Прекрасных написал, но лишь чужих стихов!

Но в том же году Державин в стихах изъявил желание «отдать ветху лиру» Жуковскому. Лично они познакомились только в 1816-м — и встреча получилась не самой тёплой и содержательной. Визит Жуковского и Вяземского к Державину устроил Карамзин, но сам Николай Михайлович явиться не сумел. Огорчившись отсутствием Карамзина, Гаврила Романович сник… Но вскоре Державин послал Жуковскому только что вышедший пятый том своих сочинений — и получил лестный почтительный ответ: «Ваши стихотворения — школа для поэта. Но, читая их, только скорее научишься узнать собственную слабость свою. Искусство бессильно; оно никогда не поспеет за гением».