ГЛАГОЛ ВРЕМЁН

ГЛАГОЛ ВРЕМЁН

На рубеже 1770–1780-х годов Державин стал постоянным автором ежемесячного «Санкт-Петербургского вестника».

Невелик тираж этого издания — около трёхсот экземпляров, но ни один из них не попадал в случайные руки. К журналу относились как к ювелирной ценности, хотя стоил он даже немного дешевле иных русских изданий: четыре — четыре с полтиной рубля за подписку.

Именно в «Вестнике» Гаврила Романович приветствовал возвратившегося на родину Шувалова. Публиковался он анонимно, и мало кто связывал малозаметного сенатского чиновника с этими строфами.

Ценители поэзии примечали, что стихи неизвестного автора не уступают творениям Хераскова и Княжнина и отличаются диковатой, но впечатляющей смелостью образов. Размашистую кисть анонима полюбили. Ну а «Кружка» пришлась по нраву не только изысканным любителям поэзии. Со временем это стихотворение стало известным каждому грамотному человеку. А уж когда придворный композитор Трутовский превратил «Кружку» в настоящую песню… Не всегда известными песнями становятся лучшие стихи, но стихи, подхваченные певцами, повсюду являются самыми известными. Законы шлягера действовали и в XVIII веке.

Оказывается, русская поэзия может быть и простодушной, и весёлой, и — одновременно! — осмысленной. Не хуже, чем у французов:

Краса пирующих друзей,

Забав и радостей подружка,

Предстань пред нас, предстань скорей,

Большая сребряная кружка!

Давно уж нам в тебя пора

Пивца налить

И пить:

Ура! ура! ура!

«Граждан гуляк обыкновенная приятельская попойка из старинных серебряных кружек, наполненных сушёным хлебом с лимонною коркою и налитых пополам английским и русским пивом», — деловито прокомментирует Державин эти строки в «Объяснениях».

Особым жанром стали масонские застольные песни: вольные каменщики страсть как любили петь, это и сплачивало, и веселило. Своим любимым поэтам они умели создавать завидную репутацию. Два друга — генерал-майор Степан Васильевич Перфильев и князь Александр Иванович Мещерский попросили Державина сочинить песнь о Петре Великом — специально для исполнения во время масонских собраний. Державин приятелям не отказал, попробовал себя в застольном жанре. Получилось пространно и напевно:

Он, древний мрак наш побеждая,

Науки в полночь водворил;

Во тьме светильник возжигая,

И в нас благие нравы влил.

Неси на небо гласы, ветр:

Бессмертен ты, Великий Петр!

Строки эти удачно легли на известный мотив — и вольные каменщики заголосили их с воодушевлением. Державин пояснял обстоятельно: «Песнь сия была в великом употреблении в ложах у масонов, почитающих память Петра Великого, в которых секты хотя автор убедительно был привлекаем, но никогда не был в оных». Это правда: Державин приятельствовал со многими влиятельными масонами, нередко им помогал. Но незримая черта их разделяла.

Но недолго Мещерский пел про Петра Великого. В сентябре 1779-го в «Вестнике» вышла ода «На смерть князя Мещерского» — и тут многие ценители словесности захотели выведать фамилию автора! Державин не торопился выходить из-за кулис на сцену. Только тешил самолюбие словами издателя Брайко: «Читатели ваши творения одобряют!» Но литераторы отчего-то помалкивали, не писали ни об оде «На смерть Мещерского», ни о «Ключе». И знаменитые поэты — хотя бы Сумароков и Херасков — не цитировали Державина ни в стихах, ни в письмах…

В поэзии не бывает бесспорных достижений. И всё-таки рискнём предположить, что в 1779 году Державин создал своё первое гениальное стихотворение.

Белинский писал: «Как страшна его ода „На смерть Мещерского“. Кровь стынет в жилах, волосы, по выражению Шекспира, встают на голове встревоженной ратью, когда в ушах ваших раздаётся вещий бой глагола времён, когда в глазах мерещится ужасный остов смерти с косою в руках». Одна строчка этой оды стала крылатой: «Где стол был яств, там гроб стоит». Без этого стихотворения нельзя представить себе не только нашей поэзии, но и русского языка. В стихах Державина колокол смерти всегда будет звучать по-русски: «Глагол времён, металла звон».

Державин нередко бывал у генерала Перфильева в компании князя Мещерского — богатого барина, любителя пышных празднеств. Князь Александр Иванович Мещерский служил главным судьёй Таможенной канцелярии. Это весьма ответственный пост для молодого человека, баловня судьбы. Хотя и недостаточно высокий для того, чтобы на его смерть откликались поэты — чай, не главнокомандующий. Но прославился Мещерский не ретивой службой, а хлебосольством. Лучшим другом князя был генерал-майор Степан Васильевич Перфильев, один из воспитателей будущего императора Павла. Неразлучные жизнелюбы, эти удачливые господа не чурались общества Державина. Их объединяли не только пиры. Как уже сказано, Мещерский и Перфильев были масонами. Считалось, что убеждённый масон всегда готов хладнокровно встретить смерть, ведь она несёт очищение, переход в лучшее качество. Но Державин был «от мира сего»!

Скромного коллежского советника ценили как острослова, прошедшего к тому же гвардейские университеты. Ода «На смерть князя Мещерского» обращена к Перфильеву. Державина глубоко трогали контрасты, сочетание несочетаемого. Нрав блистательного, полного сил, 32-летнего Мещерского казался Державину торжеством жизни. А тут — гроб и в яму.

О смерти Державин напряжённо размышлял в лучших своих стихах, снова и снова возвращался к этой теме. И не срывался в банальное переписывание ходячих истин. Прислушаешься — и ахнешь: ничего косноязычного, как будто это сказано после Пушкина и Блока. Только давненько не было поэтов, которые посмели бы сказать:

Не зрим ли всякий день гробов,

Седин дряхлеющей вселенной?

Не слышим ли в бою часов

Глас смерти, двери скрып подземной.

К такой поэзии Державин относился как к святыне. Ведь только в стихах можно угадать тайну смерти, найти волшебные, многозначительные слова…

По сравнению с Сумароковым стихи вышли не благозвучные. Державин сознательно отказался от гладкописи. Даже явные дилетанты уже тогда писали более округло и «правильно». Державин дорожил своим стихом — непослушным, заусенчатым. Потому так часто Державина упрекали в неграмотности — не забывая отметить, что поэзия его пленяет, «несмотря на…».

К русскому масонству XVIII века нельзя подходить со стереотипами нашего времени. Послушать некоторых пропагандистов — так Россия всем лучшим обязана масонству. К масонам приписывают и Суворова, который никогда не состоял в ложах, и Пушкина, в биографии которого масонские игры были третьестепенным эпизодом. А вот Державина, кажется, к масонам никогда не приписывали. Сумароков, Херасков, Голенищев-Кутузов, Баженов, Новиков и впрямь были активными масонами, а Державин избежал этого ко многому обязывающего увлечения. Гаврилу Романовича вообще не тянуло на «международный уровень». У него была возможность путешествовать по европам — а он практически не покидал Россию. Среди друзей и эпистолярных собеседников Державина на удивление мало иностранцев. Державин — счастливый человек: Россия была для него не только местом пребывания, но и увлечением. Именно поэтому он понимал Россию лучше большинства современников — даже самых премудрых! И с забавным русским слогом управлялся, как опытный повар — с картошкой.

Ему хватало России и русских. Конечно, он много писал о международной политике — но сплошь в сугубо патриотическом духе. Конечно, он обращался к образам Античности и Средневековья, но с большей охотой вводил в мир оды героев славянской древности. Пожалуй, «всемирной отзывчивости», о которой обмолвился Достоевский, Державину недоставало. Уж такая странная натура — тем и интересен.